Апрель свалился на степь, как прозрачная волна, полная свежей солнечной зелени, размахнулся собой, и ахнул, скользя по новой траве, вымыл небо, выполоскал до хрустящей белизны облака, сел, раскинув ветреные рукава, оглядываясь и улыбаясь.
Казалось, холода не было. Снег всосался в корни травы, та вздохнула и, потягиваясь, полезла вверх миллионами острых голов, таща в крошечных зеленых кулачках спрятанные весенние цветы. И не жадничая, раскрывала, выпуская на зелень – солнышки одуванчиков, сиреневые звездочки полевых гвоздик, узкие лепестки просвеченно-желтых тюльпанов, прозрачные с нежными жилками цветки земляного ореха, синие цветочки, названия которых Ника не знала, похожие на детский старательный рисунок.
Ветер тепло трогал лица степных цветов, качал ветки дерезы и дрока, и улетал в низины под скалами – смотреть, как цветут дикие абрикосы и сливы. Ах, как они цветут!

Ника уходила из дома, спускалась на песок и шла, распахивая легкую штормовку, дышала так, что болело в груди, и, поводя носом, ловила мягкие, щекочущие горло запахи меда. Мед абрикоса, мед алычи, мед миндаля – белого и розового.
Пашка, выскакивая следом, когда она гремела воротами, хмурился:
- Опять одна? Ну, если что – визжи.
Ника оглядывала цветущие склоны, на которых виднелись белые пятна пасущихся коз и коричневые – коров, смеялась, отмахиваясь:
- Вон пастухов сколько. Я по берегу, где все видно.

Шлепая по нетронутому еще ногами песку, разувалась, и, закатав джинсы, брела по стеклянной цепкой воде, что была еще холодна и оттого, казалось, хватала за щиколотки, уговаривая остаться – каждую ногу отдельно. Но Ника поднимала босую ступню, тут же отдавая воде другую.
Пока Фотий и Пашка трудились, готовя дом к скорому приезду гостей, она каждый день уходила по берегу Ястребиной в поселок, за хлебом и молоком в магазинчик.
Перед скалами, где когда-то они с Пашкой прыгали, крича бухте свое «здравствуй», Ника села на теплый песок, отряхивая босые ноги, натянула носки, зашнуровала кроссовки. Поправила рюкзачок и полезла вверх по узкой извилистой тропке.

В магазине было спокойно и безлюдно. У выхода на облезлом стуле дремала баба Шура, намотав на коричневую руку тряпицу, которой затянула плетеную авоську. И у прилавка, в дальнем его углу чья-то спина в засаленной куртке и прямой юбке над стоптанными сапогами загораживала продавщицу Алену по прозвищу Дамочка.
Ника вошла в приоткрытую дверь и остановилась у стенда со специями, соображая, что там дома закончилось, надо взять лаврушки и всякого перца, горошком и молотого. Лицо горело от солнца, что осталось снаружи и ждало ее, чтоб проводить обратно.
- Думали, посадют. А выкрутился. Мальчишечку только и забрали. Такая вот жизня, – значительно сказала спина и Алена Дамочка зацыцыкала сочувственно.
- То с Ястребинки, они закрутили все. Теперь у их солдатики дежурят, говорят, будут там бункер копать, для большого начальства, – докладывала спина, ерзая по полу подошвами.
Ника стесненно кашлянула. Спина повернулась, укладывая на курточное плечо толстый подбородок и растрепанные пряди черных волос над свекольной щекой.
- А-а-а, – приветливо обрадовалась, – то Вероничка пришла! А мы тут. Я мукички беру, привезли вот, первый сорт, хорошая.
- Здрасти, теть Валя, – ответила Вероника, и кивнула Алене, что поедала ее глазами.
Прошла к прилавку, где под стеклом отдельной витрины красовались журналы с полуобнаженными плохо пропечатанными красотками, пачки презервативов, брошюрки с позами из камасутры, карты с голыми девами. И тут же – детские книжки и упаковки жевательной резинки, конфеты и шоколадки.
- Тебе как всегда, Верочка? Черного две и белого батончик?
- И молока, три литра.
Алена ушла в подсобку, загремела крышкой алюминиевого бидона, захлюпала черпаком на длинной ручке.
- Яички у меня свежие, – доложила тетя Валя, поправляя медузо-горгоньи пряди корявой натруженной рукой, – взяла бы мужичкам своим. Своих курей не заводите жа.
- Спасибо, теть Валя, мы на машине приедем, в субботу, тогда возьмем.
- Ну да, ну да, – закивала та, тщательно осматривая распахнутую курточку, майку и джинсы с широким ремнем. Открыла рот, собираясь что-то спросить. Но темные глаза метнулись поверх Вероникиного плеча и вцепились в кого-то, кто вошел, постукивая каблуками. Дзынькнула дверь, тронутая чьей-то рукой. Вероника посмотрела тоже.
На пороге, рядом с куняющей бабой Шурой стояла Марьяна. В узкой мини-юбке, открывающей стройные ноги в коньячного цвета блестящих колготках, в черной кожаной куртке – короткой, еле до талии, но с широкими плечами, украшенными рядами золотых заклепок. Под курткой поблескивала люрексом трикотажная кофточка, сверкал кулон на золотой цепочке.
- Привет, – сказала, настороженно глядя на Веронику.
Та кивнула и улыбнулась. Марьяна в ответ улыбнулась тоже, подняла тонкую руку с кольцами, проводя по срезанным прядкам черных волос.
- Ты постриглась… – Ника оглядывала аккуратную стрижку с косо уложенными, блестящими от лака прядями.
- Ага.
- Вероничка, вот молочко.
Поглядывая на Марьяну, Ника рассчиталась и, сложив продукты в рюкзак, взяла его за лямки.
- Ты…
- Пойдем, на улицу.
Под жаркими взглядами тети Вали и Дамочки вышли, мимо дремлющей бабы Шуры, встали на пятачке перед магазином, по-прежнему оглядывая друг друга.
- Ты на машине? – спросила Марьяна, поправляя на плече тонкий ремешок сумочки.
- Нет, пешком пришла через бухту. А… ты?
Девочка улыбнулась. Отрицательно покачала головой, успокаивая:
- Он через час подъедет, меня забрать. Дела у него, с Беляшом. А можно я тебя провожу немножко?
- Господи, Марьяш, ну, конечно, можно. Только обувь вот, – она кивнула на изящные туфли-лодочки.
Марьяна засмеялась.
- А я сниму. Пойдем.
Вместе и молча они пошли по улице, мимо домов, во дворах которых кипела работа. Стучали молотки и визжали пилы, урчали машины. Перекрикивались хозяева, командуя помощниками. Где-то устанавливали зонтики от солнца, где-то вешали над номерами полотняные маркизы.
Прошли мимо тряпочного царства матери Федьки Константиныча. И в начале тропы, что взбиралась на скалы, Марьяна отошла в сторону за камень, скинула туфли и стащила колготки, сунула их в сумочку. Взяла обувку за каблуки и, переминаясь босыми ступнями, сказала:
- Ну, вот.

На узкой тропе говорить было неудобно, и Ника молчала. А когда спустились, увязая в рыхлом песке, Марьяна встала, оглядывая бухту и далекий дом на скале, белеющий высокими стенами. На крыше веранды распускался в апрельском ветре белый парус, надувал гордую грудь.
- Как там? – спросила она, не двигаясь с места, – Пашка. Фотий. Как они?
Ника пожала плечами. Она не видела Марьяну ни разу, с того вечера, когда та, скатившись с измятой постели, подбежала к Токаю. И кажется, ни одного взгляда не бросила на Нику.
Потом, когда ночью они говорили с Фотием, Ника расплакалась, обругала Марьяну, кидая в ночную тишину комнаты злые слова. А он, обнимая, покачивал, как ребенка. Ответил:
- Не надо. Ей так досталось. Мы еще и не знаем, как. Может, и не узнаем. А тебе, дай Бог тебе, родная, не побывать в такой ситуации.
- Ты думаешь, я могла бы? Как она со мной? – Ника задохнулась от возмущения, и он, притягивая ее к себе, насильно прижал лицом к своей груди.
- Ты не знаешь, и я не знаю. Но повторю – никогда никого не суди. Тем более – своего, родного человека.
- Какая ж своя, – угрюмо пробубнила Ника в мерно дышащую грудь, – бросила нас вот.

Сейчас не знала, как говорить и что. Как чужой – сказать, да все хорошо, спасибо. Или рассказать именно ей, Машке-Марьяшке, как Паша уходил в поселок, напивался до злых зеленых чертей, сколько раз, да раза четыре наверно, за месяц. И дважды приводил вечером хихикающих девчонок, не деревенских, приезжали к нему из Южноморска. Потом одолевали Нику телефонными звонками и сопением в трубку. И Фотий пытался с сыном поговорить, а тот наорал на отца, и отец в ответ рявкнул на него, с грохотом уронив кулак на кухонный стол, так что рыжий Степан быстро ускакал в спальню, где уже пряталась Ника…

Две молодые женщины стояли на песке. В пяти метрах стеклянная вода пластала по мокрому прозрачную пелену, кудрявила краешки мелких пенок, такие беленькие, трогательные, такие наивные и свежие, без памяти, только родившиеся.
- Паша очень тоскует по тебе. А Фотий… Мы с ним скучаем, Марьяш. Плохо нам без тебя.
Кусая накрашенную губу, Марьяна направилась к полосе травы, что торчала на невысоком обрывчике, отделяющем степь от пляжа. Там рос корявый низенький абрикос, укрытый воздушной шапкой белых цветов. Бросал на песок ажурную тень и гудел пчелами.
- Давай посидим. Поболтаем, да я вернусь, – она посмотрела на дорогие электронные часы, на пластиковом широком браслете.
Ника села на плоский камень, подстелив снятую куртку, и один рукав расправила на камушке рядом.
- Чтоб не застудилась. И юбочку свою фирменную не выпачкала.
Марьяна сузила черные глаза. Вытянула по песку смуглые ноги.
- Зря ты так. Токай меня любит. Мы, наверное, распишемся, летом. Если я захочу. Он мне предложение сделал, – пошевелила пальцами, чтоб солнце прошлось по граням сверкающего камушка в толстом кольце.
- А ты, конечно, захочешь, – усмехнулась Ника, с закипающим растерянным гневом. И заговорила быстро, торопясь сказать все, чтоб не забыть и не упустить:
- Нельзя тебе! За него нельзя! Он, он… такие как он – да не люди они! И еще – ты что рожать от него будешь? Чтоб жить и бояться, а что с ребенком? Ты в курсе, у нас в городе в один вечер расстреляли троих, и одного с женой прям? Из кабака выходили! И мальчишек снова положили, которые в охране. И любить же надо, а ты…
- А я люблю! – крикнула Марьяна, убирая от солнца руку, – да! Люблю!
- Тогда не повезло тебе! Бывает, да. И козлов кто-то любит. Но подумай все же! Ну, подожди, что ли. Блин, да как тебе сказать-то! Жди или не жди, но такие как Токай – у них пусть другие бабы будут. Не ты!
- Ты его не знаешь.
- Да-а-а! – Ника хлопнула себя по коленям, и губы у нее задрожали, – конечно, я не знаю. Не меня он выкинул, когда тебя спасал. Просто отдал Беляшу и его уродам! Это нормально, по-твоему?
- Он сказал – нельзя было по-другому. Сказал, вернулся бы, чтоб тебя вытащить.
- Сказал-сказал! А ты поверила? Мне он тоже много чего говорил в тот вечер!
- Знаешь, Ника, я думаю, ты ревнуешь.
- Что? – у Ники тут же кончились все слова.
Марьяна кивнула, обхватывая голые колени.
- Тебе обидно, что он выбрал меня. Вот и стал плохой.
- Господи, Марьяша, даже не знаю, что и сказать. Чушь какая.
- А не говори. Я скажу.
Марьяна снова посмотрела на часы.
- Я тебе расскажу, как все было. Если захочешь, можешь нашим пересказать. Мне плевать, будут они знать или нет. Я с самого начала…
Ника подняла круглый подбородок, с вызовом и ожиданием глядя на Марьяну.
- Ну, давай.
Две молодые женщины молчали. Одна – с модной мальчиковой стрижкой, смотрела на море, щурясь от сверкания воды. И все крепче обхватывала смуглые колени, будто замерзала под теплым ласковым солнцем. Вторая – в черной футболке, с растрепанной волной каштановых длинных волос, в вытертых джинсах с широким солдатским ремнем на тонкой талии, ждала…
Через сверкание черной кляксой пролетел баклан, будто им выстрелили из рогатки, в замедленной съемке. На брошенную в песок туфельку села божья коровка, проползла до острого каблука, раскрыла сундучковые жестяные крылышки. И улетела, мягко поблескивая другими – бережно хранимыми для полетов.

- Мы в Симфе с ней познакомились. С Ласочкой. Я и еще две девчонки. Они из Багрова обе, ну и смеялись, о, мы землячки, мы деревенщина. Сидели, в парке. Курили. А она стала спрашивать, ерунду всякую, сказала, ищет брата, поругались, уехал, и ей негде ночевать. Ну, я ее в общагу привела к нам. Такая блин, прям сестренка. Всему радуется. Даже сраному общему сортиру на этаже. Потом убежала звонить и вернулась, я говорит, завтра утром уезжаю, спасибо, спасибо, спасли! И тащит нас в ресторан, значит, в благодарность. Вика не пошла. А мы с Танюхой… мы согласились. Ну чего, думаю, посидим, пару часов, вместе и вернемся. Она кричит, обижусь, если не пойдете. А там – рядом, главное, понимаешь? До общаги добежать – три минуты. Ну, все равно что у нашего подъезда на лавке бы сидели. Небольшой такой ресторанчик, уютный.
Она еле выговорила последнее слово и замолчала, раскачиваясь на камне. Ника передернулась, вспоминая, как Ласочка придерживала донышко стеклянного фужера – пей до дна.
- В общем, мы сели. Как официант подошел, я еще помню. Помню даже салат какой-то. Я еще удивилась, кричала про угощу, а заказала три салатика и бутылку. Я подумала, ну мало ли, похвасталась. А, ладно. Потом я глаза открыла, а руки…
Она замолчала, прикусывая губу мелкими ровными зубами. Отпустила, сильно вдыхая воздух и, справившись, глухо продолжила:
- Привязаны руки. Не могу. Смотрю, а все плывет, перед глазами, и вспыхивает. Ярко так. До слез. И опять. А они ходят. С этим своим. Г…голые все. Ржут. А я встать не могу. Коленки вижу. И… и дальше, где кровать кончается, там парень стоит, серьезный такой. Лицо серьезное. Я крикнула. Я думала – он один, не такой. Не ржет. А он снима-а-ает. Меня.
Ника нагнулась, обхватывая Марьяну за плечи. Курточка поползла вверх, топорща широкий ворот, и под ней все тряслось, дергалось. Как тряслись губы на побелевшем смуглом лице. Всхлипнув, Марьяна высвободилась, поправляя куртку.
- И Беляш там был. А эта – она сидела в кресле, лежала почти, ноги закинула и смеется. Я думала, это, наверное, кошмар какой-то. И тут позвали его. Он штаны напялил. Пузо висит, белое, как у жабы. Вернулся, а с ним Макс. Увидел и эту штуку, ну с камерой, кулаком сшиб.
Повернулась к Нике, произнесла тихо и раздельно:
- Он меня спас. Вытащил. Из гадюшника этого. И отвез. Обратно. Я еду и посмотреть на него боюсь. Он красивый такой, серьезный. А я там – валялась. Как блядь последняя какая. А он привез и мне – руку мне поцеловал. Говорит, ты не бойся. Ничего не бойся, девочка. И еще за них, за козлов этих, прощения попросил. Я тогда в Ястребинку две недели не приезжала. А как я могла? Пашке я что скажу? А Фотию в глаза как смотреть?
Ника молчала.
- И ты еще, – горько улыбнулась Марьяна, – с тобой как? Глаза раскроешь и весь мир любишь. Я прям готова была голову разбить об стенку, думаю еще увижу, как ты на меня смотришь, утоплюсь к едреням собачьим.
- Марьяша, я тебя люблю, а не весь мир, – сказала Ника и прижала руки к щекам, – не слушай, я мелю. Нет, я не вру. Но я так.
- Я думала, пусть оно немножко хотя бы забудется. Ника… я ведь даже не знаю, кто из них, от кого я.
- О, Господи. Ты, так ты тогда?
- Сказал Пашка да? – мрачно усмехнулась Марьяна, – трепло долговязое.
- Ну и сказал. Не отцу же говорить.
- Извини. Ты права, он щенок совсем. Куда ж мне его еще мучить? Своими бедами. В общем, когда месячные не пришли, я к врачу пошла, в Симфе. Фамилию выдумала, и адрес. А врачиха мне говорит, как вы мне надоели, ты хоть бы адрес придумала правильный, нет такого дома, на той улице. И я лежу, красная, думаю, плевать, главное, чтоб просто задержка. В общем, нет.
- И Токай вдруг случайно? Вы встретились?
- Нет. Я сама его нашла. На базаре, где фарца. Я пришла и его позвала в сторону. Ника, он меня отвез в клинику. Заплатил. И забрал меня тоже он. Ничего не спрашивал, сказал – надо будет, вот телефон, звони. Понимаешь, какой он? Другой бы. Сказал бы да ты просто грязь, шалава. А он…
- Бедная ты, бедная. Как же досталось тебе. Марьяша, ну всякое бывает, надо подождать. Я же знаю, и Пашка не стал бы тебя мучать, ждал бы.
Марьяна сделала рукой отстраняющий жест.
- Подожди. У меня мозги не на месте были. Я толком не могла вообще ничего. Думать.
- Я понимаю. Да.
- А еще я знала, что Токай из самых деловых. Кто же не знает Токая. Когда он спросил, откуда и где живу, я не стала говорить, про Ястребинку. Сказала, Низовое. А про вас промолчала. На всякий случай. И потом тоже, когда мы с ним…
- Мы знаем, Марьяш. Поселок все видит. Пашка в курсе, что тебя забирал на джипе какой-то не местный. Только умный он, личность свою не светил.
- Ясно.
Ника вспомнила, как задумчиво улыбался, как прижимал теплые губы к ее руке, целуя. Умный, красивый, заботливый и, ах да – еще крутой. Очаровательный. Даже ей было с ним приятно, а что говорить о бедной замученной девчонке, на десять лет младше.
- Я уже подумала, наверное, все позади, и теперь всех мне мучений –только выбрать. Или с вами остаться или сказать, наконец – ухожу и буду с Токаем. И тут вдруг Беляш. Когда я с треснутой ногой, помнишь? Ко мне в больницу пришла Ласочка. Я чуть язык не откусила себе. Ну, представь. Эта сволочь пришла, с цветочками. Навестить, значит. А как раз вы уехали тогда. Почти ночь. Она села, ногу на ногу и болтает что-то, я говорю, ты уходи, видеть тебя не хочу. Она смеется. Ну, я тогда сказала, если не хочешь с Токаем поругаться, уходи отсюда. И она как вскинулась, аж зашипела. Вскочила, и мне на тумбочку фотку. И снова смеется, уже будто истерика с ней. А вот говорит, подавись, и матом на меня. Видишь, какие картиночки? А как думаешь, папенька с сыночком обрадуются, когда я им покажу сто фоток, и на всех любимую девочку Марьяшу в разных позах… И еще шипит мне, пальцем тычет и шипит – а ты тут улыбаешься… Я фотку взяла. Я там, правда, я улыбаюсь! Будто мне нравится!
Она крикнула. Вода продолжала мерно и ласково укладывать себя на песок, все так же празднично сверкая. Мирно гудели пчелы.
- Она еще рассказывала, – глухо сказала Марьяна, – что в универе, расклеит кругом. И в поселок. И что теперь я Беляша баба, навсегда. Что у него таких три десятка и ни разу ни одна не сорвалась. Потому что сами захотели, сами в кабак шли, сами напивались и ехали трахаться.
- Ты сказала Токаю? Про это? А ты знаешь, что это шантаж и что это уголовщина?
- Не сказала. Я не смогла! Он со мной столько возился, а я снова? Ну и еще… Ласочка сама говорила, что она к Максу пойдет с этими фотками. И расскажет ему, что я с Пашкой спала и что продолжаю. Он же ездил в больницу! Макс бы поверил! Я ведь молчала, что мы с Пашкой.
На границе яркого света и черной тени висел паук, охранял паутину, ровную, с одинаковыми блестящими лучами и поперечинами. Ника смотрела, как он покачивается, держа лапками ловчие нити. А говорят паутина, а она вон какая ровненькая. Не то что эта, о которой говорит сейчас новая Марьяна, прекрасно и дорого одетая. Которая уверяет сама себя, что любит Макса Токая и одновременно идет на чудовищную сделку с Беляшом – оберечь не только себя, но и Пашку, и дом в Ястребинке.
- Она ушла. А я думала, ночью умру. Потому что…
- Я понимаю…
- Вы меня утром забрали. И я, когда Фотий меня к предкам возил, я сама к Беляшу пошла. Одна. Вечером. Он меня выслушал. Заржал и сказал, нога подживет, приходи, расплатишься. Один раз. Всего один раз, и никаких съемок. Все мне отдаст, и фотки и пленку. Только, чтоб я постаралась. Как следует.
- И ты поверила?
В тишине стало очень слышно пчел. Только море видно плохо, подумала Ника, быстро вытирая глаз, но он тут же снова намок. И рука оказывается, уже вся мокрая.
Марьяна не отвечала. И под гудение пчел и тихий шорох воды обе плакали, сидя рядом и глядя на размытый слезами берег. Им никто не мешал. Не было коз, что звякая колокольчиками, пришли бы и, мемекая, полезли к нижним цветущим веткам. Не было мальчишек, что шлепали бы по воде, разбрасывая стеклянные брызги. Не было дальнего шума автомобильного мотора, и не был плеска весел. Они были одни. Только – друг у друга, потому что обе были женщинами и разве же понять мужчине, рассказанное – даже если он настоящий и хороший. Мужчина может простить. Пожалеть. Посочувствовать или возмутиться. Но тело его, подобное телам других мужчин, среди которых Беляш с жабьим брюхом и Токай с мощными крепкими ляжками спортсмена, оно не сможет понять.
А Ласочка, спросил внутренний голос, прервав Никины прерывистые размышления, она почему не с вами, и поступает так? Так чудовищно… Ведь она тоже женщина.
И ответил сам себе – может именно потому, что знает, как ранить или уничтожить. И чем взнуздать.

За воротами Ника скинула рюкзак, оттянувший плечи, и его подхватил Пашка. Свешивая длинную руку с лямками, спросил хмуро:
- Как она?
- А ты видел? Нас?
- В бинокль смотрел. Как сидели. Потом обнимались, и полезла обратно, босая. Вижу, ревели обе?
Ника зябко запахнула штормовку.
- Паш, я не могу сейчас. Мне бы одной. Вечером, ладно?
Он промолчал, унося на кухню рюкзак, висящий в руке, как нашкодивший кот. Ника прошла мимо ангара, где возился Фотий, виновато постояла за открытой створкой. Так хочется войти в полумрак, кинуться на шею, поцеловать небритую жесткую щеку.
Тихо ступая, вышла на дорожку, ведущую к морю, там снова полезла вверх, к цветущей степи.
Оставляя дом за спиной, шла быстро, касаясь пальцами длинных стеблей, потом прятала руки в карманы, хмуря брови. Над головой высоко-высоко трепыхались жаворонки, ловя клювами солнечные лучи. Вздыхал теплом ветер, ероша волосы.

Прощаясь, Марьяна сказала:
- Макс не будет вас трогать. Пока я с ним, не будет, поклялся. И с Беляшом он все дела прекращает, сказал, совсем Сека с катушек едет, никакого ума не осталось, только водка и понты. Но вы его берегитесь.

Серые скалы горели цветными пятнами. Лишайники были такими желтыми, будто солнце облапало серые грани горячими ладонями. Из трещин лезла красная мелкая травка, и зацветал нежной сиреневой дымкой кермек. Ника углубилась в россыпь валунов, прошла несколько поворотов, кое-где протискиваясь боком. И стала спускаться в тайную бухту. Камень-яйцо (как обозвал его Пашка с уважением «яйчище») лежал плотно, важно, влепив свою тяжесть в скалы, торчащие по сторонам бывшей тропы. В обход его туши Пашка с Никой, когда сошел снег, вырубили в глине, смешанной с каменной крошкой, новые ступенечки, укрепили их вкопанными плоскими камнями, чтоб тропу не размыли дожди.
Спрыгнув на песок, Ника внимательно оглядела гребни скал, окружающих бухту. В глубоком кармане лежала, оттягивая его, та самая ракетница, ее она теперь обязательно прихватывала, когда шла сюда. Но над неровным зубчатым краем только небо синело, катя по себе ватные облачные клочки.
Ника сняла куртку, бросила на плоский валун. И разувшись, пошла бродить по мелкой воде, разглядывая яркие водоросли – зеленые, янтарные и малиново-красные. Под водой тоже была весна. Рыбная мелочь ходила стайками, сверкая полосками спин. Торчали на камушках коричневые венчики конских актиний. На макушках скал гоготали бакланы. И Ника улыбнулась, вслушиваясь – кричали чайки, новыми, весенними голосами. Она не знала, может, именно эти чайки улетали на юг и вот вернулись. Но ей нравилось думать – они просто на зиму складывали весенние крики, чтоб достать их к цветению и приходу тепла.
Ноги совсем замерзли, но зато согрелось сердце и отступило черное отчаяние, ушли злые картинки, нарисованные рассказом Марьяны. Сидя на валуне, и ерзая ногами в песке, чтоб обсушить, Ника отряхивала с подошв песчинки и решала – Пашке надо сказать, не все, но про то, что девочку изнасиловали, надо. Пусть он знает, что не сама, что попала в тяжелый и черный переплет. Вряд ли он бросится к ней, каясь и зовя обратно, мужчине тяжело смириться с тем, что такое может случиться с любимой. Но пусть хоть не думает о ней плохо. И пусть справляется. Марьяна назвала его щенком и глаза у нее были такие, немножко затравленные и очень любящие, без уничижения назвала, а как что-то совсем родное, бедная-бедная девочка. Но не такой уж он и щенок. Прошедшая зима для него, как для другого – несколько лет жизни. Он сын Фотия, он выдержит. А мы ему поможем.
Затягивая шнурки, решила и другое – а Фотию надо рассказать все. Он самый взрослый и умный. И еще – спокойный. И очень красивый. Нужно немедленно вернуться и сделать то, чего не сделала, уходя – кинуться и расцеловать, а потом пусть дальше ворочает там свои аккумуляторы и насосы.
Краем глаза увидела, как чуть изменилась зубчатая короткая тень от скал. Встала, сузив глаза и рукой подхватывая смятую куртку. Суя руку в карман, повернулась резко, метнув по скуле волосы. Слева, выше камня-яйца, маячила на фоне неба знакомая черная тень – треугольником капюшона.
- Что тебе надо? – заорала в бешенстве. Эхо кинулось, взмывая и отпрыгивая от скал, – что ты за мной ходишь?
Побежала к тропе, быстро полезла вверх, на ходу вынимая ракетницу. Сердце колотилось от ярости, губы кривились, в сухом горле будто насыпан мелкий песок. Новые ступеньки послушно ложились под уверенные подошвы. Вылетая из путаницы скал, Ника свернула влево, пробежала десяток шагов, уже видя – пусто. Исчез, ввинтился куда-то в россыпь камней, что были набросаны вокруг больших скал.
Тяжело дыша, остановилась, оглядывая цветущую степь с редкими белыми деревцами, нагромождения скал по левую руку. И зацепившись глазами за непонятную помеху, медленно подошла, путая ноги в густой цветной траве. Среди старых обломков, что казалось, росли из земли вперемешку с травой, лежал мертвый баклан, расправив геральдические, четко прорисованные крылья и повернув набок обрубок шеи. Головы у птицы не было. Ника отступила и быстро пошла по тропе обратно к дому, изредка настороженно оглядываясь. Ракетницу держала в руке.

Продолжение следует…

(первый роман дилогии о Веронике здесь)