предыдущая

44. Уклады

– Вы странно живете, – Найя протянула руку ладонью вверх, – дай мне это.
Они сидели на корточках по разные стороны очага. Очаг был сложен из обтесанных ноздреватых камней, покрыт плоскими плитками так, что в центре оставалась квадратная щель, из которой выпрыгивали узкие язычки пламени. Найя держала руку чуть в стороне, чтоб не обжечься и смотрела на Акута. Он помедлил над раскрытой берестяной коробкой, из которой торчал сухой мох клочками. Положил камешек ей на ладонь. Найя повертела прямоугольный брусок, провела пальцем по шершавому боку.
– Такой ровный. И не очень похож на камень.
– Это чирок.
– Как?
– Вот, – Акут протянул ей большой темно-серый камень, показывая, что надо положить его на колено. Другой рукой, сжав пальцы, сымитировал резкий удар.
– Так делай.
Найя, придерживая рукой камень, чиркнула по нему шершавым бруском. Зашипела сквозь зубы, уронив камень с колена и потирая место, где кожу укусила выскочившая искра.

– Так делают огонь для еды. И греться. Только надо покормить его кусочками мха. И тонкими палочками.
– Я знаю! Читала в книжках, ну и в кино, – она мешала два языка, вставляя слова, которым не было перевода. Улыбнулась его нахмуренным бровям и поправилась:
– Картинки. Как на щите и как на шкуре я рисовала. Только не я, другие. Рисовали другие.
– У вас нет огня?
– Есть! Только у нас его делают другими вещами, – стала показывать пальцами и оглянулась, ища что-нибудь похожее. Подняла с пола тонкую ветку, обломила конец:
– Вот. Видишь, маленькая палочка, еще меньше этой. А тут, на конце, – она потрогала пальцем, – тут сера, это такая штука… Ну, как сказать тебе. И коробочка. Маленькая, вот такая. Берешь палочку и, как ты, только потихоньку, р-раз, – подняла ветку перед собой и снова показала пальцем, – тут огонь! Маленький.
– Это черкушки и скреб. Скреб легкий и плоский. Для женщин хорошо. Но он кончается. И маленькие чирки быстро кончаются. А большой чирок – мужской. Он навсегда. Мой – от отца, видишь? А камень-кресало можно найти на берегу.
Акут отобрал у нее брусок и показал стертые грани с одной стороны. Найя кивнула. И пожала плечами.
– У вас нет железа. У вас луки и копья. Наконечники каменные на них. А этот твой чирок, он смотри, какой ровный. Как на станке сделан. И он будто из руды. Хотя, какой из меня ученый. Может это и нормально для вашей жизни. Но ты сказал, и такие есть, как я показывала?
– Это Вещи для всех. Так всегда было. Из времени до времени и через время. Они должны быть, чтобы был огонь.
– А кто их сделал? Было ведь время, когда не было огня?
– Как это?
Она уселась поудобнее, глядя на узкие языки пламени.
– Ну… Давно, давно.
Акут рассмеялся, глядя, как на ребенка:
– Огонь был всегда.
– Раньше людей?
– Зачем раньше? Без людей зачем огонь? Были люди и был огонь. Всегда.
– Ну-у-у. Хорошо. Но все равно! – Найя смешалась, подбирая слова. Акут поставил на огонь широкую миску, полную длинных волокнистых стеблей. Полил из тыквы. Шептал заклинания и, подводя глаза к крыше, благодарил богов. Стебли оплыли и между ними забулькали темные пузыри. Лопаясь, пахли вкусно и сытно, как пахнет зеленый борщ с крошеным яйцом. Найя заерзала, подбирая под себя ноги, и вытянула шею, ловя запах.
– Есть хочу, пахнет вкусно!
– Жди немного. Как появится цвет, другой.
– Какой? – она повела рукой, показывая на стены и предметы, – коричневый, как жерди в стене? Красный, как краска для циновки? Синий, как те камушки в углу?
Рассмеялась. И Акут, следивший за выражением ее лица, сразу засмеялся в ответ.
Она изменилась после праздника. Спасла маленького Мерути и сама будто спаслась от чего-то. Или просто выздоравливает? Он сидел на корточках, убирал за ухо длинные пряди волос, чтоб не мешали смотреть, и улыбался в ответ на ее улыбку. Думал “вот какая ты на самом деле, женщина цвета Еэнна”.
Мелькнуло в голове воспоминание, как сидел он, вытянув перед собой ладони и хотел дать ей отвара сон-дерева. Ей другой, той, что все время уходила от него в сон и, пока спала, между бровей прорезала лоб вертикальная складочка, и у губ появлялись горькие складки. А потом открывала глаза и первое, что в них – испуг.
– Эй-эй! Ты свесил голову, как ночная сова, где твои уши, мастер?
Она смеялась. Над ним. И Акут ответно оскалился в шутку:
– А ты болтаешь, как глупый лесной птичик, которому оторвали голову, а он и не заметил!
– Фу, гадости говоришь! Зачем так про птичика? Жалко его…
– Птичика? – Акут рассмеялся, – зачем жалеть птичика, он не человек.
– Ну и что? Он маленький, – Найя нахмурилась, внимательно глядя на мастера. Увидела, что тот посмурнел в ответ, следя с недоумением за ее лицом, и снова улыбнулась, – давай есть, я есть хочу.
В миске пузыри поднимались, расталкивая стебли, и наливались малиновым жаром. Акут пошевелил варево деревянной палочкой:
– Видишь? Вот новый цвет, ты его не знаешь!
Найя посмотрела на булькающую поверхность.
– Знаю! Такой был камушек у вождя, помнишь? За которым прыгнул Мерути.
– Да будут дни отца нашего светлыми и ночи полными сна, – проговорил Акут, кивнув.
– Вот и камушек тот, – Найя подставила свою миску и говорила, глядя, как мастер, подцепив палочками длинные стебли, кладет ей еду, – он был не просто круглый. Граненый, как, как цветок. Снизу граненый, а наверх кругленький. И оправа лапками держит. Кто его делал, Акут? Ты? А чем?
– Не я. Это – Вещь. У вождя их много, он ведь вождь.
– Не понимаю.
– Ешь. Огонь делал тебе еду, ешь.
– Остынет, будет невкусно, – задумчиво сказала Найя, как мама говорила ей в детстве. Подхватила палочками стебли и отправила в рот. Прожевав, сказала:
– Ты мне расскажешь, да? О Вещах.
– Ешь. Расскажу. Потом.
– Ты мне все расскажешь? Все, что знаешь сам?
– Все расскажу.
– Точно?
– Как ты сказала?
– Неважно. Потом так потом.
Оторвала кусочек горячего стебля и зашипела, подзывая мышелова. Тот прыгнул сверху, с перекладины и завертелся, изгибаясь, топорща усы и жмуря желтые глаза. Конец пушистого хвоста мелькал, сверкая в сумраке хижины, как болотный огонек.
– Вот мышелов. Это же кот. И не совсем кот. У наших котов глаза не такие. И уши острые. А хвост – без кисточки. Или с кисточкой?
Найя отдала мышелову еще кусочек еды и положила палочки в миску, которую держала на коленях. Лицо ее стало серьезным.
– Акут. Я забываю, как было там. В моей прежней жизни. Я помню, что было, но какое оно было, я забываю!
– Ты говоришь непонятно.
– Знаю. Ну и что. Зато я говорю много и потому быстро учусь. Но я не хочу забывать! Акут, мне нужна… бумага! Или плоские листья, большие. Как те, что на крыше!
– Зачем?
– Я буду писать на них. Рисовать свою прежнюю жизнь.
– Рисуй на циновках.
– Ты унесешь их женщинам!
Он пожал плечами, собирая стебли с краев миски.
– Ты поела? Хочешь еще?
– Нет! – она поставила миску на пол. Встала на колени и заговорила, сжимая кулаки:
– А тебе наплевать, да? Ты меня кормишь и лечишь. И чтоб было тепло спать. А мне надо еще, другое! Я пришла сюда, и, и… Я не знаю, что будет дальше!
Мастер доел, отложил палочки и, поднеся к лицу, вылизал миску. Сказал, обтирая щеки ладонью:
– Ты глупая, как все женщины. У вас все вот тут, – он прижал руку к груди, – и еще вот тут, – рука опустилась ниже.
– Ты!
– Молчи! Твое странное сердце бьется и стук его идет сюда, – он прикоснулся смуглым пальцем ко лбу, – но там мало места. Ты живешь и вокруг тебя – жизнь. Зачем тебе другая? Она осталась там. Ты не хочешь туда. Зачем держать ее тут, и здесь? – он показывал пальцем на лоб и снова на сердце.
– У меня тут, – Найя поднесла ко лбу свой палец и уперла его так, что он согнулся, – хватит места на две жизни. И еще на две!
Акут смотрел, как она стоит за очагом на коленках, из-под короткого подола домашней простой тайки светятся голые ноги. И палец прижат к середине лба, а по бокам два темных серьезных глаза – на него. Губы сжаты. На щеке размазан сок от еды. Светлые волосы забраны в два жгута, с вплетенными вьюнками. Такая красивая.
Он кивнул.
– Ты Найя, несущая свет. Не такая, как другие женщины, и я верю, ты говоришь из головы, а не только из сердца. Поживи тихо, Айна высушит лес, и деревья дадут новые листья.
– А вдруг я все забуду?
– Ты не должна бояться.
– Ну… Ладно. Хорошо… Я сыта, мне тепло и твой гребень помог мне красиво расчесать волосы. Теперь я хочу быть одна.
– Спать?
Найя направилась к ложу, укрытому шкурой. Сказала, не поворачиваясь:
– Я буду думать. А потом спрашивать еще.
Акут усмехнулся вслед. Но в усмешке была и растерянность. Забрал миски и ушел к раскрытой двери.

Она лежала, кинув шкуру на ноги и, повернув лицо, смотрела в открытый проем. Там мелькала его фигура, когда споласкивал посуду под струей воды, текущей с желоба на крыше. Потом ходил, проверяя перила, и, прихватив висящий снаружи пучок лиан, подвязывал расшатавшиеся жерди. Прямоугольник проема чертили тонкие линии падающей воды. А шум дождя был уже привычен и не слышим.
Мастер завел вполголоса песню, но Найя стала вслушиваться и узнавать в ней слова. В голове ее тоже будто шел дождь. Мысли текли частыми каплями, сменяя одна другую, и непонятно было, какую надо подумать раньше, какая самая важная.
“Живут, как дети. Правда, есть опасности, они ходят на охоту и могут умереть от ран или укусов, но это случается очень редко. Есть ядовитые растения, но слишком много вокруг того, что помогает им жить без забот. Кругом еда… Вот они с Акутом, который не охотится, живут месяц, от полной луны до другой полной, и уже пошел второй месяц. А он всего-то несколько раз сходил в деревню – принести вяленого мяса и каких-то вкусностей. А не сходил бы, то и не умерли бы. Каждый день в одном углу хижины вырастают грибы на тоненьких дрожащих ножках, с оранжевыми шляпками размером в ладонь. Вкусные даже сырые. А в другом – подставка под грозди ягод с конца лианы, пропущенной через щель в стене. А ведь снаружи лиана пустая, ягоды растут только на одной ветке. И этот напиток, что сочится с другого стебля в подставленную плошку”
Акут вошел, прижимая к груди чистые миски. Поставив посуду, ушел к своему столу, сел на пол и стал растирать сушеную кору для красок. Продолжал тихонько петь.
Найя повернулась на спину, закинула за голову руки и стала смотреть в потолок. Там, на темной балке, сидел столбиком сытый мышелов и, по-беличьи складывая лапы, вычесывал густую шерсть на груди. Ворчал в такт песне.
– Акут?
– Что тебе?
– Как зовут мышелова?
– Мышелов.
– А имя? Ты – Акут, я – Вамма-Найя. А наш мышелов?
– Он не человек.
– Ну и что. Давай его назовем. Дадим ему имя. Пусть будет…
Она вспомнила Полковника, рыжего, с отчаянными усами и порванным ухом. Приходил на диван, и запрыгивал, тяжелый. Она охала и сталкивала его, ругаясь. Но Полковник топорщил усы, немилосердно месил лапами и, подломив их, сваливался, будто обессилев, на ее живот. Приоткрывал один глаз щелочкой в ответ на упреки и тут же притворялся, что спит. А потом, и, правда, засыпал, становясь еще тяжелее. Нельзя, нельзя вспоминать, потому что тогда надо и про маму и как папа ушел. И как уехала в Москву, замуж, а потом больница. А после – Карпатый…
– Акут!
– Что тебе?
– Пусть он будет – Генерал. Давай?
– Не знаю такого имени, – мастер попробовал повторить и рассмеялся.
– Нет. Не надо Генерал. Пусть будет – Синька. Потому что он синего цвета. Давай?
– Никто не дарит имена зверям.
– Почему?
Мастер пожал плечами и вытер испачканные коричневым порошком руки о тайку. Придвинул другую плошку, с кусочками ярко-красных веточек.
– Потому что они живут только для людей. Люди владеют теми, кто не носит имен. Так всегда было.
Найя села, подтянула колени и, положив подбородок, стала смотреть на его согнутую спину. Мерно двигался локоть, скрипели в плошке сухие веточки, разламываясь. Ворчал над головой мышелов и, когда встряхивался, сверху опускался теплый шерстяной запах.
“Вот и еще. Они дикари, вроде бы. И у них должны быть всякие сказки о зверях, которые, как люди. Я же читала. Африканские, всякие. Но нету. Все тут – для людей, он сам это говорит. И удивляется, как может быть по-другому. А когда я спрашиваю о смертях на охоте, то – так повелели боги. Конечно. Боги и все, без вопросов”
Она снова захотела бумагу. Обычную такую тетрадку, в клеточку. Дома были целые залежи, еще со школьных времен. И она всегда что-то чертила на этих клетчатых листочках. Карандаш бы, любой. Найе казалось, если рука обхватит граненый стержень и она увидит, как белая поверхность покрывается кружевами орнамента, то мысли сразу придут в порядок. Если бы не этот дождь, можно уйти к реке. Сесть и, наклонившись, рисовать на мокром песке. Пока не разболится спина и в глазах не потемнеет.
Откинув шкуру, встала и подошла к низкому столу. Акут поднял голову на ее шаги и снова опустил, растирая краску. Найя села на пол рядом, потянула к себе третью плошку, с сушеными листьями. Стала ломать их на мелкие кусочки.
– Это какая будет?
– Синяя. Как вечернее небо.
– Хорошо.
Мурлыча бесконечную песню, Акут поглядывал сбоку на ее серьезное лицо, и на цветы вьюнков, качающиеся в косах. Чуть улыбнулся, когда услышал – подпевает, тихонько.
– Акут…
– Что, мой светлый мастер красок?
– Мне нужно рисовать, Акут. Очень нужно!
Он налил в плошку воды из скорлупы ореха и смотрел, как, зашипев, порошок превращается в красное озерцо с запахом леса. Не знал, что сказать. Думал. Потом, помешав, спросил хмуро:
– Чтобы помнить ту жизнь?
– Нет. Мне просто очень нужно рисовать! Вот тут нужно!
Найя приложила к груди измазанную руку. Глаза смотрели на него темно и серьезно.
– Я… я сама не знала, что нужно так сильно. Но, вот…
И заплакала, опустив голову. Цветок на конце косы закачался и, попадая в плошку, пачкал стол пятнами краски. Акут поднял руку. Медленно понес ее по темному воздуху и, замирая внутри, положил на светлую голову. Провел. Найя не отшатнулась. Сидела и плакала, горько, как ребенок, оставленный матерью без еды.
Мастер гладил ее по голове и думал, удивляясь, о том, что вот, сытая, в тепле и уже смеется его неловким шуткам. Но плачет. Плачет от того, что никому не приносит слез, кроме нее. Даже он, мастер Акут, не умеет тосковать так о своей работе.
– Когда уйдет ночной сон, я пойду в деревню, Найя. И принесу тебе столько циновок, белых и новых, вот, – он растопырил свободную руку, – или вот, еще больше, – не отнимая от ее волос другой руки, сжал и снова растопырил пальцы:
– Они будут твои. А потом придет время Айны. И мы придумаем, как быть.
– Но где ты их возьмешь? Что дашь взамен? Ты бедняк, у тебя даже нечего постелить, чтоб ты спал хорошо.
– Я тебе сказал. Не плачь. Пусть плачет Айна, пока есть у нее слезы. А ты – улыбнись. И мышелов придет к тебе получить имя. Как ты сказала? Геньи-ра?
– Синька.
– СИника. Ты даришь ему красивое имя.
Найя вздохнула. Поправила волосы и снова взялась за плошку с листьями, постаравшись отодвинуться из-под его руки так, чтобы не заметил ее движения.
Но он заметил. Отодвинулся сам и молча продолжил работу. Но в сердце его не пришла грусть. Потому что Акут видел и другое. То, что она замечает, как неудобно ему спать на полу. И что постаралась не обидеть его, отодвигаясь.