43. Ночь Аглаи
Аглая лежала под тонким одеялом, натянув его до подбородка. За окном большое дерево махало переплетенными ветками. Через них светил фонарь, он был ниже второго этажа старого дома и потому тени от веток ползали по ночному потолку. Всегда по-разному и всегда одинаково. Когда Аглая просыпалась ночью, то ползающие по смутной белизне тени – первое, что входило в открытые глаза. Иногда, лежа с закрытыми глазами, придумывала, – вот откроет и увидит что-то совсем другое. А когда глаза открывались сами, не дожидаясь, пока сон весь утечет в свое сонное царство, шевеление теней само становилось частью сна, что-то рассказывало жестами. Проснувшись, она пыталась вспомнить, что именно, но не могла. Зыбкие картинки касались век, но тут же размывались, исчезали.
Сегодня за окном был ветер, и тени мельтешили, сливаясь в сплошную сетку. Ветер подкрикивал, полоскал ветки, перестукивал чем-то и еле слышно скрежетал на краю захламленного балкона. Двери на балкон вели важные, двойные, с толстыми старыми рамами, крашенными белой краской и выпачканными ею же шпингалетами. На тех местах, где шпингалеты входили в пазы, краска стерлась, и там фонарь ставил яркие точки. Их было хорошо видно, потому что занавеска вечно висела сдвинутая. Аглая не любила глухих окон и радовалась тому, что напротив дом стоял наискосок и ее открытого окна никто не видит. Правда сама она, уйдя в угол комнаты около окна, могла видеть в соседнем доме живую картинку телевизора – соседи напротив тоже не зашторивались, у них и занавесок не было. Это ей не нравилось, будто окно раздели и заставили стоять голым. Мельтешил огромный телевизор. У нее вообще его не было.
Был ноутбук и интернет, ей хватало. Вчера весь вечер просидела в сети, разыскивая фотографии Виктора. Сто раз пересмотрела все страницы официального сайта Альехо. Там, на отдельной страничке, были выложены три десятка снимков Вити. Она знала их наизусть. Первые работы выложены целым блоком, среди них, наверное, старые есть. А потом идут уже московские. Множество разных лиц. Мешанина крыш, вывесок, столбов, асфальта. Ракурсы, крупные планы. Да много разного. И во всех – грусть. Будто сверху по небу туча, а солнце садится и лучи его светят сбоку. Красиво и немного печально. И еще что-то. Если рассматривать каждый снимок, неважно, что на нем, то вдруг тяжело глотать. И хочется повести рукой за спину, где сонной мышью лежит мобильник с хвостом зарядного, и позвонить. Просто так, потому что ведь нельзя так сразу, только из-за того, что смотришь на монитор, сказать, что любишь.
– А если я это чувствую? Все равно нельзя? – сказала шепотом, шершавя губы о край пододеяльника.
Наверное, нельзя. Нельзя говорить о любви человеку, которого два раза в жизни видела. Даже если любишь. И не потому нельзя, что глупо. А потому что вдруг это пройдет быстро, а уже сказала. Что же тогда, говорить уже в другую сторону, мол, не люблю? Это ей не нравилось. Мама всегда говорила, глядя на нее, серьезную – “ну, много на себя навьючила? Снова будешь за всех тащить, пока не свалишься?” И Аглая хмурилась, удивляясь, что можно по-другому. Там она была еще Надя. Всеобщей Надеждой прозвал отец. Смеялся. А она тосковала от этого шутливого, потому что надо ведь оправдывать. Отличница. Хотела остаться, но с такими оценками, надо ехать, чего же хоронить себя. Поехала. Поступила. Как и решили, на экономический. И вдруг этот театр. Похоже, не быть ей экономистом, не ходить в строгом костюме, соблюдая дресс-код. И даже имя у нее теперь другое, с надеждой никак не связанное.
И этот еще, с оттопыренными ушами и со своим фотоаппаратом… Аглая поморщилась. Нельзя так, ворчливо. Ведь совсем другое чувствует. И потом, они переспали. Нет, занимались любовью. Дурацкое выражение. Все равно что сказать “занимались печалью”. Или радостью. Но было – так… Летала.
Она повернулась на бок и стала смотреть в сторону хозяйкиной стенки, поблескивающей темными стеклами. За ними почти пусто, хозяйка все свое прибрала. Аглаины мелочи кинуты на нижние полки, так в беспорядке и лежат, привыкла. Не о том думается. Хотела о Викторе. О любви. А не о потерянной помаде, которая завалилась, верно, в самый угол полки, красивая, надо найти, чтоб не покупать другую.
Комната была квадратная, с высокими потолками и потому походила на шкатулку. Она живет в шкатулке. Диван, с откинутой обморочно спинкой, это, допустим, бархатная подложка для драгоценности. И на ней – Аглая. Она изогнулась под одеялом и сделала лицо. Как на этюдах учили, покажи нам, девочка, бриллиантовое колье. Она показала. Режиссеру понравилось. Потом, убрав с лица много-каратную улыбку, предложила:
– Давайте я вам хохлому покажу.
– Что?
– Да хоть что. Ложку расписную, хотите?
Режиссер откинулся на спинку стула и приготовился смотреть. Показала. Он долго хохотал, сняв очки, вытирал глаза скомканным платком. Ложка решила все. И теперь Аглая – Тиргатао, жена древнего царя, который проиграл войну и от него потребовали победители, чтобы он Тиргатао убил, вместе с дочерьми. Но она убежала, на родину, переплыв с рыбаками мелкое и потому очень бурное море. Снарядила там свое войско. И победила.
– Я уверен, – говорил режиссер, разглядывая аглаины острые плечи и прозрачное лицо, – наша царица была женщина дородная, увесистая, худых тогда не любили. Но… ложка!..
И засмеялся снова, качая головой.
Аглая улыбнулась. На выставке античной керамики видела женщин на вазах. Ничего и не толстые они были. Может быть, жены, сидящие на женской половине домов с двенадцати лет, они и толстели. Но не флейтистки и кифаристки, не гетеры, держащие кубки. Чуть склоненная головы, а нога отведена назад и упирается пальцами в рыжую обожженную глину амфоры. Но пусть режиссер думает, как хочет, если не верит глазам. Он ведь тоже на выставке был, всей группой и сходили, когда выбрали пьесу. Правда, Тиргатао не гречанка. Она была вольной наездницей, почти амазонкой. Летала по степям по-над зеленой водой древнего моря. Какого цвета были ее волосы? Наверное, рыжие, выгоревшие на концах, там, где выбивались из-под бронзового шлема. Ну и что. Зато худая черноволосая Аглая умеет показать ложку. И на сцене умеет так, как делает это Витька на своих снимках. Плакали ее строгие костюмы и блузки с красивыми воротниками…
Поворочавшись, откинула одеяло и встала. Босиком пошла к двери. И, взявшись за ручку, прислушалась. Сосед ложился поздно. Ночами сидел в кухне с электрогитарой, тренькал неподключенными сухими струнами. В кухне, чтоб не мешать спать своей девушке, невесте, которая приезжала на каникулах в гости. Потом Настя уезжала доучиваться, а Женя оставался в кухне, окруженный проводами, как маленький лохматый ктулху щупальцами. Тренькал.
Сейчас было тихо, через старые календари, которыми были закноплены дверные стекла, не пробивался свет. Аглая сунула ноги в тапочки и вышла в широкий коридор. Женя ей не нравился. Не приставал, нет. Настя у него была замечательная красавица, и удивительно было слышать, как он по вечерам, устав на работе (да-да, в костюме и с галстуком), устраивал ей плаксивые телефонные скандалы, придираясь к любым пустякам. Если только слушать, как он кричит, шлепая носками по линолеуму широкого коридора, гремя сапожными щетками и тюбиками с кремом у вешалки, а потом снова возвращается в кухню, то Настя представлялась Аглае бесцветной и тощей, с жидкими серыми косичками и вечно обиженным ртом. Но никак не высокой стройной красавицей с длинными, до попы, русыми волосами, убранными в небрежный жгут. После того, как злость была сорвана, Женя веселел и, чмокнув трубку, что-то радостное говорил вышедшей в кухню Аглае. Однажды Аглая спросила у приехавшей Насти, когда они пили чай в кухне, а Женя убежал заводить машину, и было слышно, как она тыркает под балконом:
– А ты его любишь? – и тут же захотела, чтоб вопрос вернулся в нее и умер. Но Настя улыбнулась. Сказала спокойно, о привычном:
– Мы с ним пять лет уже вместе. Я была знаешь какая? Худющая, как палка, страшненькая. Ниже Женьки на полголовы. И вот, выросла. Обогнала. Он иногда злится.
Аглая покивала и пошла к плите, налить еще чаю. Ей хотелось спросить еще – “а тебя Надеждой не звали раньше?”.
– Он добрый, – сказала Настя ей в спину. И Аглая не удержалась:
– Это ты – добрая.
Но больше никогда ничего не говорила. Только думала по ночам теперь и о них. Добрая и тихая красавица Настя. И некрасивый, с отвратительным характером Женя. Любит она его? Или благодарит? Или ответственность за то, что так долго вместе? А может, жалеет?
Аглая неслышно отворила свою дверь и пошла по коридору. Женя не спал. Через матовое в звездочках стекло мерцал голубоватый свет компьютера. Аглая зашагала погромче, щелкнула выключателем. Пусть знает, что она бродит, а то еще набежит из комнаты, и столкнутся в дверях туалета.
Вернувшись, снова легла, глядела, как машут черные ветки на белом потолке. Когда будут листья, то ветки станут лохматые и широкие, будто в мех одетые. И будут не перестукивать, а шелестеть. Это уже скоро, через месяц. Когда будут листья, их отношения с Витей, наверное, в какую-то сторону сдвинутся. Может быть, он будет брать ее с собой, – молча ходить рядом и смотреть, как снимает. Она мешать не будет. Потом сядут на майскую траву есть бутерброды, которые приготовила. А еще он будет сидеть в зале или бродить там, как тогда на репетиции, спотыкаясь и кивая тем, на кого не смотрит. А Аглая будет – Тиргатао. Поднимая руки, воззовет к воинам племен, что, захватывая рукой бороды, думают, идти ли войной на полис, за женщиной. Царицей.
А может, будут жить там, где они вместе спали недавно, и она утром, тихо, чтоб не разбудить, сняла со своего плеча его руку. Сама пошла в ванну, было так здорово пойти самой, как будто она собирается на работу, пока спит муж.
Рассмеялась про себя слову “муж”. Но тут же нахмурилась, как всегда, правя себя. Чего смеяться? Из-за того, что один раз была там, один раз спала и уже мечтается ей, что он ее муж? Ну, мечтается, так что же теперь? Мечты на то и мечты, чтоб быть глупыми и смешными.
Когда в школе училась, встречалась с Коленькой Тоцким. Его все так и звали ласково – Коленька Тоцкий, хотя он был высокий спортивный мальчик. Сильный и добрый. Однажды Надя повела его в старый город, к водонапорной башне красного кирпича. Там в заборе был пролом, а в маленьком саду собирались вечерами наркоманы. Но было утро, и они прошли мимо кусков картона и тряпок в кустах, мимо белых палочек пустых шприцев, к закрытой двери. Сковырнули старый замок, висевший на одной дужке, и долго поднимались крученой лесенкой, прижатой к стене. На маленьком балкончике стояли, смотрели на шапки зеленых листьев, крыши и троллейбусные провода. А потом она велела ему себя поцеловать. Коленька удивился, но поцеловал. Они с ним уже много целовались. Но на башне надо было, затем и повела. Он не спросил, а то бы ответила, что теперь у них в жизни вот это – есть. Не потому что само получилось, а потому что она так решила и сделала. Это же так просто иногда бывает, сделать себе кусочек счастья и сложить его в воспоминания. Интересно, вспоминает ли Коленька Тоцкий о том, как они поцеловались, а вокруг летали ласточки, и шорох от крыльев был слышен у самого лица?
Разрешив себе мечтать, как хочется, даже о глупостях, Аглая подоткнула одеяло со всех сторон, подтянула его к лицу и заснула. Ей снился сон, который она не запомнит.