А потом наступил июнь. И даже в Низовом, где летний сезон начинался намного позже чем на южном курортном побережье, все отельчики заполонили отдыхающие. Да что отельчики – в каждом дворе сдавались все свободные времянки, веранды, наспех построенные халабудки и навесы, задернутые линялыми шторами. Местное население растворилось, сделалось невидимым в толпах праздных ленивых людей, и опознать аборигена можно было разве что по количеству одежды – приезжие практически не одевались, разгуливая по разбитой грунтовке в плавках, купальниках, прозрачных туниках. Автобус выгружал партию озабоченных родителей, окруженных детишками, белые лица смешивались с лицами почти черными от загара, коричневели день ото дня, уезжали, маша в окна морю и скалам, и снова белолицые подмешивались в загорелую ленивую толпу, чтоб через несколько дней изменить цвет.
Вечерами ахали за домами фейерверки, тумкала музыка из раскрытых дверей летних кафе, где не было стен – лишь крыша и тростниковые изгороди, мигали вспышки дискотечных фонарей. Порыкивали автомобили – внезапно появилось много иномарок, потертых и старых, купленных за недорого почти на свалках и бережно привезенных на палубах кораблей. Парами ходили накрашенные девочки-подростки, манерно вышагивая и косясь на кавалеров, что днем гонялись за ними в воде, подныривали, дергая за ноги – «топили».
В Ястребинке тоже было многолюдно. На кухне шуровала кастрюлями Алена Дамочка, туго закрутив русые волосы и натыкав в них шпилек, вытирала потный лоб ладонью. В магазине она взяла отпуск, чтоб подзаработать в горячий сезон.
Приехал, как и обещал Мишаня, проводив свою снова жену Марину в Москву. Расхаживал в трусах, с гордостью поглядывая на коричневые волосатые колени, и каждый вечер висел на телефоне в маленьком доме, крича Марине о новостях. Шестилетний Женька упивался ролью старожила и Ника, которая только успевала поворачиваться, иногда ловила его, чтоб поцеловать в облезлый нос и рассказать о своей материнской любви.
- Да я знаю, знаю я, мам, – соглашался сын, нетерпеливо поглядывая туда, где его ждали белолицые неофиты возрастом от пяти до двенадцати. Возиться с четырехлетками Женька считал ниже своего достоинства и перепоручал их бабушке Нине и романтичной одинокой тете Эмилии, которая приехала в поселок навестить племянницу, и была уловлена Фотием на временную работу.
И хотя в Ястребинке сдавались всего шесть номеров, временами Нике казалось – двор, пляжик, веранды и окрестная степь потерялись за гомонящими и смеющимися людьми.
Вечером, уставшая и оглушенная, с глазами, полными обгорелых женщин, ревущих детей, стопок чистого белья и гор белья в стирку, бешено лающей на кота Степана собачки, и сверкания моря, Ника валилась спать, приваливаясь к боку Фотия, с трудом вспоминая, завела ли будильник. И просыпаясь под неумолимый трезвон, мечтала об августе, когда станет тихо и просторно.
Приехали дайверы, мешая английскую речь с русскими словами, быстро и деловито собрались и, не успев опомниться, Ника расцеловала маму и Женьку, помахала рукой важному Пашке и уселась рядом с мужем на переднее сиденье «Нивы».
За ними пылили еще две машины, в одной ехал переносной компрессор и прочее снаряжение, а все заднее сиденье Нивы было завалено палатками, надувными матрасами и коробками с тушенкой.
Фотий улыбался, поглядывая то на дорогу, то на молчащую Нику, которая рукой придерживала пряди выгоревших волос.
- Умаялась? Ничего, неделю будет нам тихо. Ну, почти.
Она тоже улыбнулась ему. Так хорошо было ехать и молчать, смотреть, как плывет мерная степь, с набросанными по ней серыми валунами, редкими одинокими деревьями и за ней тянется бесконечная вода. В намеченных местах останавливались, разбивая лагерь. Компрессор гудел, черные фигуры у воды бродили, исчезали в сверкании, появлялись снова, таща черепки, чиркая по истертой на сгибах карте новые значки. К вечеру солнце садилось то в воду, присасываясь к глади красным подолом, то в дальнюю степь, заволакивая дымкой пологие курганы. И в бескрайней темноте было все так, как увиделось Нике еще до поездки: костер и негромкие усталые разговоры, смех, запах еды, чай в обжигающей кружке, а после – сон и любовь, отграниченные тонкими стенками палатки от чужих глаз, но не от звучания степной ночи. В ней – непрерывное поскрипывание сверчков, крики ночных птиц, чьи-то мирные шорохи совсем рядом с ухом, шум древней воды.
Перед сном Фотий колдовал над рацией, выслушивал Пашку и Мишаню, а Ника болтала с Женькой, понимая, как тому важно – поговорить в черный микрофон, солидно нажимая кнопку.
Через пять дней Нике стало казаться – они тут почти всю жизнь и можно обходиться без слов, просто живя в этом подсоленном морем жарком воздухе. Она загорела так сильно, как сумела ее кожа – не до черноты, а до темно-золотистого цвета. Волосы выгорели из светло-каштановых в соломенную белизну. И посветлели карие глаза, будто впустив в радужку морскую зелень, просвеченную солнцем.
- Летняя Ника, – шептал Фотий ночами, проводя по шелковистой от соли коже теплой ладонью, – ты мое лето.
А днем она ловила его взгляд, выходя из воды. Отжимала мокрые волосы, улыбаясь, и когда переодевалась в сухое, то становилась на коленки, заглядывая в зеркальце на переднем стекле, увидеть то, на что смотрят его глаза.
Ей казалось, никого нет вокруг, хотя, уже понимая чужой язык, слушала и кивала, смеялась и что-то рассказывала сама, подбирая слова. И вместе что-то делали и купались вместе, готовили еду и после заливали костер, уезжая. Но все это было лишь частью бесконечного моря и неба – через которые плавно шли двое, касаясь загорелыми плечами.
Вечером шестого дня, когда она, поговорив с Женькой, отдала микрофон мужу, и уже собралась отойти к ребятам, услышала, как изменился его голос. Замерла, чувствуя в солнечном сплетении щекочущий холодок. Знакомо сводя светлые брови, он внимательно слушал, задавал короткие вопросы, по которым невозможно было понять – что там случилось. Но голос его, отрывистый и негромкий, не давал ей уйти.
- Хорошо, понял, – сказал он, – мы через день будем.
- Что? – спросила, когда вылез из машины, и лицо скрылось в ночной темноте. Он взял ее руку, ведя к морю.
- Ничего. Ничего срочного. Обычные летние проблемы.
- Не скажешь?
- Неа, – поднял ее, прижимая к животу, зашел по пояс в теплую сонную воду и, не отпуская, повалился навзничь. Когда вместе вынырнули, смеясь и отплевываясь, добавил:
- У тебя научился. Фиг они нам испортят последние дни.
И она подумала – значит, ничего страшного. И, правда, не нужно портить счастье, если есть такая возможность.
Степь уплывала в обратную сторону, стелила тонкие ковыли и сизые венички полыни. Солнце белой нестерпимой монетой стояло в безоблачном небе. В открытые окна врывался жаркий ветер, а впереди уже маячили скалы, отгораживающие бухту Низового. Позади пассажиры старого джипа ухали новый куплет, замолкали, когда машину встряхивало на ухабах, и, смеясь, пели дальше. Потянулись по левую руку крыши поселка с выцветшими флагами на тонких мачтах. И вот, последний раз свернув в степь, небольшой караван потянулся к просторной чаше Ястребиной бухты. К шуму моторов примешивались странные звуки.
Ника села прямо, напряженно высматривая край степи над дальней пеленой моря. Шум приближался и усиливался. Песня позади стихла. А впереди, закрывая край обрыва, клубилась белая пыль вперемешку с каким-то черным дымом.
- Что это? – недоуменно спросила Ника и вздрогнула от тяжкого удара, что разнесся над степью, – это же прямо в бухте, да?
- Увидим сейчас, – Фотий говорил спокойно, но профиль его стал жестким и скулы будто на глазах обтянуло кожей.
Справа забелел еще далекий дом, перекрытый треугольничком паруса. «Нива» встала. Джипы остановились рядом, подъехав ближе.
В самом центре бухты, где обрыв снижался, сходя почти на нет пологим склоном, заросшим полынью и куртинками вейника, трудился экскаватор. Ерзал взад и вперед, тяжко ревя, и оставляя на шкуре степи широкие зубчатые рытвины. Подаваясь вперед, погружал ковш в солидных размеров котлован, загребал оттуда порцию свежей рыжеватой глины, поворачивался, и вытряхивал ее в сторону, где уже толпился неаккуратный рядок холмов, сливающихся в рыхлую гряду. С другой стороны котлована примостилась машина для забивания свай. Ника открыла дверцу и выскочила. С другой стороны встал Фотий. Заблестел стержень между пыльных длинных скорлуп и смигнулся, а на сваю с грохотом упала чугунная чушка. Убб…
- Что за?.. – она беспомощно поглядела на Фотия, сжимая кулаки.
Тот пожал плечами, облокотился на пыльную крышу Нивы.
- Какой-то олух решил построиться. Будут у нас теперь соседи, Вероника.
- Ты же говорил, тут почвы? Что не будут тут?
- Ошибся, значит. Ну что ж, пожили отшельниками, теперь будет к кому за солью ходить. Не печалься, Ника.
Но лицо его мрачнело все больше.
Перед воротами их встретил Мишаня, махая рукой, подпрыгивал, торопясь рассказать и ловя падающие с носа очки. Но Фотий отмахнулся, заводя машину в ангар.
Пока ребята, вздрагивая от новых ударов, разбирали багаж, ушел в маленький дом, по дороге быстро ополоснув лицо и руки под уличным краном с морской водой. Ника еще задержалась, выйдя к воротам с Женькой. От их главной калитки стройка была видна очень хорошо. Торчали из ямищи светлые бетонные сваи. И на дальнем ее краю лежала великанская стопка бетонных панелей. Суетились рабочие, не слышно за рокотом перекрикиваясь.
- Строют, – сказал Женька, вздыхая, – мы спим даже, а они строют и строют. Я думал сперва, клад поищут и все. А тута столбы какие. Мам, это будет стадион?
- Почему стадион? – рассеянно спросила Ника, вглядываясь в мелкие фигурки.
- Большой, – пояснил тот.
Из клубов пыли вынырнул черный джип, тыкнулся, примеряясь, встал, распахивая дверцы. Белым жуком вылез водитель. И поднимая руки над головой, помахал Нике. Тонкая женская фигура встала с ним рядом.
- Да это же!..
Ника отвернулась и быстро пошла в дом, таща Женьку за руку. Ворвалась в кухню, где Фотий сидел, а Мишаня прыгал вокруг, жестикулируя и подхватывая очки.
- Там Беляш! Приехал на своем черном драндулете! И Ласочка с ним! Фотий! Это они строят!
- Вадик уехал, – вклинился в паузу Женька, – как стали грюкать, так маму взял и уехал. И еще Таня Семенова, которая с тетей и бабушкой. Приветы вам попросили. И уехали.
- Еще бы, – фыркнула Ника и, отпустив его руку, заходила по кухне взад и вперед.
- Уехали и ладно, но с соседями, да, не повезло нам, – Фотий побарабанил пальцами по столу, повернул к шагающей Нике лицо, – эй, хозяйка, а чай нам будет?
- Чай? Чай! Какой же чай! Если такое тут.
Мишаня обошел ее и загремел чайником, зажигая газовую плиту. Встал рядом, скрещивая руки на груди.
- Буквально на второй день, Федюша, как вы отчалили, так они и явились. Быстренько все померяли, я и глазом не успел, как стали копать. Ты бы видел, что тут пару дней тому! Самосвалов чуть не десяток. Ну ладно, два штуки. Мотались туда-сюда, бетонку привезли, сваи, вырыли яму и вот вчера начали сваи вколачивать. Я Марине, разумеется, позвонил. Как и планировали. Но это же не делается за сутки!
- Не делается, – согласился Фотий, – значит, будем поступать как философы.
- И ничего не будем делать? – возмущенно спросила Ника.
- Будем. Ждать будем. Пить чай еще будем.
С этого дня июнь потянулся в шуме, суете и пыли. Те, кто остались в корпусе, особо не волновались, ну строится дом, в поселке тоже, то тут, то там кто-то возводит очередные хоромы. А Ника, выходя на пляж, и хмуро озирая бетонные перекрытия, что ложились на вбитые сваи, удивлялась спокойствию мужа. Но что им делать, не знала. Сперва бригада строителей работала даже ночами. К середине месяца, когда новострой уже стал похож на дом, все несколько замедлилось. Но заскучать новые соседи не дали. Каждый день к сетчатому забору вокруг нового домовладения подруливали машины, оттуда выпрыгивали накачанные парни, вытаскивали визжащих девиц и, располагаясь на песке, много пили, орали, иногда дрались. Бродили по пляжу, выкрикивая матерные любезности, плескались с дикими воплями. Веселье затягивалось и частенько продолжалось до утра. Ника лежала, глядя в смутный потолок, по которому иногда прыгал свет фар, с бессильной ненавистью.
Мама с Женькой уехали домой, следом засобирался Мишаня, уныло вздыхая, но Фотий попросил его побыть еще.
- Давай эту комедию до конца досмотрим, – сказал за ужином, и Мишаня вздохнул:
- Думаешь, будет ей конец?
Фотий кивнул и поднял руку, топыря пальцы в знаке победы, рассмеялся:
- Два конца будут. Первого дождешься и поезжай.
Через неделю у ворот Ястребинки, лихо разворачиваясь, затормозил черный джип Беляша, украшенный хромированными цацками по всем местам. Вылезая, Беляш нажал на клаксон, встал рядом, не отпуская. Под злое гудение Фотий спустился с крыльца, открыл калитку и вопросительно посмотрел в веснушчатое яростное лицо.
Беляш отпустил кнопку и шагнул вперед. Ветер задергал широкие рукава гавайской рубашки в пальмах и обезьянах.
- Ты, козлина! Думаешь, такой хитренький? Думаешь, Секу обскакал? Да я вас взорву к едреням, за грузовик вы мне своими кишками ответите! И за эту фигову бумажку тоже! Взорву!
- Рискни, – посоветовал Фотий, суя руки в карманы.
Беляш подскочил почти вплотную, снизу с яростью завел долгий матерный монолог, захлебываясь и плюясь. Под насмешливое молчание Фотия харкнул на траву и, залезая в машину, с треском захлопнул дверцу. В открытое окно пообещал с угрозой:
- А тусоваться мы все равно сюда будем ездить, ты понял? Глаза тебе помозолим, как следует, как умеем.
Позже, сидя на крылечке и наслаждаясь внезапной тишиной, Ника сказала:
- Ну, насчет обскакал я, кажется, поняла. Бумаги пришли, да?
Мишаня раскланялся, прижимая пухлую ладошку к животу, и гордо выпрямился. Фотий кивнул:
- Пришли бумаги от Марины. Вернее, от ее подруги. Территория Ястребиной бухты плюс двадцатикилометровая прибрежная зона к востоку от нее получила официальный статус природного заповедника. Теперь тут нельзя строить, нельзя ставить машины на пляже. Нельзя жечь костры и выходить в море на катерах и лодках без разрешения на каждый выход.
- Ого! А мы? А как же мы?
- А мы теперь состоим в должности хранителей природного парка. И дом наш – это постройка официально разрешенная.
- А-а-а! – Ника вскочила, протанцевала до кустов и вернулась обратно, сделала реверанс отдыхающим, что захлопали с веранд. Снова плюхнулась на ступеньки, целуя Фотия в шею. Мишаня уселся рядом, показывая на свою щеку, заросшую черной щетиной. И его Ника расцеловала, в обе щеки.
- Так, – сказала, немного остыв, – ну, веселиться они тут будут, я поняла. Но грузовик, чего это он приплел?
Мишаня закудахтал, снимая очки и вытирая их подолом майки.
- Утром сегодня, везли керамзит. Что там увидел шофер, неизвестно, но дернул машину и загнал в овражек, всю эту шелуху вывалил, и сам еле выскочил. Потом три часа трактором вытягивали грузовичок.
- Ага. Значит, мы виноваты еще и в том, что шофер его допился до розовых слонов? Какой же он урод, этот Беляш!
- Слоны не слоны, но был трезвый. С утра. Сказал, морок на него напустили. Простой человек, или верит или придумал, но Аленка пересказывала, в магазине аж креститься стал, и все оглядывался.
- В магазине, – задумчиво сказала Ника, – ну да, деревенский клуб, где же еще новости… Кажется, мне пора в магазин сходить. Может, и я что сумею сделать, обскачу вас, Миша.
- Я самый умный, – немедленно ответил Мишаня, – пока вы тут предавались унынию, первый раунд – за мной. Феденька, а ты что же молчишь? Ника-победи-ка выходит на тропу войны. А ты что же?
Фотий слегка улыбнулся:
- Как вам надоест суетиться, тогда и я кое-что сделаю. Вернее, мы сделаем. Я и Ястребиная.
- Ну-ну, – недоверчиво сказал Мишаня. И со вздохом отправился в номер паковать вещи. Ему пора было ехать, а еще предстояло решить, как забрать с собой три рюкзака ценнейшего хлама, и где его разместить дома так, чтоб не сразу заметила Марина, когда понаедет из Москвы.
Продолжение следует…