Иногда Нике становилось стыдно за свой аппетит, а еще – за умение спать крепко и безмятежно – если утром никуда не нужно ехать. По мнению мамы Ника росла девочкой слабенькой и в целом ни на что не годященькой. Нина Петровна часто вздыхала, прижимая руки к мягкой груди и глядя на дочь с унизительной жалостью. А Ника, во время очередного гриппа или ангины, мрачно поедая принесенные мамой апельсинки и бутербродики с ветчиной, с раскаянием размышляла о том, вот и еще признак ее полной ненастоящести, нет, чтоб лежать и охать, оказываясь от вкусного, как подобает настоящей женщине.
Став взрослой, вдруг выяснила, упрямый организм давно взял на себя заботу о ее здоровье, сам понимал, чего и когда хотеть. И не давал ослабеть или вот даже не выспаться. Тогда, с юмором вздохнув, Ника организму подчинилась.
Так что, открывая заспанные глаза после ночных треволнений, не удивилась, что солнце вовсю заливает спальню, рисуя по стенам и одеялу кружевные тени от просвеченного тюля. Потянулась сладко, как обычно, в прекрасном спросонья настроении. Увидела на будильнике – уже одиннадцать утра. И засмеялась, садясь.
За окном приглушенно чирикали воробьи, мерно поревывал далекий прибой: Ника подумала – он такой сейчас, сверкает белыми весенними пенами, радует усталые от серой непогоды глаза. Внутри сразу заныло от желания выскочить во двор, и, переделав нехитрые утренние дела, сорваться к морю, на песок, поздороваться с пришедшим ярким днем, кажется, первым по-настоящему весенним.
Натягивая спортивные штаны, схватила щетку и, бродя по комнате, расчесалась, перебирая в памяти ночные события. Токай сейчас казался вовсе не страшным, так хорошо улыбался, руку целовал, и говорил не по-деревенски, видно вырос во вполне интеллигентной семье. И то, что велел вырубить засранца Беляша, ей тоже понравилось, хотя, конечно, это против всяких моралей, но самой себе Ника уж призналась – доброжелательная и неумолимая сила, если направлена она против откровенного быдла, ей импонировала. Приедет Фотий и все обдумает, решит, как быть. Похоже, с этим Токаем не обязательно должны быть проблемы. Беляш, Ласочка и нога Марьяны беспокоили ее больше.
Ника зябко повела плечами и вышла в коридор, прислушиваясь к звукам в гостиной. Проснулась ли гостья? Надо сбегать в угольный сарай, принести полведерка угля и заново растопить печку, а то к обеду все выстынет. В гостиной было тихо. Ника постояла, раздумывая, будить ли. И осторожно открыла утепленные драпом створки.
В залитой солнцем комнате никого не было. Простыни, аккуратно сложенные квадратиком, лежали на подушке, рядом таким же квадратом – одеяло. Скатерть на круглом столе расправлена.
Ника, слегка тревожась, прихватила пустое ведро, пошла на выход, по пути заглянув в маленькую кухню, где кроме второй печки с сизой остывшей поверхностью имелась новая газовая плитка с большим баллоном.
И, встав на крыльце, жмурясь от яркого солнца, увидела Ласочку. Та бродила по территории, неуклюже переставляя ноги в больших мужских сапогах, куталась в огромную куртку Фотия, разглядывала плиточные дорожки, валуны, блестящие тающим ночным снежком, и между ними пухлые дерюжные сверточки, в которые Ника по осени замотала маленькие хвойные саженцы – можжевельники и разлапистые сосенки.
- Доброе утро, – Ника спустилась и подошла к ней, вспоминая, как в первый раз ходила тут с Фотием, смотрела и ахала, представляя, как это все будет.
Ласочка повернула к ней бледное лицо. Без макияжа оно казалось совсем прозрачным, но не потеряло своей ледяной красоты. Надо же, подивилась Ника, такая – как изо льда наморозили ее, всю целиком.
- Есть хочешь? Надо печку раскочегарить, да я сделаю завтрак. Или можно на плите, если голодная.
- Не хочу. А муж твой когда приедет?
- К обеду.
- А этот? Пашка, да? Он тоже приедет?
Ника кивнула. К морю не получится, нужно сготовить большой обед, их будет сразу четверо. Двое – голодные усталые мужики. Ну, главное, чтоб Марьяна там…
- У вас тут классно, – Ласочка нагнулась, трогая цветные камушки, насыпанные в корявую вазу из дикого камня, – я такое в журналах видела, по дизайну. Прикинь, за бугром ставят в хате прям. На стеклянный стол. У нас цацки всякие хрустальные, а у них – каменюки с моря. В таком, например, прозрачном корыте.
- Посмотреть бы, – отозвалась Ника, – я это сама тут придумываю, а хочется увидеть, как другие делают. А где ты такие журналы берешь?
На крыльцо с крыши спрыгнул Степан, сел, яростно сверкая рыжей ухоженной шкурой и, строго поглядывая на беседующих, стал вылизываться. Я, конечно, подожду, было написано на широкой морде, на спине, и даже на вытянутых напряженно попеременных лапах, но завтрак – дело важное…
Пятеро, подумала Ника, пятый мужик – Степан.
- Я на третьем курсе учусь, в Симфе. Туристический менеджмент. Девки с отделения дизайна таскают всякий хлам – полистать. Каталоги там с выставок. А то, сама ж знаешь, в народе только плейбои да всякие порно гуляют.
- Ничего себе! – Ника посмотрела внимательнее на длинные гладкие волосы, узкие под мешковатой курткой плечи, – будешь, значит, а кем ты будешь-то?
- А хрен знает, – лениво ответила Ласочка, отряхивая руки и зябко суя их в оттопыренные карманы, – меня батя поступил. Спасал типа. А того не знает, что в общаге все перетрахались еще на первом курсе. Пойдем, к твоей печке?
Они медленно пошли через сверкающий, весь в мокрых пятнах от стаявшего снежка двор. Степан оставил гигиену и, слегка суетясь, милостиво заспешил рядом, помогая Нике открыть сараюшку. Та, улыбаясь, внимательно отпихивала его ногой, чтоб не наступить. Гремела засовом.
В доме растопили обе печки, перебрасываясь ленивыми словами о пустяках. Ника притащила из кладовой банку с закатанным перцем, вывалила остро пахнущую красоту в сковородку.
- У меня гречка сварена, ты ешь гречку? Сейчас с овощами сделаю. И курицу зажарим.
- Да все я ем, не переживай. Круто у вас. Наверное, много народу едет?
Ника пожала плечами, мешая цветные овощи.
- В холодильнике, достань, там уже разделано-разморожено мясо. Угу. Да как сказать. Пока все еще только раскачивается. И знаешь, похуже, чем думали. Очень много уходит на хозяйство. А народ… Фотий рекламы не хочет, едут только свои, и специфика такая – дайверы. Нужно, чтоб компрессорная станция работала. Акваланги заряжать. За электричество платим много. Вода пресная привозная. В общем, к концу сезона еле вышли по нулям, без прибыли.
Ласочка фыркнула, сидя на старом деревянном табурете и следя, как Ника поворачивается от стола к печке, возя по раскаленной поверхности чугунную сковороду.
- Надо было в поселке строиться, – сказала наставительно, – ты ж видела, там сейчас в каждом дворе каждый закут сдают, а через дом отельчики мостят. Дорога туда более-менее есть, ресторанчиков наоткрывали. Бильярд, танцы, то-се. Пока рядом такое, кто ж к вам поедет. Так и будете сидеть на бобах.
- Так и будем, – легко согласилась Ника, – да и ладно. Главное в минус не падать, чтоб можно было на свою жизнь зарабатывать. И жить, как хотим.
Ласочка пожала плечами под клетчатой рубахой, тряхнула белой гладкой волной волос.
- Странные вы. Если уж затеяли бизнес, так надо, чтоб прибыль. Лет пять поишачить, продать, с наваром, свалить за бугор. Или ладно, остаться, но крутиться, чтоб каждый сезон капало на счет. Станешь, Никиша, кататься в Париж, в ЛондОн, по магазинам там ходить, прибарахлишься. А то, смотри, время идет, так и будешь куковать в старой куртке и галошах.
- В галошах не буду, – решительно отказалась Ника, – терпеть не могу галош, я уж лучше еще одни военные ботинки попрошу, пусть Мишаня добудет. Мишаня знаешь какой? Что угодно достанет. Из-под земли. Буду прибарахленная, как американский солдат.
- Фу, – с отвращением сказала Ласочка и вытянула перед собой руки, пошевелила пальцами с крашеными ноготками, – да фу, ты, наверное, просто не была никогда, даже в Симфе, знаешь, как забуримся в элитный кабак, ликер кюрасао, черная икра, у меня платье есть – вся спина голая, и вместо лямочек – цепочки серебряные. Форины приглашают танцевать, о, май диар леди, бьютифул леди.
Ника нарезала курятину на тонкие кусочки и быстро покидала в раскаленное масло. По кухне пошел дразнящий запах жареного. Вспомнила Ваську, с таким же примерно английским. Улыбаясь, не услышала всего и удивилась концу фразы:
- Да я не пошла. Нахрена мне пилиться за баксы и половину отдавать. Я уж сама сниму, кого хочу, ну подарочек будет, а как же. Надо только следить, чтоб валютные не выцепили и лица не попортили.
- Подожди. Ты сейчас про что?
Золотистые кусочки легли на тарелки, рядом с горкой каши и овощей.
- Про то самое. А что такого-то? Если есть у меня внешность да умение, сидеть, что ли? Мужа выбирать? А он мне заплатит, муж этот? А ему еще готовь, да носки его стирай. А он такой придет вечером, ах я устал, дорогая, ах у меня пробле-е-емы.
Цепляя на вилку мясо, Ласочка язвительно проблеяла голосом предполагаемого мужа. Прожевав, и горячась все больше, добавила убежденно:
- А сам все равно будет по бабам бегать.
- Ой, ну не все же такие!
- Все! Я их, знаешь, сколько перевидала? Да хоть тыщу раз семейный, а как надо улыбнешься и готов. Ну, ломаются некоторые, но недолго, уж поверь. А главное, – она уставила вверх вилку с ломтиком перца, – мне же ничего не надо, замуж не тяну, вот слюни и роняют, понимают, будет отличный такой секс, а после можно к своей каракатице.
- Знаешь, – задумчиво сказала Ника, немного злясь на Ласочкину философию, – ты вот нас назвала ненормальными, а сама – такая же. Вроде говоришь всякие циничные вещи, а потом, хлоп – я для своего удовольствия делаю.
- Да?
Ласочка жевала, обдумывая новый угол зрения.
- Слушай, похоже, так. Ты умная. То-то я повелась, я люблю умных.
- В постель укладывать?
- Ну да! Сразу вроде породнились, получается.
И она спохватилась, покаянно глядя на собеседницу:
- Я насчет мужей, ты не думай, я не про тебя. И не про твоего этого Фотия.
- Да мне все равно, – отмахнулась Ника, – говори, что хочешь. Фотий не по этим делам.
- Ой-ой-ой, – Ласочка сморщила носик, доела кашу и облизала вилку, – ну-ну-ну, бе-бе-бе!
Ника засмеялась. Спасенная гостья плела всякий бред, довольно обидный для Ники, но была при этом такой очаровательной и непосредственной, что сердиться на нее было невозможно. Именно такой с детства мечтала быть сама Ника – никогда никого не дичиться, быть контактной и легкой, не краснеть, маясь от неловко сказанного слова, и вот – есть с аппетитом в гостях, не думая, куда девать руки-ноги и как прожевать неудобный кусок. И никогда у нее так не получалось. Разве что после нескольких выпитых рюмок спиртного. Но это не считается.
Перемыв посуду, они снова вышли, жмурясь от яркого света. Ника то начинала беспокоиться за Марьяну, то слегка озлясь, мысленно приказывала себе – оставь, успеется. Пока не вернулся Фотий, болтай и улыбайся, общаясь с очаровательной белоснежкой. После уже вряд ли будет так хорошо и неожиданно покойно.
- А на море успеем, Никиша? Еще пара часов у нас?
Ника подумала и кивнула.
- Пошли. Пляж покажу.
Заперев ворота, на всякий случай воткнула в скважину короткую записку, и вдвоем спустились по извилистой тропе к шумящему морю, где на песке торчали голые остовы летних навесов.
Бродили по кромке воды, наступая на шипящие пенки, смотрели, как сверкает вода, странно после тихого полуночного штиля снова покрытая полосами волн. Ласочка все скидывала большой капюшон, и Ника, притворно хмурясь, снова нахлобучивала его на белые волосы.
- Продует!
- Что?
- Пришел марток, надевай трое порток!
- Смешно!
- Ага. Бабкина поговорка.
Выпрямляясь, и отбрасывая мокрую ветку, а вода около ног с шипением слизывала написанные на песке имена ЛАСОЧКА НИКА, гостья повернулась к скалам, что отгораживали ряд маленьких бухточек от основной. Вдруг схватила Нику за рукав.
- Смотри! За камнями.
Ника щурясь, поглядела на иззубренный край под нестерпимо синим небом. Нахмурилась. В разломе меж двух узких скал торчала мягким черным силуэтом голова, будто в наброшенном капюшоне – издалека и против света было не разглядеть. Хорошее настроение внезапно испарилось, под ложечкой противно заныло.
- Это кто? – Ласочка стояла рядом, и вместе они, задрав головы, глядели, как пошевелившись, голова скрылась за каменной грядой.
- Не знаю. Пойдем, скоро наши приедут.
По тропе поднимались след в след, море стихало за спинами.
- Как не знаешь? – спросила сзади Ласочка, – какое-то чучело бродит, подглядывает, а ты не знаешь? А Фома твой? Тоже не знает?
Ника пожала плечами. У ворот, выковыривая записку, сказала:
- Я его видела раз пять. Уже после лета. Сперва думала, ну рыбак, они сверху в бинокль ставники смотрят. Но в бухте нет ставников, только рядом с Низовым, а этот тут торчит. Я сначала даже не задумалась, вокруг же люди еще были. А после, я как-то пошла в нашу бухту. И он тоже там был, сверху.
- Онанист, может? – деловито спросила Ласочка, поднимаясь на крыльцо.
- Не знаю. И потом, я посмотрю, и он сразу хлоп и исчез. Я не хотела говорить Фотию, чего зря волновать.
- Угу, зря. А он возьмет тебя и пристрелит. Пока одна тут лазишь.
Ника расстроилась. Такой исход ей в голову не приходил. Ласочка скинула сапоги и кутку, проследовала в гостиную и повалилась на диван, раскидывая ноги и руки.
- Устала я что-то. Давай винища треснем?
- Давай за обедом?
- За обедом само собой. Тащи бутылку, ну чего, по стаканчику накатим.
Ника машинально открыла сервант, раздумывая о черном незнакомце. И в самом деле, чего ему тут надо? Пока она была с Фотием, или с Марьяной, то выбрасывала из головы легко, ну мало ли – пастух, или грибник какой приблудился. И вот в первый раз подумалось после слов гостьи, может, и правда, следит за кем из них? За ней. Или Марьяной. Фу…
Ставя на плюшевую скатерть стаканчики, внезапно подумала о другом, и, оглядев комнату, спросила:
- А фотка вчерашняя, что ты брала в кладовке, не помнишь, куда я ее? Вроде взяла у тебя.
Ласочка медленно выпила вино, налила себе снова и устроилась на диване с ногами.
- С этой вашей черномазой? Не знаю где. Чин-чин.
- Чин-чин…
Пока Ласочка валялась, дразня Степана опущенной к полу рукой, Ника забрала стаканы и унесла в кухню. Вымыв, с легко кружащейся головой, качнулась, уронив полотенце, и поднимая, удивленно уставилась на цветной обрывок на металлическом листе, прибитом к полу у печки. На узкой глянцевой полоске был виден кусочек загорелой марьяниной руки в белых брызгах. Ника повертела полоску в руках, все больше недоумевая. Порван и выброшен в печку. Сгорел. А краешек упал и остался.
- Ника! Никиша! Едут, кажется, твои!
- Да. Да, да.
Она сунула обрывок в нагрудный карман и побежала в прихожую надевать сапоги.
Фотий вывалился из машины и сразу, качнувшись, обхватил Нику, зарыл лицо в рассыпанные волосы, потерся небритой щекой о ее щеку. Ника над его светлой макушкой неловко улыбнулась Пашке, что встал, прислонившись к Ниве, сперва театрально закатил глаза, а после подмигнул ей, и она с облегчением рассмеялась, ругая себя мысленно – ну вот уже полтора года считай вместе, а все равно при Пашке она теряется поначалу. Да и с Фотием тоже. Потому, хоть и любила сидеть со всеми вместе по вечерам, чаще в углу, слушая и смеясь рассказчикам, но больше всего любила после оставаться с мужем в спальне, болтать без всякой неловкости, любить его, слушать. И засыпать, не уставая удивляться безмерности счастья – вот я, а вот он, мы совсем-совсем вместе.
- Сделали Машке кучу анализов всяких, ногу загипсовали. Врачи там поспорили, один кричит, есть трещина, пальцем тычет в снимок, другой – не вижу, не вижу. А нога распухла, Машка сидит, ногой кверху, хлюпает, губу кусает, держится. Решили, пока анализы, пятое-десятое, пусть полежит с недельку. Пашка стервец, не остался. Пашка! Ты стервец?
- Еще какой, – отозвался Павел, идя следом и так же грохоча тяжелыми ботинками, как отец.
Фотий оглянулся на сына. И снова прижал к себе Нику, на ходу спрашивая:
- Не боялась? Одна все же. В первый раз. Пистолет вспомнила где?
- Да я…
- Кормить будешь? Голодные как черти. Пашка поест, да в поселок смотается по делам, а мы вдвоем побудем. Хочешь, прогуляемся в бухту?
Расшнуровал ботинки и, скинув, в носках пошел в комнату, распахнул дверь и встал. Ласочка картинно полулежала на диване, закинув руки за голову. В вырезе рубашки нежно белела шея.
- Фотий, тут такое было ночью. Это Ласочка. Мы сейчас расскажем о приключениях.
Ласочка выпрямилась, спуская ноги на пол, не отводя глаз от Фотия, поправила волосы. И вдруг улыбнулась какой-то змеиной улыбкой.
- Привет, Федор. Вот значит, где прячешься.
Ника, обойдя мужа, встала у печки, с беспокойством глядя на то, как они держат друг друга взглядами.
- А вы что? Вы?
- Она что тут делает? – отрывисто сказал Фотий и резко потер небритый подбородок.
- Как невежливо, – пропела Ласочка, встала и, подойдя почти вплотную, подняла лицо к хмурому лицу Фотия, – при мне говоришь, будто меня тут нету. А лучше бы спросил, ну как твои дела, малыш?
Ника вздрогнула, будто протяжные слова – резкая пощечина. Печка калилась, обжигая бедро, и она сделала шаг, почти уткнулась в мужа, отскочила, будто и об него боялась обжечься.
- Ну, как твои дела, Олеся? – тяжело спросил Фотий, – как попала сюда?
Ласочка удовлетворенно улыбнулась и отступила. Вернулась к дивану, и снова забралась с ногами. Уютно усаживаясь, ответила светским легким тоном:
- Очень даже неплохо. А твоя жена, похоже, не в курсе, что мы хорошо знакомы.
Ударение на слове «хорошо» превратило его в еще одну пощечину. Ника повернулась и вышла, мимо удивленного Пашки, выскочила на крыльцо и пошла к воротам, опуская голову.
- Ника! – Фотий в два прыжка догнав, схватил за руку, и Ника, оскалясь, выдернула ее, ловя на плече спадающую куртку.
- П-пусти!
- Куда? Не пущу, конечно!
Снова обхватил ее руками, как в клещи взял, приподнимая над землей.
- Пусти, – заорала Ника, брыкаясь и теряя сапог, – поставь! Ну!
Не соображая от ярости ничего, клацнула зубами, пытаясь вцепиться в ухо Фотия, и тот резко вытянул руки, держа ее на весу. Заглядывая в побелевшее перекошенное лицо, сказал уважительно:
- Ого!
И Ника вдруг сразу остыла. Ударом в голове хлопнуло воспоминание, как на свадьбе в Николаевке Настя кидается на хмурого Петрика, так же растопыривая пальцы, и поняла сейчас Ника – могла и убить, дай ей в руки что острое или тяжелое.
Она обвисла в сильных руках и мрачно сказала:
- Поставь. Ворота. Я ворота, закрыть.
Фотий молча опустил ее наземь. Она, качнувшись, как он недавно, прижалась к его груди, обхватила руками, как сумела дотянуться. Утыкаясь в свитер, глухо сказала:
- Господи. Да как же сильно я тебя люблю. Убью ведь. И сяду.
- А Женька будет носить передачи, – в макушку ответил Фотий, обнимая ее плечи.
- Не обманывай меня, – попросила она, – никогда-никогда, ладно? Мне ведь некуда деваться. Я не смогу. Чтоб он…
- Кто?
- Ж-ж. Женька. Чтоб он носил.
- Тебе сейчас рассказать?
Она отклеила лицо от его свитера и оба одновременно повернули головы, к маленькому дому с Ласочкой-Олесей внутри.
- А ничего не было?
- Нет.
- Потом расскажешь.
- Да, моя Вероника.
За длинным ужином Ника все рассказала, а Ласочка ела молча и аккуратно, изредка взглядывая то на Фотия, то на нее – слегка удивленно, то на молчаливого Пашку, – тот не поехал в поселок, остался, перенеся дела на завтрашний день. Убрав со стола, посидели еще, Фотий задавал вопросы, постукивая пальцами по скатерти, Пашка на маленькой скамеечке притулился у печки, шерудя в углях кочергой. Ника сперва хотела сесть рядом с Фотием, подвинув к нему стул, но увидела иронический быстрый взгляд Ласочки и разозлясь на всех и на себя в первую очередь, осталась у другой стороны стола. И только гостья безмятежно валялась на диване, согнув коленки и рассматривая абажур в ситцевых цветочках.
Наскучив вопросами, встала и сказала Нике:
- Пойдем, перекурим.
Ника покорно пошла, клянясь себе, что никаких вопросов задавать не будет. На крыльце, под низким и черным звездным небом Ласочка, затягиваясь сигаретой, сказала ей:
- Не дергайся. Ничего не было. Ну, пару раз на пляже потрепались, в Низовом, да в баре он мне коктейль покупал.
- Когда? – глухо спросила Ника, следя, чтоб сигарета не дергалась в дрожащих пальцах.
- А я помню. Когда? Ну, летом. В июле кажется. Я тогда с Токаем поругалась. Приехала одна, скучала. А тут смотрю, та-акой седой мачо, весь в мускулах. Думала закадрить.
Она выжидательно замолчала. Ника упорно молчала тоже, в красных кругах перед глазами плыли картинки яркого лета, бар под камышовыми зонтиками, раздетая Ласочка, восхищенный взгляд Фотия. Высокие стаканы с цветной веселящей смесью.
- Не боись, он мне тогда нафиг не сдался, раскрутила на выпивку и ушла с Беляшом. Ну? Успокоилась?
«А если б сдался, то…» гудели в голове язвительной медью слова, подписями к воображаемым картинкам. Ника зажмурилась, чтоб стало больно векам. Кашлянула, боясь говорить, вдруг голос пискнет и сорвется.
- И, вообще, ты мне нравишься больше, чем эти твои тарзаны, – великодушно закончила Ласочка, – пойдем, я замерзла. Ну? Никиша, ну?
Она внезапно оказалась совсем рядом, прижалась щекой к Никиному лицу, обхватила руками ее плечи, притискивая грудь к своей. И отстранила закаменевшую Нику сама, тихонько смеясь.
- Представляю, как вы с ним. Наверное, сла-а-адко, а?
Ночью Ника не дала Фотию ничего рассказать, любила его так отчаянно, падая в такую темную бездну, что он сжимал губы, одновременно кладя жесткую ладонь ей на раскрытый рот. Отдергивал, наваливаясь, а она, не отводя глаз от еле видного лица, думала огромными буквами, стараясь успокоить себя – ЛА-СОЧ-КА. И снова кидала горячее тело навстречу, вклещиваясь ногами в его поясницу, шептала:
- Фо-тий…
Потом он курил, и в приоткрытую форточку пролезал острый зябкий сквозняк, закручивал зыбкую ленточку дыма. Медленно рассказывал.
- Она меня окликнула, когда шел, по прибою. Попросила сигарету. Я дал. Прикурить, зажигалку. Чиркает, меня взяла за руку, мол, подождите. И пока держала, спрашивала, а вы тут что, а как, а как зовут, а меня вот Олеся, а еще Ласочка. Я подождал, забрал зажигалку и ушел. Через пару дней встретила в магазине. Кинулась, как к сто лет знакомому. А поедем кататься! Я говорю, дела у меня. Извинился. А назавтра, когда я ребят отвозил в Багрово, еду, смотрю, идет одна, по проселку, босоножки тащит в руке. Замахала. Я подвез, попросила купить минералки. Вот тут говорит, в баре, бутылку. Вылезла и сразу за столик. Села, рукой подперлась и плачет. Я купил ей там какой-то мартини, чего попросила. Выслушал, какие-то личные страсти, кто-то там ее бросил. На часы посмотрел, извинился и уехал.
- Подвез, значит, – мрачно сказала Ника, прогоняя из головы очередную картинку.
- Ника…
Он затушил сигарету и, встав, закрыл форточку, улегся снова, заскрипев пружинами. Повернулся и обнял ее, как в первый раз, руками и ногами.
- Или мы верим другу другу или нет, понимаешь? Я согласен только так.
- А если я не согласна так?
В маленькой спальне повисло молчание. И Ника, накрытая ужасом от того, что сейчас может развалиться и, поди потом склей, поспешно сказала шепотом:
- Я согласна.
Он кивнул, бодая ее головой в плечо. Подышал и вдруг спросил:
- Ну, а сама-то расскажешь, как по правде ночь прошла?
- Э-э… – Ника смешалась.
Осторожно выбралась из его рук, легла навзничь, глядя в лунный потолок. И краснея, вполголоса рассказала о сауне и ночном визите Ласочки в ее постель.
- Ну, такая, она знаешь, как звереныш, что заблудился в лесу, – закончила, с беспокойством слушая, как Фотий рядом молчит, совершенно неподвижный, – ты заснул там? Эй?
- Бля, – тяжело сказал Фотий и резко сел, откидывая одеяло.
Ника дернулась, поспешно отползая к стене.
- Сука, бля, вот же…
- Ты чего?
- Я? Чего я? – повернулся, и Ника отгородилась одеялом, блестя над ним испуганными глазами.
Фотий нагнулся к ней, кулаки скомкали простыню, скручивая ее узлами. И переведя дыхание, отпустил, снова лег, скрещивая на груди руки.
Ника медленно опустила одеяло, глядя, как мерно поднимается его грудь, и блестят глаза.
- Ого!
- Что?
- Ничего. Ты сказал ого, и я говорю ого. А если бы вместо нее – мужик какой? Какой-нибудь там Токай?
- Убил бы, – согласился Фотий.
- Господи, да что ж мы собрались два убивца, – расстроилась Ника, – прям наперегонки, кто первый. И Пашка, значит, будет носить тебе передачи.
- Будет, – мрачно посулил Фотий, – вырос уже, справится. Иди ко мне. Иди, иди сюда, моя Вероника-Ника. И никогда меня…
- Не буду. Не буду я тебя обманывать, я тебя боюсь.
Продолжение следует…