Глава 4
Среди ночи Нике приснилось, что они с Ласочкой сидят за столиком в каком-то до безобразия шикарном ресторане, смеются, поглядывая по сторонам. По голой спине, обрамленной тонким шелком вечернего платья, ползают мужские взгляды, как толстые ленивые мухи. Щекотно и немного противно, но – приятно. Ласочка поднимает бокал, колышется вязкая темная жидкость, пахнущая горячей степной травой и перебродившим черным виноградом. Щурит серые глаза и, поводя белыми антеннами усов, морщит розовый носик, а ушки треугольно сторожат шум и далекий смех. Рука с алым маникюром превращается в маленькую лапку, но коготки, обхватившие стеклянную ножку, остаются угрожающе красными, будто они в крови.
Ника с щекочущим отвращением опускает глаза и пытается зажмуриться, боясь посмотреть на свою руку. Вдруг и она превращается в зверя, вдруг, ответно салютуя бокалом, она соглашается на это. Но глаза не желают закрываться, рука поднимается все ближе к линии взгляда.
И такой ужас скорого неумолимого будущего заполняет ее сердце, что она сжимается, подтягивая колени, и просыпается, чувствуя, как под стиснутыми кулаками грохочет сердце.
В теплой маленькой спальне тихо, только мерно дышит спящий рядом Фотий. Ника лежит, наслаждаясь тем, как невероятное облегчение замещает ужас, выталкивая его из просыпающегося сознания. Но что-то мешает, что-то еле слышное, тихое. Чего не должно быть. Что-то из сна…
Еще не проснувшись до конца, она медленно разжимает кулаки, поднимает руки в темный воздух полный рассеянного света. – Человеческие руки. Никаких когтей. Пальцы с коротко остриженными ногтями.
Еле слышно выдыхает. Но помеха не уходит.
Приподняв голову над подушкой, Ника чутко вслушивается в тихие звуки, что казалось ей – вынулись из сна, протащились шелковой лентой, зацепившись, и должны бы растаять, но вот она не спит, а они продолжаются.
Продолжаются? …Тихий говор. Смех. Тишина, наполненная тонким ночным ветром, что тянется за двойными стеклами. И снова тихие голоса.
Хмурясь, Ника осторожно села и отодвинулась от Фотия, чтоб не разбудить. Но слишком далеко, плохо слышно. Может быть, в кухне? Может быть, Пашка ушел туда из третьей маленькой комнаты, которую они называют «холодной», сидит и пьет горячий чай, а Ласочка тоже пристроилась у теплой печки, и болтает, отчаянно строя глазки?
Ника спустила ноги и нашарила тапки. Подумала, да, я проснулась и хочу в туалет, нельзя что ли. А они там пусть сидят себе.
В коридоре было тихо. И из кухни не пробивался свет, белела приоткрытая дверь, с черной полосой вдоль косяка.
Ника прошла к ванной, заперлась, оглядывая лохматую голову и блестящие глаза в квадратном зеркале над раковиной. Вздохнув и кутая руки в расстегнутых манжетах теплой рубашки, честно села на унитаз и задумчиво посидела просто так. Вышла, и еще постояв в тихом коридоре, снова ушла в спальню, думая – все же это сон. Все спят в маленьком доме. И Пашка набегался сегодня, сорвался в Багрово из Южноморска, а это как-никак часов пять тащиться с пересадками, там ждали с отцом, а после ехали по буеракам и проселкам в бухту. Бережно прикрывая дверь, она вдруг придержала ее рукой, оставив узкую щель. Коридор осветился, послышались тихие шаги. Мимо Никиных глаз мелькнула полуголая фигура – смутный загар на отставленном локте и мускулистом плече. Щелкнул выключатель в ванной.
Застыв перед узкой щелочкой, Ника ждала, не чувствуя, как лицо стягивается в страдальческую гримасу. Послышался шум воды и Пашка прошел обратно, не задержался у двери в холодную комнату. Там, дальше, где светила из гостиной неяркая лампа, его встретил тихий насмешливый возглас. Ника подумала, сейчас он войдет, двери закроются, можно будет лечь и снова уговорить себя, что ей это приснилось. Но смутный свет в коридоре стемнился, тихие легкие шаги замедлились у ее укрытия. Белые пальцы с красными ногтями легли на край двери, толкая ее внутрь. Ника отступила на шаг, глядя исподлобья. А голая Ласочка, светясь белым телом, улыбнулась, подмигнув, вытянула губы, посылая воздушный поцелуй. И исчезла, пройдя в ванную, так же как Пашка несколькими минутами раньше.
Ника не стала ждать, когда та вернется и снова станут слышны два не приснившихся ей тихих голоса, ночной смех, которым двое смеются, оглядывая и трогая друг друга. Закрыла дверь и легла, казня себя за то, что не могла уж проспать до утра, тоже мне принцесса на горошине. Уши сами ловили ночные звуки и не могли поймать, ничего. Потому сон не шел, убегая все дальше. А вместо него Ника увидела Марьяну, она там лежит сейчас, в больничной палате, наверное, совсем одна. Или с какими храпящими соседками. И знает, что Пашка, хоть и приехал по просьбе отца, но оставаться не захотел. Говорит ли ей сердце, что сейчас он с Ласочкой, у которой белые гладкие волосы, серые глаза в половину узкого лица и долгая, как заиндевевшая ветка фигура? Или сердце просто ноет?
- Фу, – шепотом сказала Ника, совсем расстроившись и совершенно не понимая, как же теперь. Умом все вроде понятно, ну да, секс. Ласочка о своих мировоззрениях заявляет прямо и не чинясь. Да, вроде, ничего особо ужасного не происходит, Пашка вырос уже, не пацан. Но одновременно это было ужасным и каким-то, мокрым и тошным. Будто очаровательная гостья взмахнула злой волшебной палочкой, покровы растаяли, и все вокруг сделались голые – в мыслях и телами тоже. И это так… нельзя так!
Утром она хмуро жарила оладьи на кухонной плите и слушала, как в коридоре ходит Фотий, переговариваясь с сыном и таская всякие нужные вещи. Шлепая тесто на сковороду, передернулась от Ласочкиного смеха, подхваченного Пашкиным баском. Отвернулась, когда та, свежая, сияющая, вошла, устроилась на табурете, поставив на перекладину ноги и хватая с тарелки горячий оладушек. Шипя через откушенный мелкими зубками кусок, сказала, прожевывая:
- Вкуснота! У меня бабушка такие делает. Ты наша бабушка, да, Никиша?
Ника снова шлепнула тестом в фыркающее масло. Косясь на открытую дверь, Ласочка промурлыкала, намазывая другой оладушек вареньем:
- Теперь я знаю, как вы с мужем. Сынок на твоего Фотия похож. Как братишка. У них все одинаковое, так ведь?
- Не знаю.
- Ой-й, еще скажи, ни разу на мальчика не посмотрела, как баба! Мне ж можешь сказать. Да я тебя насквозь вижу.
Ника оглядела оживленное личико и блестящие глаза. Ей вдруг стало страшно. Ласочка показалась уже не зверушкой, а каким-то космическим чуждым созданием по непонятной, но опасной причине, принимающем человеческий облик. Безупречная оболочка для существа, питающегося людьми. Их удивлением, страданиями, мучительным недоумением. И чем сильнее получалось дернуть тех, кого держала она своими коготками, тем прекраснее и живее становилось бледное личико. Умеет ли она просто жить? Сама? Или ей нужно присасываться к кому-то, вытягивая эмоции?
- Что молчишь? Я в точку попала?
Ника слегка улыбнулась, поворачивая оладушек. Всего один раз она смотрела на Пашку, как смотрит женщина, когда брела за ним по песку, спотыкаясь, и не имея сил отвести глаз от блестящей коричневой спины. Думала о Фотии, вот каким он был, когда ему было восемнадцать. И страшно жалела, что не родилась на двадцать лет раньше, не попалась тогда этому большому парню, с круглыми мощными плечами и резким ртом, не могла схватить его, прижимаясь, и прожить те двадцать лет, что он жил без нее.
«Господи», подумала снова, ошарашенная размерами того, что ощущает, «да как же сильно я его люблю».
Ответила в потускневшее лицо гостьи.
- Не угадала, дорогуша. Можешь тыщу раз не верить, но я никогда…
- Завтрак? – заорал Пашка и, протопав мимо, уселся напротив Ласочки, придвигая к себе тарелку.
Ника подумала уныло, сейчас начнут пялиться друг на друга, хихикать, резвиться, отбирая варенье и ложки, и Фотий сразу поймет, что к чему. Так и с Марьяшкой было. Но к ее облегчению, никаких фамильярностей свежеиспеченная парочка не допустила. И все вместе они мирно позавтракали, обсуждая, как сложится день.
Когда Фотий сел между Никой и Ласочкой, та стала серьезной, убрала за уши пряди волос, кушала аккуратно, опуская глаза и передавая сахарницу и варенье. Задавала какие-то вопросы, внимательно слушала, кивая. Что-то дельное сказала по поводу оформления туристических виз, и у них завязался с Фотием разговор, вполне деловой.
Ставя пустую чашку, Фотий сказал:
- Спасибо, Ника-Вероника, очень вкусно. Паша, какие планы?
Пашка быстро глянул на Ласочку, которая скромно, как школьница, опустила глаза, поглаживая узкой рукой коленку, обтянутую черными джинсами.
- Ну, раз приехал, парней надо повидать, мне там Геныч обещался пару гидрух привезти, надо напомнить. Заодно отвезу девушку. Тебе кстати куда? В Низовое подбросить или?
Ласочка подняла глаза, осветив всех невинным и трогательно озабоченным взглядом:
- Мне бы домой, в Южноморск. Родители уже волнуются, а я тут…
Фотий вопросительно посмотрел на Пашку и тот равнодушно кивнул, разводя длинными руками.
- Метнемся в поселок, докину до Южака. Потом сгоняю в больницу и вернусь. Нормально, пап? Или давай вместе. Тогда я из Багрова сразу в общагу. А ты на машине сюда.
- Нет. Нику я одну не оставлю. Так что или я еду, или ты.
- Поезжай ты, – вдруг сказала Ника, – Паша мне обещал с детской площадкой помочь. Потом будет некогда, сезон на носу.
- Да, – Фотий задумчиво побарабанил пальцами по столу.
Степан вошел, лоснясь рыжей шкурой, оглядел народ и точным движением вспрыгнул на коленки к Ласочке. Та машинально погладила тугую шерсть, с еле заметной злостью глядя на Нику.
Предатель, подумала Ника о Степане. Тот муркнул, и вывернувшись из-под узкой руки, спрыгнул, потерся о Никину ногу. Она подхватила его под толстый живот. Сказала мстительно:
- Хороший кот, хороший ты мой кот.
Пашка, насупясь, вертел сахарницу в темных сильных пальцах.
- Годится, – сказал Фотий и поднял руку с тяжелыми часами, – значит, делаем так: через пару часов мы с Олесей едем в город, после я к Марьяше и сюда. Паш, ты поможешь Нике. Когда вернусь, сходишь в Низовое. Если приеду поздно, пойдешь завтра и оттуда автобусом уедешь. А сейчас давай с насосом разберемся, Ника права – время поджимает.
Пашка встал, старательно пряча разочарование, кашлянул и вышел, загремев чем-то в коридоре. Поднялся и Фотий, вытирая выбритые щеки полотенцем. Хлопнула дверь и через паузу уже на улице они заговорили о чем-то техническом, еле слышно.
- Ревнуешь, да? – с чуть заметным звоном в голосе спросила Ласочка, тоже поднимаясь.
- Пашку-то? – Ника усмехнулась, собирая тарелки, – да я ж сказала…
- Меня ревнуешь, – уверенно перебила ее гостья, – предупреждаю, ты со мной не играй.
- Тебя? – Ника бросила на стол скомканное полотенце, встала напротив, чуть закидывая голову – Ласочка была повыше ее ростом.
- Ты что думаешь, весь мир вертится вокруг тебя только? Очнись, эй!
- Да, вокруг меня!
Ласочка вдруг улыбнулась давешней змеиной улыбкой.
- Хочешь, докажу.
Повернулась и вышла в прихожую, хлопнув кухонной дверью. Ника села на табурет, упрямо сжимая губы. Опять влезла, куда никто не просил. Пашка будет злиться. Эта тоже вон ноздри раздувает. И только Марьяшка там никому не нужна. Фу, как все получается нехорошо и противно, принес же черт эту кралю к их воротам! Но покачавшись на табурете, решила, нет, все правильно. Успеет Павел побегать за своей новой игрушкой, потом. Сейчас, когда Марьяшка лежит там с треснутой ногой, обойдется. А Фотию она верит. Он довезет негодяйку домой и вернется. У них будет еще одна ночь, в череде уже прожитых и будущих. И никаких Ласочек за стеной.
Убравшись в кухне, ушла в спальню, вытащила из шкафа вещички, чтоб поудобнее одеться, когда будут с Пашкой таскать доски для качелей и привинчивать секции цветного заборчика. Натянула старые штаны с кучей карманов, и, выворачивая свитер, подошла к окну.
Напротив, на скамейке перед каменным садиком, сидела Ласочка, покачивая ногой в замшевом сапожке. Подняв светлое личико, внимательно слушала, с готовностью кивая и задавая какие-то вопросы. Открывала ротик, ахая и смеясь. А перед ней стоял Фотий. Ника медленно опустила руки со свитером. Показывал рукой, что-то объяснял. Вот развел руками, засмеялся, вторя женскому счастливому смеху.
И на лице у Ласочки было такое трогательное, такое нежное выражение, будто кроме Фотия нет никого на земле, вообще во всей вселенной один он остался, и – царит. Вот отошел на пару шагов, нагнулся, что-то разыскивая, и поднял обломок камня, вернулся, показывая собеседнице сверкающие на сломе кристаллы. Та провела пальцем и снова заахала, будто показал чудо. Фотий, тронув Ласочку за рукав, увлек за собой, в сторону технического ангара. Та пошла следом. Но сперва повернулась и, найдя глазами Нику, улыбнулась ей.
В коридоре все еще ходил Пашка. Ника стояла, запутав руки забытым свитером. Из окна уже не видны эти двое. Можно, конечно, выйти во двор, как бы по делу. А там насмешливый взгляд Ласочки, говорящий – пасешь своего мужика, ну-ну. Можно ходить вместе с ними, слушая о том, о чем она уже сто раз с Фотием говорила. Или просто – отвести его в сторону и попросить. Или накричать. Или предупредить. О чем? Или ночью они не договорились, что верят друг другу?
Она встряхнула свитер и медленно, с каждым движением уставая все больше, надела его, одергивая подол. Сейчас Ласочка два часа положит на то, чтоб Ника увидела – как именно они будут ехать в машине. – Три часа вместе. Три часа она будет морочить ему голову своим невинным видом и нежным взглядом. И не успеет Фотий опомниться, как не успела она ночью, когда голая Ласочка прижималась к ней горячим быстрым телом, и казалось – да такие пустяки, все можно с ней, такой легонькой, такой беспроблемной.
Наверное, так же думал нынешней ночью Пашка, когда она забрала его к себе, сама. Наверняка сама. Поймала пару его мужских восхищенных взглядов и – сделала. Чтоб после скорчить невинную рожицу – я не виновата, он сам. Все они сами.
Вынося к мусорному баку ведро, Ника изо всех сил старалась не смотреть в сторону технического ангара, куда Фотий увел Ласочку. Но высыпая мусор, все же оглянулась. И увидев черную распахнутую дверь, ничего не увидела в сумраке внутри. Они сейчас там. Очень красивая блондинка в белой курточке, черных джинсах и стильных замшевых сапожках. И ее муж, как она сказала – такой седой мачо, с мускулами.
Закусывая губу, быстро пошла обратно, резко встряхивая головой, топая рабочими сапогами и криво улыбаясь. Бабушка Никиша…
В коридоре задержалась у полуоткрытой двери в гостиную. Уставилась на Пашкину спину. Тот прилип к окну, пытаясь разглядеть левую часть двора.
- Что не идешь отцу помогать? – звенящим голосом спросила.
Тот, отскочив, опустил голову, ухо налилось багровой краской.
И этот туда же, – Ника сунула ведро в угол, застегнула куртку и вышла. Спустилась с крыльца и пошла к воротам, не глядя на ангар, откуда доносился серебристый Ласочкин смех.
Никто не окликнул и не побежал следом, когда она, постояв секунду, отвернулась от спуска к пляжу и пошла над обрывом, выходя на широкую тропу, ведущую к дальним скалам.
Море сверкало, и по серой синеве плыли медленные тени облаков. Иногда сливались, затемняя воду, и солнце, прорываясь через дыры, зажигало на темном олове белые пятна. Степь, пегая и хмурая, какой всегда бывает она в мертвое предвесеннее время, пятналась мокрыми участками, но под тощими кустиками полыни светились остатки нестаявшего снежка, и у Ники от холода зачесались уши. Шапку опять забыла, подумала, накидывая капюшон и стягивая на шее шнурок, так что лоб весь скрылся под неровно собранной тканью. Шла быстро, иногда нагибалась, чтоб сорвать сухую веточку полыни и, растерев пальцами, поднести к холодному носу. Сладкий немного пыльный запах успокаивал, говоря о том, что в мире, кроме Ласочки, есть еще много всего. Есть эти великолепные пятна, что солнце кладет на воду, мерный шум волн внизу. Запах полыни и чабреца. Черточки черных птиц над травой и белых – над морем. Есть их с Фотием тайная бухта. Как хорошо, что она, болтая, не стала рассказывать Ласочке, где она находится и что для Ники значит.
Впереди серые скалы, испятнанные желтыми кляксами лишайника, поднимались, будто море встало на дыбы, пытаясь забраться в степь, окаменело, и теперь вечно будет стекать обратно. И не сумеет.
Не оглядываясь, Ника обошла высокий камень, вросший в степь, ступила на узкую тропку, что виляла между обломками древних скал. И через десять минут зигзагов и поворотов стала спускаться к тайной тропе. Задержалась на миг, надеясь услышать за спиной сердитые крики. Но ветер мирно гудел, кликали чайки обиженно и требовательно.
- Я ему верю, – сказала Ника вслух, и голос, метнувшись, убежал куда-то в изгибы камней, – меня там нет, но ничего не случится.
На тропке лежал снежок, а под ним было мокро. Натянув перчатки, выкопанные из кармана, она почти съезжала, мысленно заклиная вселенную, ну пусть так и будет, пусть там ничего не случится. А если бы она осталась, то ходила бы следом, выставляя себя на посмешище, устроила бы Фотию скандал, а он бы не понял и обиделся. Или еще хуже – понял бы. И это унизительно. Для обоих.
- Сейчас я тоже хороша, – шептала Ника, съезжая по сырой глине на корточках, – убежала, ах какая цаца.
Спрыгнула с камня, хватаясь рукой за выступ.
- Я ж не железная. Ну не могу.
- Не могу! – крикнула, становясь на песок, и бухта ответила эхом.
Выворачивая рыхлый песок подошвами, Ника пошла к воде. Тут можно было кричать, сколько угодно. Они так и делали. Кричали просто так, а еще – когда любились. Можно покричать и сейчас, вдруг ей станет легче.
Она встала посередине полукруглого изгиба, обрамленного серыми скалами, и растерянно огляделась. Почему жизнь всегда такая нелегкая штука? Почему одна проблема решается, а на ее место тут же приходит другая? Да-да, скучно было бы, без проблем, но может, ну его – веселье. Может, надо иногда жить, окунаясь в радостную скуку, когда все хорошо?
Вода выкладывала к ее ногам полукружия пены, утаскивала обратно, выносила следующие, и они ложились рядом, плетя исчезающие узоры.
Кричать не хотелось. Видно в этой бухте кричит только их счастье.
Ника присела и, стащив перчатки, окунула руки в обманчиво теплую воду. Через минуту руки покраснели, вода оказалась стылой, как жидкий лед. Ника поднялась, оглядываясь. Выбившаяся из-под капюшона прядь щекотала скулу, лезла в глаз. Море смотрело на нее – под ногами снизу, дальше – лицом к лицу, а горизонт казался выше ее головы. Скалы смотрели на нее, кажется, чуть качая неровными головами. Песок таращился миллионами крошечных глазок. И трава, чиркая бледный воздух сухими макушками, тоже смотрела, клонясь с обрыва.
Ника засмеялась. Оно все такое! Такое вечное, уверенное, и – живое. Красивое платье с тугими чулками – это прекрасно, это женское. Но то, что тут – оно больше. И сейчас между этим большим и маленькой Никой нет ничего.
- Да, – сказала, совсем успокоившись, сама не понимая, почему. Вернее, не умея словами себе объяснить, – да.
И улыбаясь, пошла обратно, к подножию скал, где начало тропки пряталось в густой тени, подсвеченной надутым туда снежком. Ступая на скользкую глину, нахмурилась. Рядом с тропинкой чернела свежая трещина, змеилась, уползая вверх, в расщелину между камней. Видно, когда ударил мороз, а после, как следует, пригрело солнце, старые камни не выдержали и раскололись, тут такое бывает. А еще земля сползает в воду, огромными пластами, потому и Ястребиная бухта пустынна, у нее живые берега, на них ничего не построишь.
Карабкаясь вверх, она быстро устала – подтаявшая глина, обманчиво прикрытая снежными латками, ползла из-под ног, иногда срываясь целыми небольшими пластами, и тогда Ника взмахивала руками, цепляясь за выступы камней. Пару раз не успела и с размаху села на задницу, чуть не перекувыркнувшись через голову. Поднимаясь, уже тяжело дышала, внимательно осматривая тропу. И вдруг, одновременно с резким гоготом сорвавшихся с верхушек скал птиц, раздался тяжкий грохот, что-то треснуло, мощно чавкнуло и смолкло, изменив свет вокруг. Ника, от неожиданности присев и закрыв голову рукой, медленно выпрямилась, оглядываясь и пытаясь понять, отчего потемнело.
- Черт! – сказала с испуганным восхищением, – ну ничего себе!
Высоко над ней поперек тропы на камни навалился гигантский обломок, перекрывая изрядный кусок неба над скалами. Похожий на криво обкусанное яйцо, он был, прикинула Ника, пятясь обратно на пляжик, размером с ее комнату в Южноморске, не меньше. Края, выпачканные в рыжей глине, мокро блестели, и с одного бока яростно белел свежий излом. Снова топчась по песку, она беспомощно огляделась. Скалы громоздились вокруг тропы. Искать обходной путь наверх бесполезно. На то она и тайная бухта, даже мальчишки не спускаются в нее по скальным обломкам. Обходить по воде? Там скалы дробились, далеко в море высыпав языки острых обломков. Летом их можно обойти, бредя по пояс в волнах или осторожно прыгая с камня на камень. Но сейчас куски блестели ледяной глазурью.
Ника вздохнула и снова полезла вверх, вдоль тропы – с другой стороны от свежей трещины, нащупывая ногами выступы в скале. Медленно ползла, не отводя глаз от плотно сидящего между камней обломка. Главное, не оказаться на его пути, если вдруг решит упасть пониже. Если она сумеет обогнуть обвал по скале чуть выше, то снова выберется на тропу, а там метров двадцать – и степь.
Назад и вниз не смотрела, боясь совсем испугаться. Но все равно испугалась, когда на фоне неба далеко вверху показалась черная голова в надвинутом капюшоне. Ника замерла, цепляясь за выступы занемевшими пальцами и согнув колени, чтоб не свалиться обратно. Почти висела над крутизной, растерянно глядя, как ветер колышет нелепый и жуткий черный капюшон, под которым ничего от яркого солнца, что падало сзади, не разглядеть.
Снизу мерно шумели волны. Такие вечные и такие равнодушные.
Она хотела крикнуть. Эй, вы там, помогите, я не выберусь сама. Но округлая голова торчала молча, и Нике становилось все страшнее. Если бы оно хотело помочь, оно бы уже крикнуло или махнуло, засуетилось бы.
По измазанной потной щеке поползла слеза. Уставшая рука сорвалась с выступа, и Ника упала на колени, прижимаясь к камням и с отчаянием глядя на изрытую поверхность и вдруг с ужасом поняв – ей не выбраться. Слева торчал круглый бок новой скалы, придавившей тропу. Справа – острые клыки скалы, что нависала козырьком. А перед глазами и выше – почти гладкая ровная поверхность – не зацепишься даже ногтями.
- Вот черт, – все еще удивляясь нелепости ситуации, пробормотала Ника. И всхлипнула, вдруг осознав, залезла высоко, и спуститься – не сумеет.
Что-то прошуршало сверху, она сжалась, зажмуривая глаза. Сейчас ухнет еще одна скала и все, конец, Куся-Никуся, твоим нелепым переживаниям. В щеку ткнулось шершавое и исчезло, вернулось, касаясь снова. Ника открыла глаз. У левой щеки, поглаживая ее и откачиваясь, мерно крутилась толстая веревка с грубым узлом.
Цепляясь одной рукой за выступ, Ника подняла другую руку, зубами стащила изорванную перчатку. Недоверчиво взялась над узлом, подергала веревку. Та уперлась, натягиваясь. Ника закатила глаза, вспоминая молитву, ну хоть какую-нибудь, вот кулема – не могла выучить несколько слов.
- Господи, по-жалуйста. Женька там. И мама. Фотий мой.
Вцепившись в веревку, поползла вверх, упираясь ногами в неровности камня.
- И Марьяша, она ж… в… боль-нице. Васька. Скучать… ведь будет.
Рифленые подошвы сапог не скользили, и это было хорошо.
- Мишаня, – хрипло вспомнила Ника, – он же… с женой, а я обещала же…
Лохматясь, старая веревка была перекинута через закраину камня, и Ника, пыхтя, и сгибаясь, как гусеница, выползла на него, больно прижимаясь грудью под растерзанной курткой.
- А еще П-пашка, – напомнила Господу, потянулась, задирая согнутую ногу и кладя колено на горизонтальную поверхность, – ой-й… рас-ска-зать хотел… про Марья…
Упала лицом вниз и, наконец, выпустила веревку из скрюченных пальцев.
Ей казалось, лежала бы вечно. Но это ведь еще камень, напомнила себе и подняла тяжелую голову с багровым отпечатком на щеке. Надо вылезти на обрыв и отойти. Подальше…
Проползя вперед, встала. Увидела – веревка привязана к толстому кривому стволу деревца, что выросло в разломе скал, намертво расклещив там узловатые корни. Прокашлялась, и, водя глазами по пустому небу над уже близким зубчатым краем массива, крикнула сипло, не зная, к кому именно обращается – к странному незнакомцу или к богу, услышавшему нескладную просьбу:
- Спасибо!
И, медленно идя по шуршащей полыни, с дивной радостью дыша холодным степным ветром, решила – да пусть для обоих.
Продолжение следует…