предыдущая

77. Новая работа

Московский май был прекрасен. Просторное небо наваливалось кучевыми облаками на разбросанные среди парков группки высоток и с холмов казалось,что там, внизу, в квадратах парков, домов, улиц и переулков все немыслимо совершенно. Свет этого мая был лучшим для Витьки за последние несколько лет. Он будто пил его, отмечая все изменения света, а глаза хотели еще и еще. По утрам, просыпаясь, протягивал руку и, поддев уголок шторы, цеплял его за спинку стула, стоящего рядом с окном. Смотрел, как свет ползет с уголка подушки на щеку спящей Аглаи, меняется, становясь сочнее и ярче. Всматривался в тени от ресниц, от мочки уха, и будто сам исчезал в них, тонких, еле заметно ползущих. Зная, что, может быть, май этот для него последний.

Подумав так, хмыкнул и, тихо откинув одеяло, прошлепал в кухню. Ему не хотелось впадать в пафос, даже мысленно, но сейчас он по-новому относился к тому, что узнавал о себе. “Осознавать”, сказал как-то Альехо, когда сидели вечером в лаборатории, Витька курил и сигаретный дым свивался в размытый столбик, пропадая в полумраке, “чем дальше растешь, тем яснее будешь осознавать в первую очередь себя. Нет ближе объекта для наблюдения, чем ты сам”
Витька тогда сказал ему, что ведь не принято так. А принято посмеиваться над самокопаниями, и “от большого ума с катушек съезжают”. Альехо рассмеялся и ответил, что народные мудрости для усредненного разума пишутся, а в середине всегда все инертно. Так значит, быть плохим лучше, чем никаким, спросил его Витька и Альехо спокойно согласился, в каком-то смысле, да. Их разговоры, что происходили чаще и дольше, были для Витьки таким же светом, как этот майский утренний в окне. И не было в том пафоса. Он наслаждался возможностью думать, как пловец радуется мерным и сильным движениям мышц и когда однажды, стесняясь, рассказал об этом Альехо, тот кивнул: а ты тренируйся, и почаще. Любые мышцы требуют тренировок. И голова не исключение.
Поэтому, думая о последней своей весне, он, конечно, поправился мысленно, что, в столице, может, последняя, не в жизни же! Но одновременно понимал, стеснительная оговорка – дань прежней его жизни, а ощущения именно такие, прощальные. И этим надо пользоваться, подытожил Витька, поворачивая на плите турку так, чтобы свет на нее падал ярче и выразительнее. …Смотреть и видеть.
После визита к Альехо жизнь пошла дальше, наполнившись заботами о новой работе, и время ускорилось. Не хватало его, чтобы насмотреться и наслушаться, наговориться. И поздним вечером, приваливаясь к теплой спине Аглаи, Витька засыпал, жалея, что ночь опять будет слишком коротка и не вместит всего. Просто ощутить, как она во сне прижимается к нему лицом и дышит в грудь, а потом дергает руками, откидывая мешающее одеяло. И еще множество важного…
Позавтракав, расходились, поцеловавшись во дворе, потому что не любили ездить в метро вместе. По взгляду Аглаи понимал, ей бы сейчас вообще от него не отрываться, но не мог, не хотел по-другому. Длинный путь в центр, в студию, был для него необходимой порцией одиночества, ставшей еще более важной теперь.
В студии ждали девочки. Лия, Алена, Таня… Лариса, Сана и еще одна Татьяна. Все – разные, но Витька имена путал и думал, Аглае это должно бы понравиться. Девочек нагнал ему Альехо, вернее, два дня таскал с собой на спортивные тренировки и репетиции в танцевальной школе, садился и смотрел, как Витька выбирает. А мастера по боди-арту привел по его просьбе. Все шло как-то слишком быстро, и Витька заикнулся было напомнить учителю про обещанный срок на обдумывание, но тот величественно от своих слов отрекся.
– Исчезнете, а надо хоть что-то успеть, – заявил неожиданно безжалостно. И Витька, сначала передернувшись, кивнул и стал жить, как летел на коньках по гладкому льду. И получалось. Через пару дней внутреннее состояние слилось с хлопотами и он почувствовал, что сам управляет движением, несмотря на то, что каждое следующее действие будто сваливалось сверху на голову, главное было – поверить и поймать, а потом уже понять, что же это прилетело.
Несколько дней по многу часов, меняя свет и задники, он крутил девочек, то так то эдак поворачивая узкие руки, напряженные плечи, выгнутые спины, сплошь покрытые нарисованными татуировками. Первый этап ощутимо заканчивался, но не было чего-то, главного. Тоскливо сосало под ложечкой, когда ехал обратно, глядя в черные зеркала вагонных окон.
Однажды Альехо привел в студию щуплого маленького человека со старомодными бакенбардами, сходящимися к узкому подбородку.
– Посмотри, что у Саныча есть, – кивнул на большие полотняные свертки, похожие на запакованные туристические палатки, – он у Аглаи твоей в театре трудился, в костюмерной, а потом ушел на вольные хлеба. Теперь сидит без денег и почти не ест, да, Саныч? Но зато делает, что всегда хотел.
Саныч одернул полосатую костюмную жилетку, надетую поверх свитера и, глянув на Витьку, стал разворачивать сверток. Полезли оттуда, толкаясь и гремя, какие-то алюминиевые и стальные прутья и колышки.
– Поставить где? – спросил хриповатым голосом тайком пьющего человека. И Витька сморщился, представив себе, как на фоне аляповатого пейзажа на заднике из палатки вылезают, гремя каблуками по паркету, обольстительницы с плохо намазанным бронзовым загаром.
– Туда иди, к стене, там виднее будет, – Альехо подхватил упавшие стержни и повел умельца через просторный зал.
– Вот… так вот можно, – сказал Саныч, склоняясь над ворохом белого полотна и, вдруг, щелкая, стал под его руками складываться странной формы каркас, растягивая ткань. Витька смотрел на сложную фигуру, напоминающую то ли геометрический цветок, то ли большую колыбель для инопланетянина. Саныч одной рукой подхватил и повернул, чтобы свет из окна падал по-другому. По белым плоскостям и растянутым складкам легли полосы света, начертив что-то совсем другое.
– И так вот, – Саныч перевернул изделие вверх дном, заставив блестящие прутья растопыриться лапками странного насекомого.
– Ага… – Витька подошел. Протянул руки и ощупал, проводя вдоль граней, – вот, значит… И так ведь можно? А человека выдержит?
– Говори! – обиделся Саныч, – тебя и меня выдержит вместе. А еще свет свой можешь менять. По-всякому.
– И много у тебя этих штук?
Саныч, приосанившись, потер узкие ладошки:
– Да всю вашу конюшню заставить можно. И там они разных цветов у меня. И всякой формы, понял?
– Тащи! Тащите, Саныч! Посмотрим, как оно!
После суеты и хлопот, к которым подключили всю команду, под вскрики девчонок над прищемленными пальцами и короткие веские команды Саныча с разгоревшимся лицом промеж встрепанных бакенбард, зал стал похож на внутренность огромного кристалла, на грани которого мягко ложился свет с разных сторон. Разрисованные девочки ходили между натянутых плоскостей, падали навзничь в упругие ложа, смеясь, сваливались на пол и высовывали отовсюду головы и руки.
– Белые, – сказал Витька, направляя свет на узкую щель между длинных ребер, – и еще эти, светло-зеленые. И яркие нужны.
И повернулся к гордому умельцу:
– Саныч… Спасибо вам. Просто очень большое спасибо!
– Да чего там. Я рад, рад…
Но Витька, наскоро улыбнувшись, уже не слушал.
Теперь по вечерам он молчал, напряженно думая, не обращая внимания на то, что ест и забывал ответить Аглае. Она плакала, закрывшись в ванной, и потом, дождавшись, когда вода стечет, чтоб ледяная, выходила с улыбкой на покрасневшем от холода умытом лице. А утром убегал, не дождавшись, когда она позавтракает.
В студии снимал и снимал, меняя свет, торопился, ужасаясь тому, что не успеет сказать, сделать то окончательное, глядя на которое станет понятно – а по-другому и нельзя было сделать.
Через несколько дней напросился с Альехо на кастинг, привел на съемки нескольких парней разного роста и сложения, от могучего Семена с детской улыбкой до маленького, тонкого, как хлыст, Павлика, с ехидно сложенными узкими губами на порочном лице. По вечерам, отпустив моделей, сидел в лаборантской. Отсматривая материал, прислушивался, как хмыкает Альехо над своей копией его работы.
Через неделю, вечером, не выдержав, в студию приехала Аглая. Поднимаясь по лестнице, репетировала холодные слова, чтоб и не ругаться, но пусть поймет, ей вовсе плохо. Ведя рукой по неровным перилам, с горечью вспомнила, было время – прибегала к Альехо, не чинясь и не ломая голову, будут ли ей тут рады. Разве думала, что когда станет тут работать ее Витька, то и забежать просто так она себе уже не позволит, а напроситься – гордость не даст. Но сегодня…
Открывая высокие, обитые алюминиевыми листами двери, слышала резкий Витькин голос, ответы девчонок и мужские реплики. И, приготовив бесстрастное выражение лица, вошла.
Упала глазами в полумрак и прислонилась к двери. Плоскости и грани выступая из темноты, собранной по углам, громоздились, будто плывя перед лицом. Среди них на пустом пятачке Витька с фотокамерой, а перед ним изломанное в такт плоскостям смуглое тело, расписанное перевитыми змеями, оживающими под направленным светом. И мужская фигура над ним.
…
– Так повелось от Великого Ахашша…
– Ахашша…
– Жизнь важнее смерти, всегда…
– Всегда…
…
Шелестящие слова опускались с невидимого потолка паутинами, перемешиваясь с рассеянными бликами. И менялось запрокинутое лицо девушки, отмеченное темными провалами глаз и полуоткрытого рта.
Аглая вцепилась потной рукой в дверную ручку, та повернулась, взвизгнув.
– Кто там еще? – Витька поднял от видоискателя голову и, выругавшись, быстро пошел к ней, отшвырнув ногой лежащую на полу сумку.
– Аглая? Надя, ты? Что ты тут делаешь? Не позвонила. Да что с тобой?
Взял ее за плечи, поворачивая к свету.
– Мне что-то… плохо мне, Вить. Ты прости…
– На сегодня закончили, – крикнул он и в зале вспыхнул свет. Девочки, толпясь и любопытно оглядываясь на них, побежали в гримерку, шлепая по паркету босыми ногами.
Зал опустел и затих. Аглая стояла, держась за Витькины плечи и не открывала глаз.
– Ну? Что ты? Сердце? Пойдем в подсобку, да? Альехо чаю тебе…
– Свет…
– Что?
– Выключи. Сделай, как было.
– А ты?
– Ничего… – она улыбнулась напряженной улыбкой, – я постою тут.
И только услышав, как щелкнул выключатель, открыла глаза и посмотрела снова.
– Может, присядешь? – Витька махнул рукой в сторону растянутых полотен, – они удобные.
– На них? Нет!
– Ну, ну что ты?
Внизу в комнате охраны, блеял телевизор, из гримерки слышался приглушенный стенами смех. Плакал автомобиль во дворе. Но тут, в зале, было тихо и снова пришел шелест мерных слов ахашша…
– Ты слышишь? Витя?
– Что? – он тоже понизил голос.
– Нет, ничего.
Она смотрела на месиво лепестков и ярких граней, на смутно поблескивающие в полумраке стальные штыри, торчащие из-под нежных просветов. Неужели он не видит, что сделал?
– Ты это сам придумал? – она повела рукой, – это вот все?
– Д-да… Нет, подожди…
И он оглянулся, рассматривая внимательнее.
– Надя… я видел это. Не совсем так, но именно это! Помнишь, я рассказывал, про то, как спортзал превратился, в такой страшный сад, и там в нем – девушки, девочки… Там были большие цветы и лианы. Нет, женщины были, как цветы вначале, а потом… Черт, я и забыл!
– Там было страшно?
– Там был – ужас. Я такого никогда раньше…
– Но сейчас ты его сделал! Сам! Зачем?
– Потому что, не ведая темноты, не сотворишь света, – голос Альехо раздался из дальнего угла и оба вздрогнули, – он все сделал верно. Идите сюда, посмотрите.
Придерживая Аглаю, Витька повел ее на широкую полосу света. Входя в лабораторию, она оглянулась на созданный любимым страшный сад и увидела огромные колыбели цветов, в каждом из которых прятались стальные жала.
– Вот чай, – большая голова Альехо заслонила настольную лампу и Аглая с облегчением увидела, что дверь в сад Витька плотно закрыл.
– А вот снимки, – он повернул к ним экран лаптопа. Сменяя друг друга, мерцали картины. Часть лица, полуприкрытого гранями света. Плечо, схваченное мужской рукой, изгиб бедра и поверх него – какие-то полосы и завитки. Взгляд… Ничего, вроде бы, из ряда вон, но глянешь и сердце щемит от ужаса и безнадежности.
Поставив кружку, Аглая закрыла глаза.
– Я не могу больше. Это нельзя, такое нельзя! – и закричала, – этого нет! Не может быть!
– Увидела… – Альехо погладил ее по голове, – а ты, – кивнул Витьке, – ты сумел. Из глупых девчонок, кусков тряпья и алюминиевых палок – сумел. Теперь сумеешь – из всего. Все теперь – твоя глина, понял?