В магазин Ника отправилась ранним утром. Отдыхающие в это время еще спят, и в прохладной бетонной коробке с широким стеклом витрины, что выходит на автобусную остановку, если и будет народ, то пара-тройка своих, поселковых. А даже если никого, то уж продавщица тетя Валя ее выслушает. Дальше все заработает само собой.
Наступая на пятки собственной тени, которая купалась в тихой утренней воде, Ника решила заранее ничего не думать, пусть оно как-то само. Позади плелся сонный Пашка, зевал с упреком, слышно было, как выворачиваются, щелкая, челюсти, но Ника не оборачивалась – сам увязался. Вдруг вспомнил о черном капюшоне, и решил побыть Нике охраной, хотя она убеждала – да вокруг сплошной народ, рыбаки мелькают, и профессора столичные бегают интеллигентной трусцой, радостно жмурясь на утреннее солнце.
- Мало ли, – авторитетно пресек возражения Пашка. И вот шлепает по воде, зевает так, что у Ники тоже сладко сворачивается набок челюсть.
Слева замаячил безобразный котлован, прикрытый сквозной бетонной коробкой – строители Беляша успели положить перекрытия, а передней стены так и нет. Ника сердито отвернулась, чтоб не расстраиваться. Такой прекрасный был вид, а теперь будет стоять тут эта… это… одоробло, вспомнила слово из лексикона Василины. Запретили строить дом, но разбирать же никто не приедет.
Пашка перестал зевать и догнал ее, пошел рядом, подобравшись и внимательно глядя в черные квадраты под светлыми бетонными блоками.
- Тачка там, на горке, за домом. Это те, что вечером бухали.
- Да вон один валяется, – Ника дернула подбородком и повела плечами, схваченными лямками старого рюкзачка.
На остатках пологого склона, разбросав по колючкам ноги в задранных штанинах, спал парень с багровым запрокинутым лицом. Дергал рукой, видно, стряхивая во сне муравьев. Остальные, скорее всего, расположились рядом с машиной или в гулкой пустоте первого этажа. Посреди пляжа чернело разваленное кострище, забросанное бутылками и смятыми пакетами. Ника украдкой посмотрела, как Пашка настороженно рыскает глазами по рыхлым глинистым отвалам, по черным дырам этажей. Наверное, надеется увидеть Марьяну, и боится, а вдруг увидит.
Она пошла быстрее. Чего она за него думает! Он мужчина, может, уже и забыл девчонку, вон за эти три месяца сколько дамочек переводил в свою халабуду на крыше ангара. И ведь не скажешь ему ничего. Пусть сам разбирается со своими чувствами.
- Чего злишься, – вдруг задушевно сказал за спиной Пашка, – смешная ты, у тебя прям по спине видно, как ты меня честишь. О! Уже не злишься.
Ника расхохоталась, шлепая и разбрызгивая воду босыми ногами.
У магазина Пашка помахал ей коричневой лапой:
- Скупляйся. Я через полчаса вернусь, мне тут, надо кой-что.
И насвистывая, исчез за углом. Ну да, подумала Ника, полчаса ему. Опять полезет через забор и в окошко к этой, из Питера, не зря она вчера утюжила песок взад и вперед у Ястребинки, шею тянула, Пашечку выглядывала.
В магазине было как всегда по утрам успокоительно гулко. Тетя Валя таскала коробки с шоколадками, сдувала с носа черную с сединой прядь и командовала мрачным грузчиком, который заносил в подсобку ящики. У прилавка стояли две женщины, ждали, когда она освободится и выдаст им за полцены черствых батонов и буханок – на корм гусям и курям. Дядя Петрович, опираясь на прилавок, рассматривал цены на консервных банках. Видно собирался на пару дней порыбачить и пополнял запасы.
Бухнув на стол в углу последнюю коробку, тетя Валя одернула засаленный белый халат и прошла за стеклянные витрины к весам. Увидела за покупательницами Веронику.
- А-а-а, Верочка! Вы уже и вернулись с вашего похода? Как съездили?
Женщины повернулись, как по команде, с жарким любопытством разглядывая Нику.
- Здрасти, тетя Валя. Доброе утро, Ираида Матвеевна, и вам, теть Лариса. Хорошо, съездили, спасибо.
Тетя Валя сложила руки на животе, поцыкала сочувственно.
- У нас все говорят. Про новых ваших соседей. Весело вам будет, а?
- Валя, ты дай мне консерву, а потом трепи языком, – мрачно вклинился дядя Петрович.
Тетя Валя сунула на прилавок банки с кабачковой икрой и сгущенкой. Не глядя, взяла бумажки, запихала в ящичек кассы. И снова навалилась на прилавок, с нетерпением ожидая ответа. Петрович, бормоча, запихал покупки в полиэтиленовый пакет с картинками, встал в дверях, закуривая.
Ника пожала плечами, становясь рядом с тетками. Сказала звонко, чтоб и Петровичу было слышно.
- Да верно, криков уже – каждую ночь. Гуляют. Костры жгут. Как еще не утоп никто.
- Да… да… – женщины послушно качали головами.
- Вот только не знают, что ли, – как бы мимоходом удивилась Ника, разглядывая в витрине скомканные соевые котлеты, – место там, нехорошее, скажем, место.
Дамы придвинулись вплотную, тетя Валя накрыла прилавок животом. Петрович на пороге перестал кашлять.
- Нехорошее? А чего ж нехорошее, Верочка?
- Я думала, знаете. Вы же местные? – она обвела взглядом женщин, и те закивали, подтверждая.
- Черный там появился. Ночами бродит, когда луны нет. И когда есть луна – тоже ходит. Мне пастухи сказали, он был уже, но давно, лет двадцать тому. И когда появляется, значит, быть несчастью.
- Да ладно! – неуверенно отозвалась тощая Ираида Матвеевна, – что-то не припомню, чтоб двадцать лет…
- А чего тебе помнить? – грохнуло от двери, и в магазин величественно вдвинулась мама Федьки Константиныча, – ты же приехала тока двенадцать лет как. Местная нашлась. Скажи лучше, Серега тебя нашел, будто своих тута нету, привез, я еще помню, в рачков пальцем тыкала – ах, криветки.
Ираида вздернула острый подбородок и повернулась к прилавку:
- Валечка, ты мне дай уже батонов, да я пойду, у меня куры, утки, хозяйство, не то, что у некоторых тут…
- Иди-иди, – пробормотала старуха, оттесняя неместную Ираиду, но та уцепилась за прилавок и встала камнем.
Продавщица отвлечься не пожелала.
- Баба Таня, та подожди. Ирка, ты тоже. Дай Верочке сказать же! А он какой? Черный этот.
- Да его и не разглядеть толком. Высокий. Голова острая, ну вот так – Ника выставила руки домиком над макушкой, – и капюшон на нем. Как у черного монаха. А повернешься – и пропал.
Низенькая Лариса в цветном платье, что спереди коротко торчало, забираемое мощной грудью, покачала головой:
- Ну, страсти какие. Народу у нас потопло, конечно, немало. Я вот удивляюсь, почему они все ночами не бегают.
- Потому что церкву открыли, – наставительно сказала тетя Валя, – а то точно, не тока бы выли по ночам, но и ходили ба. Верочка, ну а вы как же?
- Мы профессора вызывали. Специалист по всем мистическим наукам. Аюрведу преподает в Москве.
- Плешивый такой и волосатый! – торжествующе опознала Мишаню Лариса.
Ника скромно кивнула.
- Хороший мущина, – оценила Лариса и вздохнула, – и жена какая у него, хорошая женщина, видная. Уехали ж уже.
Ника подумала быстро – лучше даже и не думать, сколько всего знают о них поселковые кумушки.
- Вот он все у нас проверил. И ауры. И чакры. Поставил защиту. Вдоль забора прямо. И нас всех энергетически зарядил, чтоб создать силовое поле.
Ее несло, как Остапа, и она с ужасом подумала, главное, чтоб никто не зашел, из городских скептиков. Хотя какие там из них скептики нынче. Подтверждая ее быстрые мысли, Ираида пропела благоговейно:
- Он значит, навроде Кашпировского, да?
- Угу, – вдохновилась Ника, – именно! Потому наша Ястребинка заряжена. А эти, что строятся, они же против пошли. Вот и…
- А сам-то он его видел? – у тети Вали горели глаза, волосы под кружевной наколкой сами собой растрепались, вылезая тонкими прядками.
- Видел, – скромно ответила Ника, – даже и говорил с ним.
В темном углу с грохотом что-то посыпалось, и женщины, хватаясь друг за друга, хором завизжали. Нику прошиб ледяной пот. Медленно поворачиваясь, она уставилась на рассыпанные по полу банки сгущенки. Над банками стоял, растерянно разведя тощие черные руки голенастый подросток, стриженый под ноль.
- Господи божежмой, Ваграмчик, ты думаешь головой или чем ты думаешь? – закричала Валя, дрожащими руками запихивая волосы под шпильки, – я и забыла, что ты там сидишь, дитё!
- Простите, – мальчик присел на корточки, шаря по полу руками и подкатывая к ногам банки, – я соберу, соберу сейчас.
Голос у него был ломким и, казалось, краснел так же, как большие оттопыренные уши. Ника нагнулась, поднимая банку, что ткнулась ей в ногу, подала Ваграмчику. Тот дернул к себе и тут же уронил снова. Тетя Валя с укором ела мальчика глазами.
- Горе ты армянское, да собери уже. И иди помогай в подсобке. Уф. Верочка, – снова взялась за Нику, – а чего еще он делает? Я слышала, машину вот своротил, Васька тут заходил, пианый, конечно, но плевался и все оглядывался. Его и не поймешь, что болбочет. Ты сама его видела? Ну, расскажи.
Ника открыла рот, собираясь добавить подробностей пострашнее.
- Я его видел, – раздался снова мальчишеский голос.
Тетки ахнули и все вместе повернулись к углу, где Ваграмчик, скатив банки в тусклое стадо, совал их в разбитую коробку. Выпрямился, держа ее тонкими руками, и обвел слушательниц большими, влажными, как у спаниеля глазами. Повторил:
- Видел!
- Так рассказывай! – возмутилась Валя.
Мальчик покраснел теперь весь, даже смотреть на него Нике было неловко, так запылали смуглые щеки с темным пушком. Хрипло, сламывая голос из дисканта в мальчишеский басок, сказал:
- Он ходил, где я. Я увидел и пошел сзади, смотреть. У него плащ, черный, блестит. Как еще старые бывают у рыбаков. На голове капюшон. Он давит ягнят, которые от матки отбились, кров пиет. А еще птицам головы откусывает.
По спине у Ники пополз липкий холодок. Баклан, лежал в траве, и кровь запеклась на обрубке шеи. Она сама его видела. Вот только Мишаня никакой не кашпировский, и защиты от этого таинственного монстра у нее нету.
- И тоже пиет, – сообщил Ваграм и почему-то с упреком быстро глянул на Нику. Уши его залились гранатовой краской.
Та кивнула, покорно соглашаясь с рассказанными ужасами:
- Да. Я сама этих птиц видела. Без головы.
- Айй, – Лариса прихлопнула открытый рот пухлой ладонью, обводя остальных полными страха глазами, – девоньки, а я ж и думаю, бывает, утром выйдешь, а они так и лежат, так и лежат по песку.
- Ну, лежат, – сварливо откликнулся с порога Петрович, выбрасывая в урну окурок, – так то собаки может, скусили.
- Ага, – загремела баба Таня, упирая в бока жилистые руки, – собаки! Прям, голову скусит и заглотит, а тулову значит, тебе оставит. Шож за собаки такие дурные!
Женщины закивали, с жалостью поглядывая на Нику. В глазах их было написано – профессор с чакрами это, конечно, хорошо, но он уехамши, а вам в Ястребинке жить.
В дверях рядом с Петровичем замаячил Пашка, замахал Нике рукой, кивая и крича всем здрасти.
- Тетя Валя, ой, мне уже надо идти, – заторопилась Ника и ткнула пальцем в случайные банки, – икры вот кабачковой, пять штук, и еще хлеба, и чаю три пачки.
На пороге отдала Пашке рюкзак. Тетки в магазине жужжали, не умолкая, и не уходили, поджидали новых покупателей, чтоб пересказать услышанное. Ника нашла глазами Ваграмчика, кивнув, помахала ему рукой. Тот запылал ушами, сел на колченогий стул, опуская голову на тонкой, как черная ветка, шее.
Шли навстречу солнцу, оно уже торчало выше линии взгляда, зажигая на гладкой воде дрожащие плавленым серебром кляксы. Пашка слушал Никин отчет, довольно ржал, перекидывая рюкзак из одной руки в другую. Потом посерьезнел.
- Значит и Ваграшка-армяшка эту нечисть видел, не только ты.
- Еще Ласочка видела, – напомнила Ника, – а ты решил, мне от страха примерещилось, что ли?
- Ну, кто вас, баб, знает, – покаялся Пашка, – вы же такие, мужикам непонятные. Придумаете какую-то хрень и после носитесь с ней, ой, боюся-боюся.
- Ну, тебя. Я не верю, что ты мне не веришь. Ну… я хотела сказать, ты мне веришь, а прикидываешься, что не веришь, а я и не верю, что ты… Блин!
- Вот! Я про это и говорю. С вами все мозги сломаешь. Но если его уже многие видели, Ника, я тебе присмотрю собаку. Будешь ходить, как та дама с волкодавом. Ты каких собак любишь?
- Левреток, – мрачно отозвалась обиженная Ника, – чтоб ножки тоненькие и дрожали. И лаяла так – ававаф…
- Угу. Понял. Я тебе ньюфа найду. Прикинь, вырастет мордой до плеча.
- А кормить его чем? Безголовыми птицами?
- Не! Ньюф от жары сдохнет. О, тебе булика надо! У бультерьеров такая рожа отвратная, любой призрак в штаны наделает!
- Какие там у него штаны? Капюшон есть, видела.
- Ну, в капюшон, – резонно ответил Пашка.
Мимо недостроя прошли молча. Спящий все так же валялся, раззявив черный рот на багровом лице. Будто мертвый, подумала Ника брезгливо, а вдруг и правда, помер, что делать тогда? И выдохнула с облегчением, когда тот снова дернул рукой.
- Паш, а этот мальчик, Ваграм, он кто?
- Ваграшка? Та. Прибился в поселок пару лет назад. Живет у тетки, она старая и глухая, как пень. Пацаны говорили, она и неродная ему тетка. У него мать умерла, а батя женился на другой. Уехали на север, давно уже. А потом хоба – приезжает, значит, мачеха его – с новым мужем. Оказалось, батя его свалил, никто не знает куда, потом бумаги прислал, на развод. Так что приехал Ваграмчик с мачехой и отчимом. Пожили у тетки, потом поехали обратно, а он сбежал по дороге и вернулся. Теперь тут подай-принеси, на стройках подрабатывает. В сезон грузчиком в ресторанах.
- Тощий он. Как паучок. Какой из него грузчик.
Пашка искоса и сверху посмотрел на грустное лицо спутницы. Сказал добродушно:
- Ника – всеобщая мамка. Понятно, за что тебя отец любит.
Ника остановилась и дернула его за рюкзак.
- Скажите, пожалуйста! А кто ко мне приставал, вот почти на этом самом месте? Забыл? Ну-ка!
И сдернув рюкзак, пихнула Пашку в тихую воду, вызвав мельтешение золоченых огней.
- А-а-а! – заорал тот, пятясь, – да шучу, за красоту любит, неописанную!
И боком толкнув Нику в прозрачную глубину, нырнул сам, в прыжке теряя разношенные резиновые шлепанцы.
Накупавшись, сидели молча, смотрели, как чайки пикируют в светлую воду, бьются белыми грудками в свои отражения. Ника перебирала пальцами выгоревшие волосы, встряхивала их, чтоб еле заметный теплый ветерок просушил мокрые пряди. Снова вспомнилась Ласочка. Как она издевательски пропела – бабушка Никиша… А еще как спрашивала, неужели Нике ни разу не хотелось даже посмотреть на Пашку женским взглядом. Ей вдруг захотелось Пашке про это рассказать. Так мирно было вокруг и так все настояще, что хотелось подарить ему какую-то совсем тайную откровенность, доказать, как она его любит, совсем как братишку, и как доверяет. Но что-то внутри мягко остановило, шепча, не нужно, Ника-Вероника, не искушай мироздание. Любишь – побереги, ты старше и должна быть умнее. И вздрогнула, услышав Пашкин задумчивый голос:
- Мы когда разговаривали, ночью. С Ласочкой. Она пару раз спросила, а вот, мол, какая у отца молодая прелестная жена. Совсем девочка. Сказала про тебя – обольстительная. И неужто я про вас ни разика не подумал. Как вы там с ним. Ну и неужто, я сам ни разу не посмотрел. На тебя, значит.
- Какая же она стерва, – беспомощно сказала Ника, – о-о, ну и стерва!
- Угу. Я щас только подумал, она тебя тоже спрашивала, да?
Кивнул в ответ на ее кивок. И продолжил:
- А я ей сказал, что у некоторых людей в голове не мозги, а черви. И она сразу заткнулась.
Перед глазами Ники проплыло худенькое личико с огромными серыми глазами, такими трогательно распахнутыми. Накладываясь на сверкание воды, лицо становилось прозрачным и за белыми прядями вдруг зашевелилось, извиваясь и шлепая – белое, блестящее.
- Фу, – Ника передернулась и затрясла головой, – ты так верно сказал, я прям, увидела, не надо так. Хочу, чтоб не было разговора этого! Чтоб ее не было!
Омерзение было таким, странно связанным с облегчением. Вот он сидит рядом, блестит коричневыми коленями, профиль так похож на профиль Фотия – нос такое же прямой и чуть длинноватый, губы сложены жестко, но более пухлые, пацанские еще. А мысли, которые пыталась вложить в ее голову Ласочка, уверенно полагая, что она их только разбудит, позволит им вылупиться в Никиной голове – их нет. Такая радость. Такое облегчение. Будто зашла в чулан, боясь увидеть в тайном углу крысу. Включила свет, а угол чистый, сухой, ни крыс, ни паутины.
- Пашка. Я тебя люблю. Я так сильно люблю твоего отца, что люблю все вокруг него, все, что он сам любит. Я тебе уже говорила, кажется. Ты это знай, ладно?
Он кивнул. И улыбнулся, став моложе на десяток лет. Совсем стал дитём, как сказала бы продавщица Валя. Да, подумала Ника. Я всеобщая мамка. Ему девятнадцать. И его суровая мама Катерина очень далеко. А вместо нее получил он в мачехи почти ровесницу, в коротких шортах и с облупившимся от солнца носом. Не обнимешь и голову на коленки не положишь. Ну, тогда пусть хоть вот так, подумала и опять повторила:
- Его люблю. Ужасно сильно. И тебя, чудовище шебутное, тоже. Ты ж сын.
В Ястребинке Фотий вышел им навстречу и Ника, подойдя, обхватила руками поверх его рук, чтоб не вырвался. Вставая на цыпочки, неловко поцеловала в шею снизу. И опуская руки, отошла, забирая у Пашки рюкзак.
- Э-э, – удивился обрадованный приступом нежности Фотий, – все в порядке? Ничего с вами не случилось?
- Случилось, пап, – бодро доложил Пашка, поднимаясь следом за Никой по ступенькам, – твоя Вероника признавалась мне в любви! Не волнуйся, в материнской. Да вы чего!
Закрылся длинными руками, от полетевших в него с двух сторон кухонного полотенца и промасленной тряпки.
Поздним вечером, когда Фотий тихо вошел в маленькую спальню и, вытирая мокрую голову полотенцем, осторожно присел на кровать, Ника повернулась, обнимая его за пояс и прижимаясь щекой к бедру.
- Не спишь? – шепотом удивился Фотий, – устала ведь.
- Спросить хочу. Важное.
Стаскивая шорты, он лег, вытягивая усталые ноги. А Ника встала на коленки, так чтоб видеть в рассеянном свете темное лицо.
- А скажи… я – обольстительная?
- Чего? – он облапил ее бедро и попытался тихонько повалить на себя, но она уперлась руками в простыню. Глаза поблескивали в полумраке.
- Скажи сперва.
- Не-ет. Я б не сказал. Ты светлая, как солнышко. А это совсем другое. Иди ко мне, моя Ника. Ты что, расстроилась, что ли?
- Ну, – неопределенно сказала Ника, мягко валясь сверху и ерзая, чтоб удобнее устроиться на жилистом теле мужа. Уложила голову рядом с его щекой.
- Все же иногда мне хочется быть, эдакой… такой вот…
- Как Ласочка, что ли?
- А чего ты ее вдруг вспомнил? Не отворачивайся! Чего вдруг? Нет. Не хочу я, как она.
- Никуся, это же просто слово, им кидаются мужики, не думая, но у него есть смысл. Тебе хочется всех подряд обольщать? Ее вспомнил, потому что у нее ничего нет больше в голове. Яркий пример. А ты совсем другая, и ты интереснее. Пусть она будет обольстительной, а ты будешь моей Никой. Идет? Эй?
Он бережно сдвинул мягкое потяжелевшее тело, уложил рядом и усмехнулся, целуя мочку уха под рассыпанными волосами. Заснула. Устала, как бобик, но ждала, спросить – обольстительная ли.
Ника с трудом приоткрыла глаз, возя рукой по его животу.
- Чего ты там, – зевота скрутила ей рот, – ну, чего ты дергаешься. Спи уже.
Фотий послушно перестал смеяться. И улыбаясь, мгновенно заснул.
Продолжение следует…