предыдущая

42. Треснувший шар

Мостки под босыми ногами поскрипывали и иногда прогибались. Но Кора наизусть ставила ноги, много набегано ими за время дождей. То зерен выпросить у Теньи, то посмотреть на новорожденного и поздравить, чтоб получить обязательный подарок от охотника, ставшего отцом. Или просто рассказать соседкам о том, что видела и о том, что придумалось, если видела немного. Никто из деревенских не бегал по мосткам так часто, даже дети, тех матери строжат, а Кора сама мать, и вдова – ее строжить некому.

Шла она быстро и осторожно, прижимая к груди завернутые в тряпье Вещи. Одна покалывала кожу холодным кончиком, проклюнувшим тряпку, другая приткнулась кругло и тяжело. Кора, боясь уронить, нащупывала пальцами ног жерди попрочнее и не подходила к перилам. Хижина ее темнела впереди неровным углом из-за веток и Кора обрадовалась, что темно. Нет мальчишек, разбежались. Старший, наверное, с дружками, может курят, бездельники. Младшие – близнецы, как всегда, у Теньи. У той своих четверо и еще двое не объедят. Кора их сама отправляла и одежки надевала похуже, Тенья женщина жалостливая, а то, что она скажет про мать в сердцах гадостей, ну так что ж, от Коры куски не отвалятся, зато дети сыты и спать Тенья их всегда уложит…
Мостки хлюпали. Тут, у самой хижины, нависшей проваленным краем крыши, сверху всегда текло и дерево пропиталось небесной водой. Хорошо бы заставить старшего починить навес, но разве же он мать послушает. Усмехнется и нет его.
Кора потянула на себя дрожащую от старости дверь. Конец распустившейся веревки запутал пальцы и она постояла, пожимаясь от ночного холода плечами, – не отпуская прижатого к груди свертка, шевелила рукой, стряхивая веревку.
“Смотреть буду, одна”… Ступила в темноту. Постояла, все не решаясь положить сверток, но надо ведь разжечь очаг, а то вовсе темно. Опустившись на корточки, положила тряпку сбоку, у порога. Проползла, не поднимаясь с колен, к середине комнаты, нащупала под камнем очага сплетенную из лыка коробку. Достала черкушку и кусочек скреба. Откинула каменный диск с домика очага и чиркнула. Огонек осветил кучку полуобгоревших лучино. Вот хорошо, не надо идти в чулан за растопкой, видно, Корути убежал на праздник и очаг сам потух.
Огонь, потрескивая, ел щепки и толстел, наливался прыгающим светом. Когда вытянул над квадратными камнями языки, разглядывая стены с черными полками и старые сундуки по углам, Кора оглянулась на сверток. Подойдя, взяла его и, не разворачивая, пошла к двери – запереть. И только убедившись, что сырая веревка закручена на несколько узлов, вернулась к очагу и села, скрестив ноги, натягивая на острых коленях юбку. Повернулась к свету, чтобы огонь тоже смотрел. И стала медленно разворачивать тряпье.
Огонь трещал, облизывая жарким языком толстое полешко. Красные блики плыли по круглому, размером с голову младенчика, прозрачному шару. И зажигались точками на светлом металле второй Вещи. Кора взяла тяжелый шар в руки и стала смотреть. В темных глазах, полуприкрытых нависшими веками, мелькали огоньки и такие же прыгали по шару, соскальзывали и снова взбирались по гладкому боку. Она вздохнула, потому что сердцу не хватало места в груди. Насмотревшись на шар сверху, приподняла его и стала разглядывать на просвет.
Внутри прозрачности плыл город. С башенками и шпилями, с круглыми кровлями над крепенькими домами. Ажурная городская стена окружена пышными деревьями джунглей. Деревья висели, склоняясь над стеной, пролезали в проемы, забегали на узкие улочки и широкие площади. В некоторых домах даже выглядывали из окон, свешивая вниз кудрявые ветки. Не было людей на улицах и около домов, но город жил, дышал и смотрел ей в глаза по-разному прорезанными в теплых стенах окнами.
– Ай-яя, – выдохнула Кора и повернула шар – рассмотреть дома и деревья с другой стороны. Шар повернулся, а город в нем – чуть медленнее. И плавно взметнулись в толще шара сверкающие искорки. Кора замерла, не дыша. Искорки долетели до макушек башен, поднялись в маленькое небо звездами. И поплыли вниз, укладываясь золотистой пыльцой на крыши, мостовые и кроны деревьев.
Ночь стояла, опустив небо с тучами на самые крыши деревни. Спали под каплями мокрые деревья. Подернутая рябью темная вода под мостками бесшумно прорезалась разводами, всплеск и снова лишь дождь шумит и каплет. Все вокруг спало. Только старая Кора сидела с занемевшей спиной, в которую дул ледяной сквознячок из прохудившейся стенки, и медленно вертела в руках шар с городом внутри.
– Город… – сказала она себе, – тот, в лесу. Или – другой? Ай-я, как красиво…
Снаружи всплеснул под ночным ветром дождь, она оглянулась, прикрывая шар руками. И снова обхватила его пальцами, гладя. Он был такой тяжелый и прохладный, так ласково укладывался ей в руки. Смотрела, забыв о второй Вещи, оттягивавшей провисший подол. Когда-то, она была тогда молодой и казалось ей отсюда, красивой и звонкой, как лесная птичка, ее муж ушел в дальний лес, уводя с собой их первенца. Вернулся один. Сказал, что первый сын, названный еще детским именем по имени отца своего – Сота, Соути, – утонул в диком озере у него на глазах. Очень она тогда убивалась. Плакала, бегая по песку у реки, падала головой в быструю воду. А Сот молчал. Он тогда все время молчал и ничего ей не рассказывал. Потом, конечно, все позабылось, со временем. Родили еще одного. Кора не позволила назвать его так же, как умершего. И стал он ее сыном, Корути. А потом близнецы.
– Все я бегала, все бегала, – шепотом рассказала она шару. Качнула его и под жарким взглядом огня метнулись над городом медленные искры.
– Все на мне, и за детками, и постирать. А Сот только на охоту ходил, да сидел в углу, лук себе вырезывал. Разве же я виновата, что он увел моего мальчика, отдал его лесному озеру? Я петь любила, и чтоб людей было много. А он сидит и сидит в углу, ровно лесная сова, брови хмурит.
…А потом задрала Сота лесная кошка. Когда с охоты принесли тело мужа, она даже и погоревать не успевала толком. Младшие кричат, орут, есть просят. Корути где-то бегает, сердце о нем разрывается. Так и похоронили, второпях, не успела оглянуться, как уже над пригорком в лесу, где Сот, вырос куст кровянника.
– Теперь вот и жизнь прошла. А после люди говорили, что ходил Сот город смотреть. Там Соути и потерял. Что же мне теперь? От такой жизни старухой стала. А как хотелось – пожить.
Искры летели и падали, медленно, плавно. И Кора шмыгнула носом, жалея, что ее жизнь не текла так же, а мельтешила, как летние тени от листьев. Видно, права старая Берита – про ее глупость. Но откуда взять ум, если жизнь – мельк, и пролетела…
Стала бережно заворачивать шар в тряпку. Закутывала круглое, с которого края тряпки сползали, не хотели держаться. И остановилась.
– А… – сказала себе, думая пришедшую мысль. И уже молча, обхватив пальцами сверток, додумала остальное. Зачем у себя держать? Можно же сторговаться с Онной, потихоньку. – Пусть Онна глянет, какие есть у Коры Вещи. Пусть одну возьмет, и отдаст Оннали за ее сынка. Шар не отдаст, нет. Он только ей, Коре, в утешение. Но есть еще две Вещи.
Прозвучал в голове голос Бериты. Что она там говорила – нельзя показывать, можно только хранить и смотреть. Мало ли. Берита одна живет. Нет у ней настоящих деток, даже муж у нее – дерево. Когда-то была Берита красавицей. Высокая и сильная. Но боги дали ей ненужный ум, не отсюда. И ум увел ее в лес, далеко, куда и мужчина не каждый ходит. Сама ушла, сама вернулась. Но ушла девой, с волосами до колен, с грудью, в которую только бы молока для вновь рожденных. А вернулась…
Кора вздохнула. Не хотела вспоминать, как шла Берита по тропе посреди деревни, а люди смотрели на нее из-за плетней и молчали. Твердо ступали толстые ноги под разодранным подолом, тряслись обвисшие щеки. Жидкие пегие волосы по плечам, как струйки серой воды. Ни на кого не смотрела. Ушла в свой дом и жила одна, долго. Кора сунулась было. Страшно, но любопытно очень. Увидала через плетень, как Берита на коленях стоит в огороде, ямку роет руками. А после задрала юбку, вытащила оттуда нож, настоящий, как у главного охотника племени, только резало у него полукругом, как ухмылка Еэнна. Полоснула по толстой руке и потекла кровь в рыхлую землю. Берита другой рукой себя за запястье держала и стискивала крепко, так что пальцы побелели. И кровь капала быстро-быстро. А губы шевелились. Вдруг подняла глаза прямо на Кору. И улыбнулась, оскалилась, как ее нож. Как Еэнн ухмыляется с черного неба.
Кора заходить не стала, нет-нет. Отпрыгнула и убежала домой, да там сидеть не смогла. Побежала по соседкам. Много чего было говорено тогда с женщинами. И ходили, на Бериту не глядя, вроде и нету ее. Но потом заболела девочка Наскии, принесли ее из леса, она там в заросли ядовитого мха упала, лицом, обожглась и встать не могла и покричать не могла, лежала, пока мальчишки не вытащили за ногу. Наския плакала, ой плакала, выла. Кора уже стала гирлянды плести, потому что кто же после мха живет, а тем более, с таким лицом. Но пришла Берита, сама. Принесла горшок с отваром. Всех выгнала из дома, села рядом с девочкой. Кора в щель смотрела, видела. Умыла ручищей, побрызгала на голову и живот. Ко рту поднесла и заставила выпить остатки. И всю ночь сидела рядом и пела страшную незнакомую песню. Утром, когда девочка заснула и дышала ровно, без бульканья, разрешила матери войти. И та повалилась на пол, увидев, как на глазах зарастают на личике дочки ожоги.
С тех пор Берита лечит. Но негоже женщине жить одной и вождь, да будут дни его светлы, а ночи полны женщин, призвал ее к себе и разрешил выбрать мужа. Берита осмотрела мужчин, что стояли, опустив головы, и дрожали от страха, что укажет на одного из них, и расхохоталась. Даже слезы текли по толстым щекам. Смеялась, что ест она теперь много и не прокормит ее ни один охотник. И вождь разозлился ее смеху. Велел ей выйти замуж за хлебное дерево, что росло у нее за плетнем. Чтоб муж родил только еду, раз ей другого не надо. Берита кивнула, подбоченясь. Ответила, того, что ей надо, у мужчин племени нет, она его сама добудет. И добывала.
…Давно это было. Красота ее забылась и молодость. А то, что стала она знахаркой, так теперь это главное. Чуть заболеет кто – бегут к Берите. Вылечит.
– А были когда-то подругами, – поделилась Кора со свертком, придумывая на ходу то, чего и не было. Росли вместе, да. А вот в хижину к первому маленькому мужу Берита не пошла. Так что вся их дружба – еще до взрослой женской груди, а после уж врозь.
В спину дуло сильнее и Кора потерла поясницу, не вставая. Отложила на пол завернутый шар, нашаривая в подоле вторую Вещь. Тяжелая, холодная. Нет в ней такой красоты, как в прозрачном шаре с городом. Но уж больно страшно было копаться в сундуке у Бериты, схватила, какая под руку подвернулась. Кора повертела в пальцах блестящий плоский кругляш. Зацепила ногтем похожую на птичий клюв закорючку сбоку. Кругляш зазвенел и развалился в руке на две половинки. Ахнув, попыталась удержать, и вскрикнула, увидев, как мигает на нее изнутри глаз, черный и страшный. Даже бросить хотела, но это же Вещь. Зажмурившись, держала на вытянутых руках и боялась. Протянутые почти над очагом пальцы припекал огонь.
Кора приоткрыла глаза и посмотрела снова. Два кругляша держала она, соединенные петлей, как дверца и стенка. Чуть повернула, и снова мигнул изнутри глаз. Моргнула, присматриваясь. И раскрыла глаза широко.
– Мои глаза-то! Вот как оно!
Сидела, согнувшись, не обращая внимания на ледяной сквозняк, гладивший спину, вертела в руках яркие соединенные пластины. В обеих отражалось ее лицо, так же, как в створках отполированной раковины, только яснее, будто Кора вынула свои глаза и вставила их в Вещь и теперь они живут там, моргают ей.
– Ахх-ха, – бормотала, разглядывая свой нос и зубы, краснеющие в бликах огня.
Сердце ее прыгало. Нет в ней глупости! Шар оставит себе, будет смотреть. А это вот, с глазами внутри, отдаст Онне за дочку. Пусть смотрится своим красивым лицом. Разве что у вождя есть такая штука, а ни у кого больше нету. Есть чаши с водой, есть диски из перламутровой ракушки. Но чтоб вот так!
Кора высунула язык, глядя на свое отражение. Замычала и засмеялась. А если с Онной не получится, она маленькую Оннали подманит на кругляш, как птичку на зернышки. Главное, пусть Корути заберет ее в хижину дождей. Никуда она не денется от мальчика. Он красив и гибок. Уже знает женщин постарше себя, Кора слышала, выследив сына летом на лесных тропах, как кричат и стонут они под его бедрами. Но взрослые женщины мягки в любви, они ее ценят, а девчонке надо еще показать настоящую сладость. Вот пусть запрет в хижине и покажет. Сезон дождей долог. Девочка пойдет в хижину по приказу матери или чтоб досталась ей Вещь. А когда стерпится, то и поймет, какой сладостью наполнит ее Корути.
– Да… – сказала шепотом. И замерла, услышав позади насмешливый голос:
– Боги продолжили тебе праздник, мать?
– Корути, сынок!
Попыталась спрятать Вещь в ладонях и кругляши, снова прозвенев, захлопнулись, прикусив кожу на ладони.
– Что там у тебя?
– Ничего, сынок.
– Покажи!
Он метнулся от пролома в жидкой стене хижины, гибко, как лесной зверь, между матерью и очагом, схватил ее запястья жесткой рукой.
– Нет!
– Дай мне это!
Кора прижала Вещь к груди. В голове запрыгали короткие мысли, о том, что вторая лежит на полу и он заметит. Но хоть тайник не разворошила, а то увидел бы его, и куда потом прятать.
Мальчик навис над ней, сверкая глазами и зубами, по ее лицу проскользила низка бус с его шеи. Сильными руками снова схватил и, выворачивая, стал раскрывать согнутые пальцы.
– Больно, Корути!
– А мне хочется этого. Я же т-твой любимый сын, так?
– Уйди! Я сама покажу. Дай.
Он наступил ей на ногу, нарочно сильно давя, и Кора заплакала, трясясь плечами.
– Корути, я же, для тебя. Подожди. Я же тебе только. Оставь, я расскажу все.
– Дай сперва. Потом и расскажешь.
Устав бороться, Кора пихнула ему Вещь и заплакала сильнее, прикрывая лицо локтем. Обмякла, когда он отступил, вырвав из пальцев тяжелый кругляш. В хижине встала тишина. Только огонь трещал, все слабее, забытый, просил еще дерева, да всхлипывала Кора.
– Ах-ха… – сказал сын и она приоткрыла глаза, вытирая их пальцами одной руки, а другую опустила, незаметно нащупывая сверток, не откатился ли.
Корути вертел в руках Вещь. Подцеплял твердый клювик сбоку, слушал, как прозвенев, открывалась. И снова прикрывал, пока не щелкнет.
– Мать, это что?
– Тебе рано знать, сынок. Боги рассердятся.
– Откуда взяла? Украла?
– Не стыдно тебе?
Он фыркнул насмешливо и снова закрыл, открыл, слушая звон.
– Что, спрятать хотела? От меня? Если бы я не вернулся до утра, так и закопала бы где? Или в дупло свалила? А все говоришь, любишь меня. Врешь, все врешь.
– Корути! Я только про тебя и волнуюсь. Сядь, сынок, я расскажу.
Он обошел очаг и сел, скрестив ноги. Кора вытерла щеки, шмыгнула носом. Какой же красивый у нее сын! Наверное, сильно любила она старшего Соути, если второй родился – как вроде его же и вложили в живот. Корути сидел, вертя в руках вещь. Черные волосы, охваченные плетеной лентой, свисали на плечи ровной завесой. Кожа коричневая, блестящая от молодости. Длинные руки со змейками мускулов, тонкая талия изогнута над небрежно повязанной тайкой. Ноги, как у самца антилопы, мускулистые и крепкие. А ведь муж ее Сот был широк и приземист. Видно, хотела Кора таких мальчиков, вот и получались, от ее великого хотения.
– Это… Я нашла это в лесу. Боги дали мне Вещь не из нашего мира, чтобы у тебя была самая красивая невеста. Я отнесу ее родителям и ты получишь лучшую девушку племени. У вас будут красивые дети, сынок. И сытая жизнь. Отдай мне ее, Корути. Я хочу, чтоб тебе хорошо было.
– Мне? Чтоб я жил так, как прожила ты? Охота, дети, снова охота. Жена с животом и куча щенков?
– Корути! Боги велели нам жить так.
– Я еще молод, мать. Боги не сказали, что молодые должны носить на себе узду, как деревенские козы. Пусть женщины рожают сразу, как появляется у них грудь. А я хочу просто пожить.
– Хорошо, сынок. Отдай мне, я спрячу. И когда ты…
– Нет. Не отдам. Ты сказала – мое? Вот и будет мое.
Зазвенел замочек, вещь снова закрылась, мелькнув забранным внутрь светом огня.
– Нельзя так, сынок. Это заговоренная Вещь.
Корути рассмеялся. Вскочил легко и выпрямился, потягиваясь всем телом.
– А кто ж заговорил ее? Уж не старая ли коряга Тику? Окунул в отту и стал над ней плакать и выть, да?
– Корути!
– Я ее забираю.
– Нет!
Она смотрела, как сын складывает вещь в мешочек у пояса, в котором зашелестели курительные листья.
– Корути, нельзя, сынок. Оставь ее дома. Хочешь, я отвернусь? Или выйду. Найди ей место, пусть лежит, а потом возьмешь, когда захочешь жениться. Да?
– Она мне нужна. Сейчас.
Он двигался по хижине, танцуя, взмахивая длинными руками, просто от того, что сильное тело требовало движения. И смеялся, потряхивая черными волосами. Кора смотрела беспомощно. Как же объяснить ему, что нельзя выносить Вещь из хижины, нельзя показывать никому.
– Но ты же не отдашь ее? Корути?
– Тебе какое дело? Она моя.
– Нельзя, сынок!
– Вот заладила, – он резко остановился возле матери, глянул сверху в лицо темными бешеными глазами. И сказал, почти прошипел, радуясь тому, что говорит:
– А будешь скрипеть, я тебя поучу, как мужчина учит женщину. Поняла, старуха? Твой век прожит, дай мне жить.
И мелькнул к выходу, только ветер пронесся, омахивая Кору холодом. В дверях остановился, глядя на нее.
– У меня есть, кому подарить эту штуку. И мне за то будет сладко, мать.
Она смотрела на смеющегося сына. И вдруг поняла. Спросила хриплым голосом:
– Ты понесешь ее Варайе? Не-ет, сынок, нет!
Корути уже исчез в темноте, но, услышав произнесенное матерью имя, снова появился в прыгающем свете. Сощурив глаза, стал говорить нараспев, дразня потрясенную мать:
– Глаза у Варайи, как речная вода в тени. Руки Варайи – кошачьи лилии на закате. Лицо Варайи светит всем мужчинам – и молодым и старым. Живот ее… Ты хочешь услышать, какой живот у Варайи, мать?
– Не смей, Корути!
– Живот ее, как гладкая раковина. Бедра Варайи крепки, как раздвоенный ствол бархатного дерева. А меж ногами ее вход для мужчин. Щедрая Варайя, особенно с теми, кто приносит ей подарки.
– Корути, она уже взрослая женщина! И боги не дают ей детей!
– Ну и что? Зато боги не отбирают у нее красоты, мать. Пусть видит себя в этих створках. Мы с ней убежим в лес и ляжем там на мягкую зелень.
– Замолчи!
Пока сын говорил, Кора мелкими шагами обходила очаг и, крикнув, бросилась на него, хватая руками гладкие волосы. Корути, зарычав, оттолкнул женщину. Зацепившись ногой за каменный край очага, она упала, отдергивая руку от столба взметнувшихся искр, ударилась головой о сверток, лежащий на полу. Откатываясь к стенкам очага, завернутый шар звякнул, и Кора закричала, чтобы скрыть его звон.
– До утра заживет, мать. А там братья вернутся. И кормить тебе не надо их, чужие люди покормят.
Смех Корути становился слабее, вот уже его заглушил твердый постук пяток по сырому дереву. А потом и он стих вдалеке.

…Кора еще полежала, упираясь теменем в корявый камень очага. Иногда на щеку ей падала злая искра, и она вздрагивала, прикрывая веки, из-под которых текли слезы. Рукой водила по жердяному полу, обдирая кожу. И наконец, нащупав, ухватила растрепанный сверток. Медленно села и зашептала, не слыша себя за стуком сердца и шумом в голове:
– У меня – город. Он его не увидел, нет. Пусть идет, куда хочет. Мальчик вырос. Нет у меня теперь мальчика. Но есть – город.
Развернула тряпку и, погладив шар, поднесла к лицу руку. Огонь в очаге стал маленьким, тихим, сворачивался клубком, как мышелов, собираясь сунуть нос под лапу. Засыпал. И в дремлющем свете рука ее, мокрая, светилась золотыми искорками.
– Нет… – сказала Кора, – да нет же! Нет!

По боку шара змеилась трещина, от основания через всю его макушку. И через нее выступали капельки жидкого, наполненного золотыми искорками. Кора прижала шар и заплакала, чувствуя, как намокает кожа на ее груди, под бусами.

Конец первой части