Зной остановил время и высушил пространство. С утра падал на травы и воду стеклянный белый свет, и казалось, все вокруг сделано из этого раскаленного стекла, тронуть нельзя, чтоб не обжечься внезапными осколками. Каждый шаг был подвигом, каждый жест и каждое слово Ника обреченно проигрывала внутри, ужасаясь тому, что вот, сейчас нужно – сделать, шагнуть, сказать или повернуться.
Но жизнь шла и, нахлобучивая утром потертую пашкину бейсболку, Ника проходила раскаленным двором в кухню, где героически громыхала кастрюлями Алена, помогала той готовить, сервировала столы, убирала опустевшие номера и встречала новых гостей. Новые гости радостно выскакивали из автомобилей, щурясь на неумолимо-приветливое солнышко, быстренько обосновавшись, спускались на песок. И сверху, бродя по хозяйственным делам, Ника, улыбаясь, смотрела, как они все медленнее курсируют с ковриков и шезлонгов в теплую воду, а после третьего купания уже и не выходят, торча шляпами и кепками из сверкания воды, как небольшое стадо африканских бегемотов. Впрочем, даже сидение в воде не спасало.
Нике казалось, сама она – тоже почти бегемот, с тяжелыми руками и ногами, с увесистой головой и неповоротливыми плечами. И когда приехала Тина, на пару дней, чмокнула и, оглядывая подругу, сказала одобрительно «совсем стала звонкая, как сушеная рыбешка», то сильно удивилась.
На вяленых рыб, казалось ей, похожи отец и сын – длинные, выжаренные до тугих жил, светловолосые и светлобровые, с глазами тоже светлыми, на черных от загара лицах.
- Совсем Пашкина сестра, – сказал как-то Фотий, вернувшись из города и усаживаясь рядом с Никой на крылечке, хлебнул ледяного компота, – сидите рядом, и не отличишь вас. Только ты лохматая.
- А Пашка длинный, – засмеялась Ника, – и все же мужик.
Тину поселили в номер с кондиционером, благо корпус почти опустел. И Ника прибегала к ней отдыхать, валилась на кресло, раскидывая загорелые ноги, и наслаждалась комфортными плюс двадцать пять.
Тина полулежала, внимательно смотрела в зеркальце, накладывая защитный крем. Лениво что-то рассказывала. Ника смотрела в окно, на белый от зноя двор, кивала, смеялась. И думала иногда – я привыкаю. Буду в этой жаре так же, как Пашка, как Фотий – рыба в воде. Ага, улыбалась мыслям, вяленая такая рыба.
Побыв три дня, Тина уехала. А зной еще усилился. Казалось, стекло жары загустело, стало прочным, как броня. И теперь Ника вполне верила кумушкам в магазине, точно, сто лет не было такого зноя.
- Что-то будет, – сказал как-то Фотий. Под утро они возвращались из тайной бухты, куда ушли поплавать в светящемся море, и остались спать на раскинутом покрывале.
Он подал Нике руку, вытаскивая ее на траву, отпустил и показал на запад, где небо было странного сизого цвета. В этом сизом, которое еще не потрогали лучи встающего солнца, что-то неясно бугрилось, еле видное, но угрожающе огромное.
Ника сморгнула, глаза болели в попытках рассмотреть. Идя следом за мужем через просыпающуюся степь, нестерпимо сверкающую росой, которая высохнет без следа через полчаса, снова и снова вглядывалась в тайные движения неба над его головой. Потом отвлеклась, о чем-то болтали, открывая ворота. И уже заходя в дом, Ника встала, задирая голову.
- Вот это да!
Из крошечного невинного облачка, которое торчало чуть ниже зенита, буквально за четверть часа выросли грандиозные, в полнеба, белоснежные облака, такие тугие, что казалось, сейчас взорвутся, обдавая землю клочьями холодного мороженого.
Ника снова спустилась по ступенькам и затопталась у низких елочек, забыв закрыть рот. Снежные тугие горы пребывали в незаметном и постоянном движении, выращивали круглые мускулы, медленно втягивали их, чтоб выдуть великанскими мячами с других сторон. И все это в знойной раскаленной тишине слепящего летнего утра.
Фотий прошел к машине, на ходу приобнял, целуя в макушку. Она потрогала его спину, с радостью ощутив, как движутся мускулы и позвоночник под ладонью. Сказала с надеждой:
- Может, дождь будет? Или хоть солнце прикроет.
Но Фотий покачал головой.
- Сегодня вряд ли. И насчет тени – смотри, как их крутит. Все с одной стороны.
Садясь в машину, напомнил:
- На голову надевай. Поняла? И не шастай по жаре без нужды.
- Маленькая я, что ли, – обиделась Ника, сбивая набок козырек кепки, – ехай уже, и скорее возвращайся.
Ей нужно было дождаться, когда Пашка закончит на берегу свои курсы с тремя неофитами, и улестить его – вечером приготовить леса с наружной стороны дома. Там, где на глухой белой стене они крутили кино, Ника хотела нарисовать фреску – рамой для белого экрана.
- Внизу будут рыбы, – говорила ему, размахивая руками, – как на греческих античных тарелках, ну я тебе показывала, такие стилизованные. И всякие морские гады, осьминоги. Ладно, пусть только наше, не осьминоги, но зато будут актинии, и еще морские коньки. По бокам орнамент из виноградных лоз, абрикосов, и миндаль пусть. По верхней стороне – птицы. Всякие. А когда кино, все это в темноте, и только экран светит. Кота? Ой. Да, Степана нарисуем. Как где, на лозе пусть сидит, как привык, и орет свои степанские песни. Это у Пушкина дуб и цепь. А у нас будет южный Степан на винограде.
На пиратской веранде мелькнула Алена, шлепая ногами, таща в переднике гору помидоров. И Ника, оглядываясь на грандиозную небесную механику, побрела к ней – резать овощи в окрошку.
Алена сидела, свесив цветастый подол между расставленных колен, снимала с картошки в мундире тонкие лепестки кожурок. Хмурила потный лоб и шевелила губами, что-то соображая. Ника села боком у стола, придвинула большую разделочную доску.
- Ох, Веруня, – Алена бросила в миску картошину с хвостом кожуры, – совсем мне что-то млявно. Аж сердце заходится.
- Корвалолу накапать? – Ника испуганно привстала, – наверное, жара. Может, пойдешь домой, Алена, или тут полежишь в теньке? До ужина я и сама справлюсь. А потом, когда оклемаешься…
- Потом-потом, – скорбно отозвалась могучая Алена, вытирая круглые щеки и промакивая потные пальцы подолом, – потом же вечер. И ночь. А идти как?
- Куда идти? – поняв, что помирать сейчас повариха не будет, Ника застучала ножом по пучку петрушки.
- Темно, – мрачно пояснила Алена, – и страшно.
- Да ты все лето ходила! – Ника скинула зеленое крошево в прохладную на вид эмалированную кастрюлю, – чего вдруг?
Вопрос оказался к месту. Алена ногой отодвинула ведро, поправила русые пряди, заталкивая их под косынку. Небольшие глаза за валиками лоснящихся щек загорелись детским азартом.
- Такое место, нечистое. Видишь, какая жуть-от вокруг? – полная рука поднялась, плавно описывая радиус жути.
- Какая? – удивилась Ника и положила нож. Разговор становился интересным.
- А то не видишь! Жарища встала, такой не было еще. А все этот… – голос понизился до хриплого шепота, – черный ваш, кипишон.
Ника прокашлялась, соображая.
- А-а-а! Ну, так… ну… а жара при чем тут?
- Так не было ж такой? И его не было! А сичас вот – есть!
Алена победительно кивнула собственным аргументам и снова понизила голос.
- Бабки говорят, на дальнем пляжу пески ходят. Как дышут. Раз и в пляжу дырка. А поглядишь – нету ее уже. А еще из Багрова ехала машина и тырк-тырк встала. Так и стояли, а после завелась и поехала!
Толстый палец возник перед Никой и покачался в горячем воздухе.
- Так бензина может мало, – попыталась воззвать к логике Ника. Но Алена была неумолима.
- А еще Партуха жену выгнал. Так кричали, ажно сын их убег до бабки, и там сидел. А после Партуха бежит по пляжу и орет убью убью а он же мирный мужик, ну выпьет и спать, а тут вон как завело его. И костина сука зайца загрызла, а сама чуть не сдохла, животом мучилась, а Костя за нее же денег плотил, аж до города ездил куплял, вроде у нас таки нету, нет, ну таких нету, конечно…
- Какая сука? – растерянно спросила Ника.
- Породистая, – удивилась Алена и снова убедительно сказала, – ты попомни, это все кипишон. Его дела. И как я по темноте пойду теперь?
Ника вздохнула, подавленная бурной деятельностью призрака по имени Кипишон, и не сидится же ему – в такую жару ссоры устраивает и сукам порченых зайцев посылает. Дернул же ее черт за язык, в магазине.
- Так значит, жара тоже он? – уточнила.
Алена торжественно кивнула.
- И часовню – тоже он?
- Чего? Церкву, что ли? А не знаю… – в голосе Алены послышалось нехорошее раздумье и Ника обругала себя за попытку пошутить. Если в местной церквушке чего случится, тоже зловещий Кипишон и его происки. Хорошо, хоть безголовых птиц больше не видела.
А еще мальчишка Ваграм рассказывал про ягнят, которых тот «давит и кров пиет»…
Нике стало душно и сердце нехорошо заныло. Она сочувственно посмотрела на Алену. Но та, поделившись страстями, сразу повеселела и, мурлыкая, снова ошкуривала картофелины.
Закончив, Ника вышла во двор. Побрела в душ, время от времени с надеждой оглядываясь на белоснежные горы в полнеба. Но те, издевательски бугрясь, обходили монету солнца, и оно, выбеливая крутые выпуклости, жарило все сильнее, будто воздуха над степью не осталось вовсе.
Душ принес небольшое облегчение. Буквально на те несколько минут, пока Ника запирала легкую дверцу, а мокрые волосы ерзали по остывшей спине. К тому времени, как она перешла двор, зной снова навалился, вжимая мокрую голову в плечи жесткой бескрайней ладонью. «Железный август» – вспомнилась ей строка из стихотворения, прочитанного Тиной, – железный август в длинных сапогах. Он именно такой! Вот бы тоже уметь так, сложить всего четыре слова, и в них все, что вокруг.
По ступеням с пляжа поднимался Пашка, тащил на руке блестящие черные костюмы с желтыми и белыми полосками. Поджидая его, Ника увидела – в сторону поселка по прибою бредет женская фигурка. Ну да, очередная поклонница Пашки великолепного. Только что-то плечи опущены и голова поникла. Поругались. Или жара?
- Ночью сегодня опять убежишь? – спросила негромко, чтоб не услышала Алена.
Пашка скинул ношу в тень под стену дома. Покачал головой. Загорелое лицо было серьезным и будто недоумевающим.
- Не. А компот есть?
- Сейчас принесу.
Она подала холодный кувшин, и Пашка, гулко глотая, напился. Вытер красные усы по углам рта. Сел, свешивая руки между колен.
- Ничего не хочу, никого не хочу. Без нее ничего неохота.
Ника держала кувшин, прижимая к тонкой рубашке. Та сразу намокла на груди. С крутых боков кувшина медленно стекали неровные капельки, от которых пальцы становились скользкими. Пашка поднял серьезное страдающее лицо.
- И что делать мне теперь? А? Ты большая, ну скажи. Это пройдет?
- Пашенька, – она села рядом, аккуратно поставила кувшин на ступеньку, – боюсь, только начинается. Потом пройдет. Наверное. Но не скоро. Не сейчас. Извини.
Тот опустил голову, отворачиваясь. Ей было видно чуть оттопыренное ухо и желвак на скуле. А еще кулаки, напряженно лежащие на коленях.
- Я бы его убил. Веришь? Или избил бы так, что маму звал, и плакал кровью. Но она. Она ж гада любит?
- Паша, нельзя. Ты хочешь, чтоб его шестерки тебя грохнули? Отец кроме тебя ничего не видит, ты ему свет в окне.
- У отца ты есть! У вас любовь. Вы, блин, как из сказки двое! Смотрю и думаю, так не бывает! А если и бывает…
- Тогда будет и у вас, – сказала Ника, дрогнув сердцем. Повторила с отчаянной уверенностью, – будет! Если ты захочешь.
- Я-то хочу… – угрюмо ответил мальчик и встал, нещадно ероша просоленные волосы, – ладно, извини, что я тут… Я просто ж вижу, как ты на них глядишь, на этих моих дурных баб, у тебя сразу глаза больные. Так хочешь, что все вокруг, как в сказке, хоба и сделалось. А оно никак. Пойду в душ да посплю.
- Да…
- К ночи поставлю там деревяшки. Как хотели.
- Ладно.
Ушел, сутуля плечи и шаркая истрепанными кедами. А Ника со злостью снова поглядела на небо. Огромные, добела раскаленные облачищи продолжали свой странный танец, будто специально поворачивали бока, наматывали на них нервы маленьких людей, вытягивая из них тайные горести. И усмехались, подтягивая струны до неслышного больного звона – еще медленный поворот, и струна лопнет, хлестнет обрывком по раскаленному солнцу. И оно равнодушно посмотрит нестерпимым своим оком вслед мальчику, что пойдет убивать крутого соперника, в два раза старше себя и сильнее тоже в два раза.
Надо что-то делать. Ника прислушалась к шуму воды за тонкой стенкой душа. Пошла в спальню, где бессильно висела на распахнутом окне кружевная занавеска. Повалилась на теплую постель, укрытую цветным покрывалом.
А что сделаешь, с чужими сердцами? Если бы подлец держал девчонку силой, уже давно собрались бы, и в лучших традициях вестерна прокрались, похитили, посадили влюбленных на поезд и помахали б вслед, молясь, чтоб те научились жить вместе. Без репетиций, а именно друг с другом.
Она села, забирая мешающие волосы, нашарила давно потерянную заколку, и, стянув светлые пряди, встала, подошла к стене, где в верхнем углу над старым сервантом светлел квадратик побелки. Видно раньше, когда в домике жила чья-то бабушка, совсем уже старенькая, тут висела икона.
Ника нерешительно оглянулась на открытую дверь. В коридоре тихо и пусто, со двора слышен неясный шум, Пашка уволок свои бебехи в ангар, устраивает там на вешалках и полках. Неловко помявшись, она снова подняла лицо к светлому квадрату. Надо кланяться? И как-то креститься? В последний раз Ника была в церкви, когда крестили годовалого Женечку, и ее заодно. И тетка в сером платочке прошипела злобно, толкая Никин локоть:
- Куды, рукой машешь, не в ту сторону-то!
У растерянной Ники тогда сразу же вылетело из головы, а какая сторона правильная.
Она кашлянула и шепотом сказала пустому углу:
- Господи. Ты помоги им. Пожалуйста. Я понимаю, что мы не все можем сами. Наверное, если бы не ты, я так и сидела бы, и Фотий не нашелся бы. Вот у меня счастье. А Пашке? Он сам не попросит, не верит. Я тоже, не умею. Но я знаю, что… ну я не знаю, на самом деле. Просто не все мы можем сами.
Поняла, что повторяет сказанное раньше и сбилась. Помолчала, отбрасывая дурацкие варианты, по ее мнению похожие на торговлю, типа вот ты помоги, а я тебе ужо… И, быстро поклонясь, закончила словами Фотия, которые когда-то зимой он говорил ей в ответ на страхи:
- Ты подарил нам. Подари и им тоже. Спасибо тебе.
В коридоре стукнуло, зашлепали шаги. Ника, багрово краснея, дернулась к серванту, и стала перебирать на полке стеклянные сахарницы и вазочки.
- Чай? – бодро спросил Пашка, маяча в дверном проеме, – кипяточку? А? Борща погорячее?
- Фу! Ну, тебя! Борща только со льдом. Чего веселишься?
Пашка вошел, повалился на покрывало, вытягивая босые ноги, пошевелил пальцами.
- Толку с вас. Я сам все сделаю. В Симф поеду и ее найду. А она пусть мне еще раз скажет – пошел вон щенок паршивый, я никуда от него.
- Ладно, – согласилась Ника, садясь на стул напротив, – и я поеду.
- Угу, – вдохновился Пашка, – и батю возьмем, а еще дядю Мишу с Мариной. Флаги, речевки, шагом марш. И станем ходить вокруг дома. Кричать и требовать. Успокойся, Вероника, сам справлюсь. И не смотри так, с этим козлом вообще не буду встречаться. Обещаю, только с ней. И никаких эксцессов. Я правильно сказал? Слово правильно?
Вскочил и, расправив плечи, строевым шагом вышел. Ника нервно оглянулась на безмолвный квадратик в углу.
- С-спасибо, Господи. Наверное. Но ты точно уверен, что именно так надо?
«Нива» пылила по грунтовке. Фотий плавно поворачивал руль, расслабленно держа руки на кожаной оплетке, посматривал на дорогу и вниз, в сторону приближающейся бухты. Перед поворотом к дому в Ястребинке заглушил мотор и вылез, захлопнув пыльную дверцу. Раскаленная степь набирала бронзы, желтела травой, далеко внизу лежала неподвижная синева моря. Мощные облака, аккуратно сместившись в сторону от заката, продолжали медленно и угрожающе дышать, углубляясь вечерними тенями. Были похожи на горную гряду, сбитую в плотную кучу гигантской ладонью. Казалось им тесно в невидимых, но крепких пределах и даже смотреть на них было нелегко – вот сейчас навалятся на границу и лопнут. В желтеющем небе исступленно журчали невидимые жаворонки.
Фотий вытер ладонью лоб, отвел глаза от небесного грозного воинства и внимательно пригляделся к расстеленному под ногами травяному ковру. Тот плавно снижался, уходя к далекому обрыву. Светлые брови поднялись, потом слегка сошлись на переносице. Легко ступая по колючим куртинкам, Фотий пошел по траве от машины. Идти было неудобно, между травяных кочек застыли прокаленные зноем вмятины от коровьих следов, высокие стебли хлестали по голым коленям. Иногда подошвы старых мокасинов проскальзывали, сминая непослушные пучки травы, которая, казалось, никогда не оживет. Из-под ног прыскали неутомимые кузнечики. Вся степь скрипела их бесконечной песней, будто сама жара пела, толкаясь в уши и высушивая рот.
Он отошел по целине довольно далеко, машина отсюда казалась спичечным коробком, а белую полосу дороги скрыла трава. Впереди торчали жилистые кусты шиповника и пара поникших маслинок с серебристыми остриями листьев, указывающих на землю. Одна из маслинок росла внутри небольшого, не видимого с дороги овражка. Фотий, оскальзываясь, спустился к его краю и медленно пошел вдоль осыпающейся глины, внимательно оглядывая извилистый разлом. И наконец, остановился возле канавы, прорытой от овражка чуть в сторону. Канава была пунктирно прикрыта сухими ветками, брошенными поперек. На краю рассыпанная глина с пластами дерна – только то, что пучки травы не торчали вертикально вверх, а валялись плашмя, указывало – это вынутая при рытье земля.
Сунув руки в карманы шортов, Фотий покачался на подошвах, раздумывая. Дошел к тому месту, где земляные работы заканчивались. Поддел носком большую ветку с уже подвяленной серой листвой. И сел на корточки, вытягивая шею. Рядом с веткой была выброшена еще почва, круглыми комками вперемешку с пыльными кристаллами гипса. И забросанная сухой травой, канавка, уже совсем узкая, не шире пары ладоней, но глубокая, вильнув, продолжалась. Снова поднявшись, он прошел до того места, где вырытый участок заканчивался, ограниченный выбеленным валуном.
Он был совсем один в раскаленной степи. Далеко позади осталась дорога. Внизу – море, с тонкой ниткой прибоя на желтой полоске песка, уходящей вправо, где расставлены были почти под скалами пляжные зонтики Ястребинки, отсюда – не больше пятикопеечных монеток. И прямо под маленькой человеческой фигуркой выползал на пляж недостроенный дом Беляша – плоская бетонная крыша на толстых бетонных столбах. Покосившиеся столбики бывшего забора, отсюда как белые спички, а сетку рабицу уже унесли шустрые собиратели металлолома, как и все железное, что можно было отковырять. Сверху дом казался брошенной игрушкой, недоделанным кубиком из серого картона.
Фотий еще раз осмотрел бухту и степь, и пошел обратно, о чем-то раздумывая и время от времени досадливо хмурясь.
Ночью Ника проснулась, внезапно. И немного испугалась, увидев напротив окна неподвижную фигуру. Приподнялась на локте.
- Ты чего сидишь? Не выспишься.
Фотий встал с табурета и сел рядом с ней. Глаза блестели в полумраке.
- Я просил тебя не шастать в степи. Почему не слушаешься?
- Я? – Ника села, откидываясь спиной к старому ковру, – ты о чем?
- Вероника, мне и без этого хватает забот. Я не могу еще бегать за тобой, пока вы с Пашкой занимаетесь всякими глупостями. Просил же!
Ника сердито подобрала колени, дернула ногой, убирая ее из-под руки мужа. Ничего себе! Куда-то убегает ночами, приходит тайком, врет ей, и еще она виновата!
- Конечно. Я занимаюсь глупостями! Один ты у нас умный. Фотий – большая голова.
- Я серьезно!
- Я тоже серьезно. Чего разбудил, я спать хочу.
Она снова легла, демонстративно отворачиваясь. Задержала дыхание, чтоб лучше слушать, что он там делает. Щелкнула зажигалка, раз-другой. И еще раз. Легонько стукнула о скатерть. И, заскрипев пружинами, подался матрас. Ее напряженной спины коснулись горячие губы. Ника, репетируя грозные слова про ночные отлучки, замерла и чуть придвинулась, чтоб ему было удобнее целовать лопатки.
- Уже… спишь?..
- Да…
- Совсем спишь?..
- Тут еще…
- Где?
- Где плечо…
- А шею?
- Там щекотно. Ой.
- Тихо!
Лунный свет не доставал до кровати, и в темноте, не пытаясь увидеть, они плавно занимались друг другом, замолкая и вдруг что-то шепча одновременно.
- Ты что там бормочешь?
- Такая напасть – молодая жена, даже обругать не могу, как следует. Иди сюда. Вот так.
- Безобразие, таю, как пластилин. А поскандалить?
Неудержимо улыбаясь, Ника с раскаянием подумала о Пашке, что спал за стеной, о его словах, про сказку, которая досталась двоим. И раскрыла губы навстречу поцелую. Успеет она поругаться и обидеться. А сказка, она такая хрупкая. Нужно ее беречь.
И двое мудрых лежали, тихо смеясь, вместе храня свою сказку, не зная, что этим делают ее крепче алмаза.
Продолжение следует…