Иногда Ника боялась, вдруг случится что-то, из-за чего она перестанет любить Ястребиную бухту, место, где ей жить свою новую жизнь, о которой мечталось. Каждая женщина немного предвидит будущее, а женщина, которая задумывается о жизни, делает это умение сильнее и чище. Но такая думает и дальше, если есть в ней женская мудрость. Свою жизнь надо прожить, никто за тебя этого не сделает, так рассудила когда-то Ника и делала из этого всякие выводы. Может быть странные, которые мужчины по своей привычке быть всяко умнее и дальновиднее, с умилением принимают за женскую непоследовательность и наивность. Но тем и отличается женские видение судьбы, вернее, интуитивное предвидение, что оно чистой логике не подлежит и не нуждается в объяснениях. К чему объяснять словами то, что есть и что и так понятно, думала Ника.
Так умение видеть тайный слой под слоем явным помогало Нике справляться с пугающими ее вещами. Каждый кусок реальности имеет свою подкладку, знала она – как сухой стебель мертвой весной содержит в себе прошлое семя, упавшее в землю, и будущий росток, который обязательно появится настоящей весной. Не в буквальном смысле, а в том, о каком Ника и сказать не могла, разве что пошевелить пальцами, с надеждой глядя на собеседника.
Собеседником был Фотий, и сидя за старым кухонным столом, на котором полупрозрачная свеча держала набухающую каплю, слушал внимательно и без насмешек.
- Понимаешь, я раньше видела только отдельную вещь. Цветок, например, это – лето, или голый куст на морозе, и это – зима. А теперь я смотрю и вижу, что весна ведь была, так? И даже если ветки голые, то будут листья, а потом снова голые. Я смотрю на одно и вижу в нем – много. Как слоеный пирог.
Свет протекал через пальцы, тоже делая их чуть-чуть прозрачными, а она снова смотрела с надеждой, с неловкой насмешкой над своим неумением сказать:
- Ты понимаешь?
И он, сидя напротив, чтоб лучше видеть ее темные в живом свете глаза, кивал, понимаю…
Отвечала серьезно и успокоенно:
- Тогда я счастлива.
И снова утыкалась в книжку.
Фотий, допивая чай или ремонтируя какую-то мелочь на своем конце стола, посматривал на собранные заколкой пряди, на круглый подбородок, лежащий на пальцах. Поражался тому, что книга, из которой она вытаскивала свои главные вопросы, могла быть какой угодно – сборник рецептов, к примеру, или старый учебник… Понимал и другое – непоследовательность размышлений была лишь маленькими видимыми краешками того, что варилось в ее пушистой голове. Думал, пусть так. Думал – да, я могу ошибиться, но я решил и я верю, это именно так.
Она поднимала глаза и улыбалась.
- Что?
Он качал головой в ответ – ничего. Ничего, читай.
Медленно протирал детальку промасленной тряпкой. Мишаня прав, я нашел место и нашел человека. Женщину нашел. И дело не только в том, что она – моя женщина.
Вот в один из таких вечеров она сказала, пугаясь и тут же сама себе решив:
- Мне так хорошо, что я знаю – всему бывает конец, и этому нашему хорошо он тоже будет. Не утешай, я сама. Утешусь. Помнишь, я говорила, что вижу слои? У каждого счастья есть, ну такая тень, и чем счастье ярче, тем она чернее, наверное. Но без нее оно не блестело бы. Так сильно. Я счастлива в сто раз сильнее, когда вижу, что это не навсегда. И боюсь, вдруг кончится. И знаю – кончится.
Он молча смотрел, как волнуется, подбирая слова. Знал, если хоть тень усмешки мелькнет на его лице сейчас – она замолчит и больше никогда он не увидит ее такого вот лица – совершенно открытого, живого, как летняя текучая вода, полная солнца. Даже если усмешка эта будет отцовской, с гордостью за отличницу-дочку.
- Кончится, – упрямо повторила она. Голос задрожал, глаза широко открылись, глядя в темное окно.
- Потому мне остается только быть счастливой и… и не думать о будущем.
Он ответил серьезно, потому что видел – напугана всерьез и расстроилась. Знал, утром она будет снова улыбаться, и танцевать, делая обычные домашние дела, но сейчас вокруг них стояла ночь, прижимаясь темным лицом к стеклам.
- Ты говоришь верно, но ты не права. Ты знаешь и видишь, но еще ты должна верить, понимаешь? – Верить в то, что отдача не равна подаркам, иначе какие же это подарки? Кроме честной мены, есть дары. А за них мы не платим. Мы можем быть лишь благодарны.
Она кивнула, слушая жадно, и он мысленно сходу дал себе по мысленным рукам – смотри, не начни витийствовать, диоген доморощенный.
- Я знаю, ты справишься со страхами, но я хочу, чтоб тень не мешала твоему свету. У нас все будет хорошо. И у Женьки тоже. И у Пашки. Твое знание про… скажем так – про неумолимость изменений, это ценность. Но пусть оно просто лежит там, где-нибудь, в дальнем ящике. Сумеешь?
- Я тебе про это как раз. Учусь вот уметь.
- Значит, сумеешь.
- А ты почему такой умный?
Он растерялся от вопроса и положил на стол металлическую витушку. Пожал плечами.
- Наверное, потому что старый. Опыт вот.
- Многие старые, – она не стала его утешать, и Фотий возвеселился, вот же девочка в серебряном платьице – если решила выяснить всерьез, то идет напролом, не отвлекаясь на реверансы.
- Мне тринадцать было, влюбился в библиотекаршу. Ходил каждый день, страшно боялся, заметит, что люблю. Перечитал все, что там у нее было.
- Ах, вот что! Наверное, долго любил, если на всю жизнь начитался, а?
Он вспомнил тихую окраинную библиотеку и столик у окна, где женский силуэт окружало сияние солнечной пыли. А за окном постоянный рев – недалеко была воинская часть и по раздолбанному проселку постоянно катались вездеходы, ему они почему-то казались очень веселыми, наверное, из-за своей ревущей механической силы.
- Полтора года любил. Потом она вышла замуж за майора и уехала. А я привык. Всю жизнь читаю.
Ника отодвинула книгу и положила подбородок на кулаки, блестя глазами.
- Прям роман!
- Угу, о любви. К чтению.
- Видишь, значит, женщина тебе, тебя, научила чему-то важному.
- Еще бы. Вы такие, только важному и учите.
- Нет, – подумав, сказала справедливая Ника, – она тебя, а ты вот, меня учишь, хоть ты и не женщина. Прямо скажем, совершенно не женщина. И это мне нравится.
- А я?
- И ты, – великодушно ответила, и улыбнулась, зная, вечерние посиделки подошли к концу, начинается ночь. Эта – особенная. Теперь она будет помнить о том, что хорошее время может смениться плохим, но это значит, что потом снова придут перемены. Он сказал. Ему она верит.
С тех пор она не боялась самых страшных вещей, но это место, в которое она влюбилась, не меньше, чем полюбила своего мужчину, вдруг когда-то оно принесет горести, и сможет ли она простить ему их? Травы, огромное небо, песок, усыпанный ракушками, мерная вечная вода – свидетели ее полного безграничного счастья. Хорошо бы проблемы не касались Ястребиной бухты, но, наверное, так не бывает, если живешь. И нужно быть сильной, чтоб, не убегая, продолжать любить место так, как любишь человека – проходя все испытания вместе.
Шла через ветер, держа в кармане зазябшую руку, и другой, в целой перчатке, придерживая капюшон. Чуть не погибла там, в самом прекрасном месте, в тайной бухте, испытала, может быть, впервые в жизни смертный страх, когда повисла, утыкаясь лицом в шершавый камень, который молча и равнодушно смотрел ей в глаза, и не опустил бы каменного взгляда, если бы сорвалась и загремела вниз по острым обломкам. И сейчас, в плоской степи, где впереди маячила крыша белого большого дома – одного на всю бухту, поняла – она не владеет и не повелевает: такая же часть, как ветка, оборванная ветром или как сожженная летним пожаром трава. И, кажется, это начало перемен. Надо справиться.
Пашка бежал навстречу, цветной свитер мелькал под расстегнутой курткой.
- Ты куда провалилась? Батя машину вывел, ищет тебя. Олеська сидит, ехать же пора.
Пошел рядом, тяжело дыша и вкусно втягивая морозный воздух, посматривал сбоку.
- А ты чего такая? Извозилась вся. О! Слышишь?
Она ждала услышать далекий мужской голос, но капризно загудел клаксон – видно, Ласочка соскучилась сидеть в машине.
- Черт, да ты упала, что ли? Со скалы сорвалась? У тебя рука рассажена.
- Ладно, живая же. Отцу не говори, хорошо?
Пашка хмыкнул. Голова Фотия показалась над скалами – он поднимался по тропе с общего пляжа. Встретились у ворот, и он быстро оглядел Нику, открывая дверцу машины:
- Все нормально, – сказала она, пока не стал тоже задавать вопросы, – поскользнулась на камне, у самого песка, упала, нестрашно.
Пораненную руку сжала в кулак и сунула в карман. На переднем сиденье Нивы Ласочка разглядывала ее через стекло. Ника помахала ей рукой в перчатке. Та вдруг улыбнулась в ответ – так нежно, с такой неподдельной радостью, что у Ники дрогнуло сердце. Вот же какой хамелеончик. Ясно, почему она никак не шагнет из центра мира, не выпускают ее оттуда, тетешкаются, лишь бы вот так посмотрела снова и снова.
- Ника, нам пора, время, – Фотий приобнял за плечи, подержав, отпустил.
Она обрадовалась, что не полез целоваться. Под взглядом Ласочки было такое чувство, что они голые на ветру.
- Да. Да. Езжайте уже.
Но когда шагнул к машине, не выдержала и позвала:
- Фотий.
Приподнимаясь на цыпочки, сказала в ухо над поднятым воротником куртки, раздельным шепотом:
- Я не шутила. Убью ведь.
- Понял, – серьезно кивнул он. И улыбнулся во весь рот.
В обед они сидели с Пашкой в кухне, умаявшись от работы на воздухе, молча ели, пылая намороженными ветром щеками. Потом Пашка сварил кофе, разлил его по большим фаянсовым кружкам и, откусив галету, посмотрел на Нику. У той на руке сверкал квадратик пластыря.
- Кто первый начнет?
- Давай ты, – Ника поставила кружку и приготовилась слушать.
Пашка фальшиво засвистел, вытягивая под столом длинные ноги, и она, отломив кусочек галеты, кинула в него.
- Знаешь, если решил сказать, давай уже серьезно. Привыкай, я никуда не денусь и я тебя люблю.
- О!
- Именно, дурак. В сыновья ты мне, конечно, не годишься, но вот братом назначаю. Колись, давай!
Пашка похлопал себя по футболке, ловя брошенный кусочек печенья, закинул его в рот.
- А знаешь ли, о, сестра Вероника, что в Багрово в клинике работает дядька Ивана?
- Ивана? Ваньки что ли? Который мидии дерет на скалах и у магазина толкает?
- Угу. Так вот… дядька его. В Багрово – доктор. Ну, он молодой совсем, с нами тусовался каждое лето. Батя когда Марьяну привез, они ее там на рентген, то се. А потом я приехал. Пока они там консилиум свой проводили, я к Геннадию сунулся, в кабинет. Что да как, да расскажи. А он мне – какого хера за девкой не глядишь, мало того, что она аборт тогда сделала, щас вот еще с ногой.
- А… – Ника поставила поднятую было чашку. Пашка независимо посматривал по сторонам, и лицо его было почти веселым. Только глаза сузились, и стал отцовскими, с жестким тяжелым взглядом.
- Какой аборт, Паша? Когда?
Он перевел взгляд на Нику, смотрел так, будто она виновата в чем-то.
- Я не стал спрашивать. Кивнул только и пообещал, что буду… глядеть буду получше.
- А как же? Ты не знал, да?
- Не знал! Другое знал, а этого нет! И что я? Стану у этого козла в белом халате спрашивать, ой-ай, а когда ж это моя бывшая девушка к вам наведалась!
Положил на стол кулаки. Теперь Ника видела в косом солнечном свет из окна, как подергивается его лицо.
- Бедная Марьяша…
- Бедная! – кулак с треском обрушился на столешницу. В кухне мгновенно обнаружился кот Степан – мявкнув, вывернулся из-под Никиной ноги и укрылся за печкой.
- Она, значит, бедная! Незнамо, с кем шастала, пока я тут горбатился с отцом да планы всякие строил, вот Марьяша выучится, будет у нас с ней бар или туристическое потом агентство! Будет она в городском костюме с портфельчиком рассекать, на своей иномарке! Приедет в сраную хату, которую ее батя загадил под самую крышу и плюнет на них, покажет, какая стала! Из ненужной пацанки – настоящая. А я буду гордиться, что помогал. Я…
- Паша, подожди ты. Я понимаю.
- Да что ты понимаешь! Ты кроме отца вообще ничего не видишь. Ах, мой Фотий. И он кроме тебя тоже.
Ника опустила голову. Надо подождать. Пусть обругает, если ему станет легче. Но Пашка молчал, глядя как свет в окне, то уходит, прячась в облачной тени, то появляется снова.
- Прости. Ты прав.
- Что?
- Ты прав. Я должна была смотреть по сторонам. Вас вот видеть. Но я так обрадовалась счастью. И вы были такие – я ведь и за вас радовалась.
- Ладно.
Кулаки, разжимаясь, легли на стол. А в лицо ему Ника не могла смотреть, боялась. Черт, такой молодой, мальчишка совсем, и вот так его придавило.
Степан, в наступившей тишине плавно вышел из укрытия, постоял, задумчиво выбирая. Прыгнул на колени к Пашке. Бесстрашный мой кот, отметила Ника со стыдом и села ближе к столу, по-бабьи оперлась на ладошку, стала глядеть, как Пашка сводит брови, как дергается уголок рта.
- Ужасно, Паш. Как же ты все это время, а? Ты знал, что она – с другим?
Пашка криво улыбнулся. Светлые брови поднялись, и плечи шевельнулись под растянутой футболкой.
- Да если бы! Она ведь жила на два считай дома – то у предков, вычищала там все, разок в неделю, у нас пахала, как конь. Ну, как лошадь. Потом поехала в Симф, там у тетки какой-то пятиюродной жила, когда поступила. Я к ней ездил, в гости не пустила, у нас там говорит, Паша, гадюшник, почти такой, как в поселке, но выучусь и буду жить, как человек. Так что в кафешке сидели или гуляли там.
- Паш… а ты. Вы с ней спали?
- Нет, – он усмехнулся, совсем по-отцовски побарабанил пальцами по столу, – в том и цимес. Подкатывался, а то, но она попросила, давай подождем. Я и ждал, как дурак.
- А еще с кем спал? Пока ждал-то?
- А тебе какое дело? – лицо под загаром потемнело, краснея.
Ника замахала рукой:
- Не понял ты. Я не про то, верность там, это вы уж сами. Воспитывать не хочу. Просто понимаешь, женщины, они немножко другие. Ну, совсем другие. Для тебя может, что-то было – пустяк. А Марьяшка, вдруг, узнала и разозлилась?
- Не узнала. И не разозлилась бы. Сказала бы сразу. У нас с ней уговор. Хотя, все эти уговоры, ага.
- Ты говори, – напомнила Ника.
- А что говорить? В Южаке с ребятами тусовали, они меня на дискарь повели, ну там девочка, винище, короче, было все, она уехала потом. А я больше не стал. Веришь мне?
- Верю, – Ника вздохнула.
После сегодняшней ночи ей приходилось напоминать себе, этот длинный плечистый парень с красивым лицом, который вальяжно прошествовал по коридору прямиком в Ласочкину постель – совсем еще мальчишка, ему нет девятнадцати. И она знала – не всегда самые красивые мальчики меняют подружек, как перчатки. Они люди, каждый со своим характером, и это – не самый плохой людь, его отец – Фотий. Он верил Марьяне и всерьез собирался ждать ее.
- Ну, а потом ты сама видела – Марьяшка все больше молчит, и все – да некогда, да потом, да Паша извини, я домой, я занята. Хотел узнать, она меня послала. Ну, я и… пошел. В смысле, подумал, как хочешь.
- Еще бы спросил!
- Спросил! И еще десять раз спросил!
- Ясно…
Пашка рассеянно погладил кота и тот встал, затоптался на коленях, выгибая рыжую спину и бодая его под руку, мол, давай, люби меня дальше.
- Потом мне ребята сказали. Ее подвозил какой-то крутой, не из поселка. Приехал на джипе, ждал у дома. Она выскочила, нарядная вся, прыгнула и ту-ту, свалили куда-то. И не один раз так было.
- Ох…
- Два раза, – честно поправился Пашка, – и теперь она лежит с ногой, а я должен цветочки ей таскать, а где ж этот, с джипом? Вот он пусть и таскает!
Кофе остыл, Ника потянулась, не вставая, взяла ковшик и вылила туда свои полчашки. Пашка сунул свою кружку, она вылила и ее, поставила ковшик на печку. По кухне поплыл горячий запах, смешанный с запахом чуть жженого сахара. Разливая согретый напиток снова, Ника задумчиво подытожила:
- В общем, ничего мы толком не знаем. Я попробую с ней поговорить. А тебя прошу, Паша, ты с Ласочкой не крути.
- Да ладно тебе!
- Ты ей игрушечка. Ты мотаешься в Южноморск, она тоже туда приезжает, как я поняла, к родителям. Если найдет тебя, станет охмурять, посылай на три буквы.
Пашка ухмыльнулся.
- Ладно тебе. Нормальная девчонка. Веселая. Такая, знаешь, будто мы вместе росли.
- В том и дело, Паш. Со мной она тоже – будто мы вместе росли. И ты видел – с отцом то ж самое. Я женщин лучше знаю, поверь, от нее неприятностей будет выше крыши.
- Да ладно, – неуверенно повторил Пашка, и чтоб отвлечь Нику от обсуждения снежной девы, спохватился, – ты сама-то, давай, что в бухте стряслось?
Ника рассказала, стараясь говорить легко, как о веселых пустяках. О том, как упал обломок, перегородив тропу, и как она лезла сбоку, чтоб успеть проводить Фотия. И про веревку, брошенную черным капюшоном. Про глину с трещиной.
Пашка мрачнел, слушая. Ерошил короткие, потемневшие за зиму волосы. Когда замолчала, кивнул.
- Короче так. Без пистолета не лазь больше, поняла? Он конечно, липовый, но если ракетой в морду жахнешь, до самой шеи все разнесет. Я тебя научу быстро перезарядить, там легко. Ну и всегда можешь сигнал подать. Черт, собаку бы надо.
- Паш, ну что сразу в морду, – расстроилась Ника, – он же кинул веревку, этот непонятно кто. Значит, все не так плохо?
- Я когда маленький был, у нас тут поймали маньяка. Тоже хороший такой дядечка, днем с девочками знакомился, мороженком кормил. Звал на скалы, показать красоты всякие, закат любил смотреть. Три раза успел показать. Оно знаешь, когда прибоем тело повозит всю ночь об скалы, поди потом разбери – просто насиловал или еще перед этим мучил.
- Господи!
- Такие вот добренькие бывают. Поняла?
Ника закивала. Не удержавшись, добавила:
- Вот и Ласочка. Она с виду добренькая.
- Что ты заладила! – Пашка встал, снимая кота и усаживая на нагретую табуретку, – она же баба! Девка! А то был мужик. Разница есть?
Ника отставила пустую кружку и засмеялась, тоже вставая:
- Историю учи, герой! Да мы вам мужикам в коварстве сто очков дадим вперед! Пойдем уже трудиться?
В спальне, снова натягивая свитер, Ника нащупала в кармане рубашки обрывок фотографии и, вытащив, повертела в руках. Рассказать ли Пашке? Но все было таким непонятно расплывчатым, а у него и так в эти дни горестей хватило. Она снова засунула ломкую полоску в карман, наказав себе выбрать немножко времени и сосредоточенно подумать – насколько это важно. Может, просто пустяк.
Продолжение следует…