ЯСТРЕБИНАЯ БУХТА, ИЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЕРОНИКИ
Роман

Посвящается Елене Гном-а-лле

Глава 1

А вечер был так невероятно красив, что Ника, глядя на разноцветные облака, переползающие через спины друга друга, сразу решила – что-то случится, и скорее всего не очень хорошее. Уж слишком насыщенной была синева и багровость, слишком много тревоги в распластанных поверх цветной крутизны серых облачных покрывалах. Потому, когда вернувшись из степи, она, стряхивая с холодных волос капюшон, услышала шум в доме, всхлипывания и невнятный торопливый говор, то даже не удивилась, только в сердце ударила тревога. Не разуваясь, дернула тугую дверь, быстро вошла, сразу стараясь увидеть и понять. Подбежала к Марьяне, опускаясь перед ней на колени и бережно берясь за неловко протянутую ногу в разорванной штанине.
- Похоже, сломала, – отрывисто сказал Фотий, который только что был у дивана и вдруг оказался в маленькой прихожей; застегивая куртку, шарил на полке, доставая ключи, – звони Пашке, закройся, никому не открывай, поняла?

Марьяна охнула, пригибаясь, черная коса скользнула Нике на плечо, и перед глазами оказалось серое лицо с полузакрытыми глазами, а на щеках блестящие дорожки.
- Не надо Пашке, – хрипло проговорила Марьяна и закусила губу, повторяя невнятно, – не… надо ему.
Одетый Фотий подошел, тяжело ступая зимними ботинками, отодвигая Нику, подхватил девушку, и она повисла, злясь и кусая губу. Поднял ее руку, перекидывая через свое плечо.
- Держись лучше. Тебе не надо, а Ника что – одна тут будет сидеть?
- Я… – Ника вдруг испугалась, но с раздражением прогнала страх. Марьяшке вон больно, и вообще.
Улыбнулась, стараясь подбодрить сразу обоих.
- Я запрусь. И никому. Все хорошо будет, Марьяша. Ну, как же это тебя?
Та, прыгая за Фотием на одной ноге, а другую держа на весу, оглянулась, тоже стараясь улыбнуться.
- Сама не знаю. Вот, спрыгнула…
Ника бросилась за ними, растерянно подавая перчатки, суя в оттопыренный карман марьяшиной штормовки вязаную скомканную шапочку. Сбежав по ступеням, пока двое медленно спускались, ахнула, захлебываясь толкущимся в просторном дворе ветром и, забирая мгновенно заледеневшей рукой волосы, быстро пошла к воротам. С усилием отводя створку, придерживала ее, пока Фотий заводил мотор и медленно выруливал в кромешную темноту, накрытую белесыми рваными тучами, что текли по черному небу – нижние еле-еле, а верхние – неслись, как по льду.
Машина встала, мигая красными огоньками, Фотий крикнул в приоткрытое окно:
- Никому, поняла? И звони.
Ника прижалась к холодному металлическому боку, пытаясь разглядеть в салоне его лицо.
- Фотий, вы осторожно, пожалуйста! Скорее возвращайтесь!
- Я буду… – он повернул руку, глядя на тяжелый циферблат с зелеными числами, – да уже к утру буду. Ты ложись, Ника, закройся только.
- Да, – сказала она, держа створку ворот обеими руками, – да-да.
А через пару минут прыгающий свет фар был на другом краю степи. Или – в другой галактике.
Ника заперла ворота, проверила замок, сунула в карман большой ключ и дернула врезанную в створку калитку. Закрыта. Нащупав холодный засов, вдвинула и его в петли. И, о чем-то подумав, заторопилась к большому дому, что сверкал под порывами ветра черными стеклами запертых номеров. На самом верху внешней лестницы тускло горел красный фонарик, а внизу ступени еле отблескивали светом, приходящим от туч. Ника, оступаясь, загремела шагами по гулким прутьям, цепляясь за перила рукой в плохо натянутой перчатке, взлетела на площадку второго этажа, навалилась на прутья, всматриваясь в черную пустоту. Далекий свет прыгал, поворачивая. Наверное, «Нива» уже подъезжает к перекрестку, где проселок выходит на шоссе. Сейчас пологие холмы скроют огоньки фар.
Ника отвернулась и кинулась дальше, выше, выскочила наверх, там, на гулком решетчатом пятачке ветер выл, как на вершине горы, кидался со всех сторон, стаскивая капюшон и трепля плохо застегнутую куртку.
Вот далеко-далеко мигнули фары. Если смотреть днем, то не так уж и далеко, но сейчас из-за гудящей круговерти мир будто перемешался. Казалось, ветер рвет и носит по зимней степи не только звуки и воздух, но и ухваченный им свет.
Слезы текли, щипля веки. Ника стянула капюшон на шее обеими руками и медленно стала спускаться. На полдороге споткнулась, ухнула через ступеньку и, цепляясь руками за железные перила, ничего не видя из-за растрепанных по лицу волос, повисла, испуганная до холодного пота. Сердце колотилось, перекрикивая гудение ветра. Дура, какая же дура! Марьяшка, наверное, с этой лестницы и свалилась, и Ника сейчас загремела бы вниз и осталась лежать, на ледяной земле, с вывернутой шеей или так же сломанной ногой. Да я так, помахать мужу на прощание…
Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окруженную декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шепотом.
Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стекла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила еще в ноябре, беленая печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр.
Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к теплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же все-таки случилось и как. Ничего конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на нее сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повез сразу, мало ли что. А куда повез? Теперь пока он не доберется до больницы, или в Южноморске, или в другую сторону двинет – в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит.
На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла ее первая ночь в их с Фотием доме – без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришел и заколотил все тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поежилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу. Чем быстрее доберется, тем раньше Фотий уедет домой. Наверное, это не очень хорошо, так хотеть, чтоб Фотий оставил Марьяну, но все же Ника одна в пустом доме, а дом стоит один во всей огромной Ястребиной бухте. Фотий нужен не только ей, он нужен и дому.
В трубке, обдавая щеку равнодушной прохладой, стояла космическая тишина.
- Алло, – без надежды сказала Ника, надавливая на рычажок, – эй, эй, алло!
Ветер, напоминая о себе, ухнул и захохотал, елозя по шиферу быстрыми лапами. За окном что-то прогремело, зазвенело, удаляясь. Наверное, упал мусорный бак.
Ника положила трубку и ушла к печке, села на низкую скамеечку, открывая дверцу, закинула в огненное нутро совок угля-орешка. Взяв бутылку с водой, полила уголь, насыпанный в старое ведро. А как сначала удивлялась, когда Марьяна показывала ей – чтоб горел лучше, нужно сбрызнуть водой, убить на черных камушках угольную мелкую пыль.
Марьяна и спала здесь, в этой комнате, которая раньше считалась как бы гостиной. Они решили, пусть тут будет, как в обычном деревенском доме – круглый стол с бархатной скатертью, старый сервант с фарфоровыми безделушками, этажерка, и у другой стены – книжный шкаф. Стол был придвинут одним круглым боком к дивану. До Нового года на нем спал Пашка, а после уехал, и его место заняла Марьяна.
Ника поднялась и, сняв с вешалки за дверями большую старую шубу, прилегла на диван, укрываясь до самого носа. Лампочка под ситцевым абажуром светила неярко и изредка мигала, когда ветер завывал особенно громко. А вдруг порвет провода и свет тоже отключится?
Ника дрожала, подтыкая с боков края шубы, никак не могла согреться. Так уже было, со светом, и Фотий с Пашкой уходили в степь, отыскивали обрыв, иногда чинили сами, а иногда ездили в Низовое за электриками. На этот случай в ящике комода лежат свечи и несколько коробков спичек, а еще есть керосиновые лампы, иногда – газовый баллон к плите, и туристическая печка на бензине, но печкой ни разу не пользовались, ведь все время топится нормальная большая печь, от нее тепло, а на раскаленной поверхности мгновенно закипает чайник.
Нике даже нравилось, когда света нет – сидеть в полумраке, слушать, как свистит чайник, следить, как прозрачно плачет свеча и разговаривать с Фотием, или читать, кладя книгу на стол рядом с мигающим плавным огоньком. Смеяться, когда он, отбирая книгу, и рассказывая об испорченном зрении некоторых глупых Ник, утаскивал ее в их маленькую спальню. Там всегда тепло, под одним на двоих пуховым одеялом.

- Я брошу в огонь душистый чабрец…
Мужской голос сказал это в самое ее заледеневшее ухо, и она открыла глаза, глядя, как медленные переливы красного света мерцают на беленой стене. Ей по-прежнему было холодно, пальцы казались сосульками, и Ника испуганно рассердилась на себя. И понес же ее черт днем на скалы! Она, конечно, ходит туда почти каждый день, потому что ждать, когда кончится мертвая мартовская весна уже невмоготу, сидя в доме. Но вот сглупила. С утра вылезло солнышко и показалось – да вот же она, весна, вспомнила, наконец, что тут без нее плохо. И Ника ушла, оставив дома шапку, ходила по песку, подставляя легкому ветру холодные щеки, дышала, садилась на корточки, рассматривая тонкие листики, вылезающие из-под жухлых осенних стеблей. Искала первые маленькие цветы. Нашла, конечно, – такие крошечные, что только смотреть на них, даже сорвать нельзя, и не понюхаешь.
А потом солнце ушло в облака, их становилось все больше, толкались по серому небу, наползали друг на друга, будто им тесно. И расцветились багровым и сизым, пошли перетекать больными прекрасными оттенками. Настолько дивной была эта лихорадочная красота, что Ника, совсем озябнув, еще час простояла неподвижно на склоне, задирая голову и следя за медленным ходом небесных щупалец. Замирала от счастья. А после побежала домой, радостно думая, вот сейчас чай, она сделает ужин, и нужно протопить сауну, а потом вместе под одеяло, согреться и уснуть, не размыкаясь.
Дрожь била ее все сильнее и наконец, решившись, она откинула шубу и быстро встала, боясь передумать. Укуталась в старую куртку Фотия, ей почти по колено, сунула ноги в его длинные сапоги. Благоразумно натянула на голову толстую вязаную шапку. Выскочив на крыльцо, захлопнула двери. Сауна так сауна. Когда она, как следует, нагреется, Ника пойдет туда, минут на сорок. В большом доме, как и в старом, тоже есть звонок, и если Фотий сказочно вернется через два часа, даже если она будет сидеть в крошечной парной, прогоняя из нутра сырой холод, то уж побежать и открыть засов она сможет, а после сразу обратно. Это не по степи полдня разгуливать.
Стеклянные мозаики на входной двери были зашиты фанерой. Да Ника их и не стала открывать. Отперла узкую дверь, что вела в полуподвал из-под лестницы. Порадовалась тому, что окошко, забранное толстым стеклом, смотрит в ту сторону, куда уехала «Нива». И, пройдя через молчаливый холл, помахала рукой идолу, стоящему на полированной стойке. Над кожаными диванами появилось новое – огромный, во всю стену, снимок морской волны в белых ослепительных пенках. Волна стояла, показывая полупрозрачный, просвеченный солнцем живот, в нем крутились мелкие веточки, клочки зеленых водорослей и серебристые узкие рыбешки.
Как всегда, Ника не удержалась и щелкнула выключателем. За матовой стеной загорелись тайные лампы, волна ожила, совсем настоящая, толстая, хотелось сунуть руку в плотную зелень и коснуться пальцами быстрого чешуйчатого серебра. Ника оставила волну пожить, светясь, и спустилась вниз, свернула от бара с медвезиллой в другую сторону. Открывая невзрачную дверцу, опустила рычаг на котле, проверила цифирки на датчиках, выставила время и температуру. Вот и все. Через час парная прогреется. А пока нужно вернуться в старый дом, подбросить угля в печку и посидеть там, чтоб не мерзнуть в закрытом пустом корпусе. Согреть чаю. Или бульона. Совсем не хочется, но нельзя заболеть. Именно потому, что беспокойно и тревожно, как там Марьяшка и Фотий.
Кутаясь в куртку, вернулась и села на диван с ногами, снова укрываясь шубой. Старые часы монотонно тикали. Казалось, суетилась так много и долго, а всего-то прошло пятнадцать минут, с тех пор как побежала включать котел.
Хорошо, что днем позвонила маме и долго болтала с Женечкой. Хорошо, что оставила его до апреля в Южноморске, а так просился. Нет, очень хорошо. В пять лет еще рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой.
Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно… Но в окне – пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота.
Отвернулась от часов и, полулежа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было все здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, темное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова – так нравилось ей тут все-все, даже когда уставала так, что не успевала улечься – засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал ее на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала.
И ей казалось, так должно быть у всех. В особенности у Пашки с Марьяной. Ведь они такие красивые и молодые, и так здорово смотреть, как бегут вместе в волну или ныряют в Низовом со старого пирса.
Но к августу шуточные перепалки вдруг стали чересчур язвительными и начались ссоры. Ника сначала пыталась все обратить в шутку, несколько раз встревала, пытаясь ребят помирить. Но как-то раз они оба накинулись на нее, наговорили гадостей, и пусть потом оба извинялись, но Ника, улыбнувшись и махнув рукой, мол, пустяки, больше не влезала в их отношения. Тем более, что ссоры вдруг прекратились, совсем. И наступило ледяное молчание.
Оба они разговаривали с гостями и Никой, с Фотием, с радостью возились с Женькой, но перестали видеть друг друга. И это было хуже, чем прежние ссоры. Ночами она просыпалась и придвигалась к Фотию, который не спал, она видела, как блестит луна в раскрытых глазах. Обнимая ее, шепотом рассказывал, как Пашка болел, и как он учил его плавать. Однажды сказал, злясь, и она испугалась беспомощной этой злости в его голосе:
- Так похож на мать, когда бесится, ну убил бы, если бы не любил так сильно.
И про Марьяшку рассказывал, как прибилась она к ним, еще совсем тощей чернявой девчонкой, когда приехал он строиться. Сидела на бетонных блоках, болтая худыми ногами, задирала Пашку, а он бросал работу и гонялся за ней, ловил и швырял в воду, а однажды испугался, что утопил, вытащил за волосы, и она цапнула его зубами за руку, так что пришлось перевязывать. Потом, к осени, пришла, чинная, в новом платье и куцей какой-то жакетке, отвела Фотия в сторону, сказала ему сипло, краснея до злых слез:
- Дядя Федь, вы меня заберите, а? Батя снова запил, мать его повезла в Багрово, лечиться. А я уже с паспортом, мне можно работать.
А с крыши сарайчика вдруг спрыгнул Пашка, встал рядом с ней, сказал, хмурясь:
- Пап, возьми. Она поварихой хочет. По серьезу.

Когда это рассказал, то повернулся к Нике, обеспокоенный ее молчанием. И, разглядывая ее мокрые щеки, догадался:
- Ты что думаешь, ты появилась, а прежнее разваливается? Не глупи, Ника, это все идет само по себе. Они растут, понимаешь? Были щенки, становятся – люди.
Она всхлипнула, и он опять понял.
- Грустно, да? Мне тоже.
Обнял ее, покачивая, как ребенка, и она расплакалась, уже от счастья, что он понимает, даже когда она и не говорит ничего. Хоть и грустно, но – счастье.
Ника тогда заснула в его руках, отчаянно надеясь, что все утрясется, не может не наладиться, ведь он такой сильный, и оба они так хотят счастья недавним щенкам, у которых была ясная, высвеченная жарким солнцем дорога. Но ничего не наладилось, хотя на крыше пиратской веранды величаво крутился, хлопая на радостном ветру, белый тугой парус. А под навесом толстое основание мачты, укрепленное в тяжелом диске, тоже вертелось, крутя на себе сушеных рыб и низки розовых раковин. Оба делали парус. Но после Марьяна сказала, что следующим летом работать не будет. Стояла, крутя пальцами конец толстой черной косы и Ника подивилась тому – какая она выросла, всего лишь за одно лето. Невысокая, тонкая, с крепкой маленькой грудью, с пылающими смуглым румянцем щеками и темными, как черный виноград, глубокими глазами.
- Уедешь? – спросил Фотий, вытирая ветошью промасленные руки, – учиться? Или замуж собралась?
Та задрала маленький, с ямочкой, подбородок:
- Дома буду. А то там вообще скоро – помойка.
Фотий кивнул. Кидая тряпку, поискал глазами Пашку, и Марьяна усмехнулась, пылая глазами. Ника опустила голову над тазом, полным винограда. Ощипывала ягоды и складывала их в миску – на варенье.
- Он тебя обидел? – негромко спросил Фотий, – может, все-таки скажешь, в чем дело?
В тишине стало слышно, как в бухте кричат дети – в доме еще жили отдыхающие, две семьи, которые приехали от Мишани.
- Обидишь ее, – раздался от входа звонкий Пашкин голос, – как же! Ее…
- Заткнись, – тяжело велела Марьяна. И повернулась уходить, отшвыривая за спину косу.
- Помолчи, – сказал и Фотий. Пошел рядом с девушкой мимо сына, и Ника услышала, как за фестонами рыбацкой сети, закрывающей стены веранды, он говорил, удаляясь:
- Если надо помочь, скажешь, поможем. И нам, ты уж помоги, ладно? Зимой надо, чтоб тут были люди, а некому, когда Паша уедет…
Марьяна что-то отвечала, уже неслышное. А Пашка вошел, встал, подпирая столб и независимо насвистывая. Нике очень хотелось, так же, как Фотий, спросить у него – ну может, скажешь, что случилось-то. Не решилась. Только быстро глянула исподлобья на гибкую фигуру в совсем уже вытертых старых шортах. Пашка поймал ее взгляд, и она безнадежно подумала – снова начнет выпендриваться и строить из себя…
Но он ответил на ее невысказанное:
- Я потом расскажу. Тебе. Ты может, лучше его поймешь. Потом, ладно?
И она в очередной раз подивилась, какие же они похожие с отцом. Тоже читает взгляды, и кажется ему, так и надо, так делают все.
Услышал шаги отца, снова засвистел, будто ему все до лампочки.
- Ну? Согласилась? Я до Нового года побуду, а дальше уже с ней хороводьтесь.
И не дожидаясь, когда отец ответит, пошел в яркий сентябрьский свет, изгибая загорелую спину и будто танцуя слегка при каждом шаге.

Шуба давила на грудь и мешала дышать – воротник наползал на лицо, старая овчина щекотала нос. Ника поворочалась, снова проверила время на кукушкиных часах. Уже можно идти. А стала согреваться и неохота. Просто поставить бы чайник, напиться горячего и снова лечь, только стащить, наконец, штаны и надеть вместо них мягкие шерстяные. Но все равно придется идти – выключить котел. А тогда лучше и в сауну на полчасика. Она вздохнула и с тяжелой головой села, откинула надоевшую шубу.
Так странно – еще в сентябре спать было жарко, окна нараспашку, за сетками бодро зудели комары, а простыня казалась железным раскаленным противнем. И вот уже – носки толщиной с валенки, свитера, шуба эта дурацкая – востребована целыми днями. А не успеешь оглянуться – снова придет зной, и снова все голые и коричневые.
- Хватит зубы заговаривать, – грозно сказала себе Ника и встала, потянувшись так, что спина сладко заныла, – вперед! И вниз!

В неостановимых просветах облаков мигала обгрызанная луна, и на плитках появлялись и исчезали тени. Ника прошла мимо закрытого входа в пиратскую веранду, спустилась на две ступеньки к узкой двери, радуясь, что ветер утих и уже не ярится злобно, а налетает порывами, правда, теперь сыплет из жидких туч пригоршни легкого колючего снежка. Ну, что – март, такая вот у нас на юге смешная весна…
И, не успев открыть дверь, замерла, чутко прислушиваясь, и мгновенно покрывшись ледяным липким потом, под толстым свитером. За воротами кто-то стучался, вскрикивал, затихая, и стучался снова. Ника беспомощно посмотрела на фонарик, зажатый в руке. Господи, да что же она опять такая дура? В маленьком доме лежит сигнальный пистолет, Фотий учил ее стрелять, сказал еще – можно не только в воздух, а если в злыдня, мало не покажется. Надо было взять.
Дверь крутанулась в руке, Ника выставила ногу, лихорадочно обдумывая, как быть. Ворота заперты. Машины не слышно. Забор – высокий забор, и там, где нет бетонных секций, густо натянута сетка-рабица. Да если бы хотел перелезть, то не скребся бы в калитку.
За приоткрытой дверью ветер не так шумел, и стук стал слышнее. Гудел металл под чьими-то не слишком сильными ударами. Если не подходить, то внутрь он не попадет. Даже если залезет во двор, то в дом не проберется. Надо быстро вернуться и запереться изнутри. Ставни опустить.
Она, мучаясь, держала подрагивающую дверь. Вдруг представился Фотий: выбросили из машины и он приполз, и сил хватает только чтоб поднять слабую руку и стучать, снова опуская ее и теряя сознание.
- Черт! – прошептала Ника и, хлопнув дверью, рванулась обратно.
Пробежала мимо ворот на цыпочках, остановилась, соображая, где же искать этот дурацкий сигнальный пистолет. В полубредовом от страха состоянии удивилась, а зачем пистолет, если Фотий там… умирает…
Нацеливая фонарик на старую бочку у стены дома, увидела и, подбежав, схватила разболтанный ржавый молоток, забытый тут с осени.
- Эй! – стук пропустил тихий возглас.
Ника тихо подошла к воротам, присела на корточки, приближая голову к металлу. Фонарик сунула в карман, не выключая. Ее глаза расширились, как у кошки, а брови поднялись, собирая на лбу напряженные морщины – голос был… женским?
- Эй! У вас свет там! Пожалуйста! Я встать не могу!
Слабый стук сменился царапаньем, а его заглушил ветер. Потом утих, вместе с Никой прислушиваясь к безнадежному плачу.
- Черт, – снова выругалась Ника шепотом.
- Я, – пожаловался голос за гулким железом, – я… ща-а-ас…
И, после паузы, Ника дернулась – над самой ее головой запел звонок, ему отозвался тот, что в доме, и еще один – в корпусе.
А за воротами уже кто-то, упав, заплакал, и снова пришел ветер и радостно ухнул, залаял собакой, не давай слушать.
Ника обреченно встала, сжимая в руке молоток. Голос охрип, и ей пришлось прокашляться.
- Кто там?
Плач умолк. Завозившись, существо забарабанило в створку, где-то внизу у Никиных ног.
- Помогите! – женщина кричала, захлебываясь и рыдая, – по-мо-ги-те мне!
Ника дернула тяежлый засов, сунув ключ в черную скважину, повернула с усилием. В щель оглядела пустое пространство. Степь призрачно белела снежными пятнами. И у самых ворот, под ногами Ники лежала скорченная фигура, такая же белая и, кажется призрачная. Поднялась рука, и совсем не призрачно вцепилась в край Никиного сапога.
- Не уходи!
Белые волосы разлетелись, раздуваемые ветром. Ника выдернула из кармана фонарик, направила луч в женское, белое, как мел, лицо с блестящими большими глазами. Свет метнулся по узким скулам, раскрытому рту, воротнику светлой куртки и пробежал по обычным черным джинсам, заправленным в невысокие сапожки без каблука.
Ника перевела дух.
- Руку давай. Ты одна тут?
- Да. Да! У меня что-то, что-то, я не могу больше идти. Мне некуда!
Цепляясь за Нику, странная гостья поднялась, покачиваясь, и охнув, навалилась на нее, обвисая.
- Но-ги! И голова!
- Что голова? – прохрипела Ника, перетаскивая ее через железный порог, – погоди, закрою.
Одной рукой неловко задвинула засов и потащила женщину к дому. Та почти падала, волоча и подламывая ноги, всхлипывала и стонала.
Перед крыльцом Ника обхватила ее за талию, поднатужившись, проволокла по трем невысоким ступенькам, ввалила в маленькую прихожую и, сама застонав, бухнула на старый широкий табурет, где под растянутой кофтой спал кот Степан. Степан негодующе муркнул, и, шарахнувшись, взлетел на полку с шапками.
- Черт, – снова сказала Ника, выпрямляясь и убирая волосы дрожащей рукой, – кто это тебя?
Скорченная фигура на табурете застонала и тоже потянулась рукой к своей голове – льняные длинные пряди с одной стороны были обильно выпачканы красным.
- Это что, это кровь? – испуганно спросила гостья, вытягивая к Нике руку – белый рукав и пальцы были измазаны.
- Сапоги снимай. Давай помогу.
Ника встала на колени и потянула мягкий замшевый сапожок. Женщина взвизгнула и заплакала, морщась.
- Ноги! Болит!
- Ты бы в носках еще ушла, в степь. Мороз, ты их отморозить могла!
Ника не стала говорить, такая боль значит, что, наверное, уже отморозила.
Та плакала, нагибалась, стараясь помочь Нике, и сапожки, наконец, свалились, показывая поджатые пальцы в тонком нейлоне.
- Пошли, – Ника снова обхватила гостью поперек живота, – за шею берись. Тебе лечь надо.

продолжение следует…