38. Аглая
– …Стервец полосатый! – крик рыжего ввинчивался в ухо, казалось, Степка вот, за стенкой в кухне. Голос был маленьким, как раз по размеру мобильника и Степка потому представился куклой, бегающей по неубранному столу.
Витька заулыбался. Поудобнее перехватил телефон.
– Ты как там? Тина как?
– Да все путем. Гостиницы на одно лицо, на одну, то есть, мебельную морду. Вроде и люксы, Викуся, а никакого дизайна, полировка да хрустальные ведра с цветами.
– Я же не про мебель, Степ.
– И я не про мебель. Я об том, что вроде ездишь-ездишь, а все оказалось одно и то же.
– Жалеешь?
– Не. У нас любовь же.
Витька пошел в коридор, по дороге прихватывая и рассовывая по местам вещи. Слушал Степкины возгласы. Вот были вместе и, казалось, ближе и не было никого у Витьки. И сейчас он рад разговору. Но не о чем говорить. Было б несчастье или хотя бы неприятности, Степка примчался бы. И он к нему. А когда вот так, все только крутится в душе, что расскажешь?
– Ты-то как? Успехи, а? Альехо доволен?
– Нормально, Степ. Учусь. Доволен, кажется.
– А тут, Вить, не поверишь, вчера был концерт, так местная босота Тинке подогнала фаэтон с лошадями. Как еще сами не впряглись, чума…
– А говоришь, неинтересно. Я рад.
– Да ты расскажи, расскажи…
Динькнул звонок у входной двери. Витька дернулся обрадованно. Сказал:
– Степ, ко мне пришли. Давай потом еще позвоню, хорошо?
– А-а-а, наконец-то! А то монах, блин. Я понял, да? Да?
– Степ, давай, пока. Тинке привет.
Он щелкнул замком и открыл дверь, договаривая. В серой рамке скучного коридора стояла Аглая, склонив к плечу голову, и черная челка наискось пересекала фарфоровый лоб. Витька опустил руку с телефоном.
– А-а…
– Здравствуйте, Виктор. Вы простите, я у Альехо ваш адрес узнала. И решила, так вот, наудачу.
– Заходите. Конечно. Только неубрано…
Посторонился, пропуская ее вперед, и пошел следом, показывая на дверь в комнату. Пытался на ходу припомнить, не валяется ли там чего. Но плюнул мысленно.
– Вот. Садитесь. У стола вот. Стул. Кофе, может?
– Да, конечно.
Обошел ее, присевшую к старинному круглому столу, на котором компьютер белел чужеродно, и хотелось его накрыть вязаной салфеткой, чтоб в стиль бархатной скатерти. Аглая сидела немного боком, смотрела вокруг.
– У вас красиво.
– Да? Не знаю.
Витька огляделся. Он привык к старой теткиной квартире и теперь,
вместе с Аглаиным взглядом, снова узнавал примелькавшиеся вещи. Массивная стенка темного дерева с тусклыми стеклами, за которыми толпились чашки лимонного фарфора с выпуклыми драконами. Обои в полоску с раскиданными там и сям кудрями блеклых цветов. Пара больших кресел с пухлыми велюровыми подлокотниками. Не новые и не модные вещи, вразнобой, без стремления создать интерьер – родные просто. Тусклая фарфоровая ваза на полу. Этажерка на гнутых ножках с затолканными на полочки журналами, а на верху, покрытом бархатной скатеркой, – фарфоровые овечки, балерины и вдруг – Медной горы хозяйка с навечно приоткрытым сундучком, из которого золоченая цепка в белую фарфоровую руку.
– Это ваши? Родня?
Аглая встала, поправляя широкую черную юбку, подошла к стене. Широкий свитер падал на бедра и фигура пряталась там, под его грубой вязкой. Витька встал рядом, наново рассматривая большую рамку со множеством черно-белых фотографий. Вернее, уже желтовато-серых.
– Да. Был у деда в поселке, выпросил.
– А почему все в одной рамке?
Подняв белое лицо, смотрела в неподвижные лица давно умерших, но когда-то молодых женщин в светлых косыночках и мужчин в галифе с широкими лампасами.
– Там у всех так, старые фото. Я с детства это видел. Наверное, чтоб на рамках сэкономить. А теперь интересно, да?
– Очень.
У нее был тонкий, с горбинкой нос. И Витька подумал, когда она постареет, он станет больше, крупнее. Но она все равно останется красивой. Такой вот, значительной. Поймав его взгляд, Аглая стесненно улыбнулась. И он снова спросил:
– Кофе?
– Да. … Витя. Давайте я сделаю. Мне так ловчее.
– Ну…
В кухне она задвигалась от стола к мойке, взглядывая на него вопросительно, когда открывала дверцы буфета. Он понял – ей так, и правда, ловчее, сел на любимое место и только подсказывал про коробку с кофе и в каком ящике ложечки.
– Я не умею сидеть в гостях, стесняюсь. А когда делаю что-то, все проходит.
– Как же вы, актриса ведь.
Аглая приняла с плиты турку с шапкой коричневой пены, разлила кофе по чашкам и села напротив. Подумала, хмуря тонкие темные брови.
– Вы удивитесь, сколько среди тех, кто на людях все время, стеснительных. Я думаю, это метод борьбы с собой.
– Ужасно.
– Почему?
– Всю жизнь себя мучить, выходить туда, где чужие лица, смотрят.
Она поднесла большую чашку к лицу и вытянула губы, касаясь горячего края. Витька потихоньку разглядывал лицо, белое, как прозрачный краешек чашки, думал о том, что ее он будет снимать. Должен. И надо ведь что-то увидеть, эдакое. В ответ на свои слова увидел улыбку. Губы ее изгибались странно и мило, как ломтик солнечной дыни на детском рисунке.
– Вы не понимаете. Или не знаете. Когда себя пересилишь и выйдешь на сцену, они все – твои. И это я их взяла за горло, всех. Заманила. И, если скажешь, пойдут, не раздумывая. Это лучше наркотика.
– Аглая, а вы талантливы?
– Да. Я только мало что умею еще.
“Тогда мы родственники почти”, Витька не осмелился сказать вслух, потому что это значило сказать ей, почти незнакомой, о собственном таланте.
Чашка показала измазанное гущей донце, и она отобрала, унесла к раковине, помыть.
– Прекрасный кофе, спасибо вам, Аглая.
– Тебе, наверное, уже. Ну, на ты…
– Ага, надо было соли насыпать.
– Соли?
– Ну, вместо сахара. Типа, пуд соли.
Она рассмеялась. Покивала. Разговор не особенно клеился. Витька все ждал, когда заговорит о съемке, а она спрашивала о пустяках, хвалила старые шторы на антикварном карнизе с толстыми потемневшими кольцами. Он стал маяться подозрением, неужто происходит обычный такой съем. Вроде и хорошо, она красивая и неглупая девочка. И ему, чего ж сидеть в монахах, вон и Степка обрадовался. Но при одной мысли о том, что надо говорить намеками, замолкать значительно и тонко улыбаться, просчитывая, когда можно будет сесть поближе и руку на колено, а после приобнять, – появлялась скука. Вот пусть бы она все сама, подумал и устыдился своей лени.
– Витя, давай уже о серьезном, да?
– Давай.
Она ставила чашки на сушилку, вытягивая руку из свитера грубой вязки, любит, наверное, такие свитера, сегодня не красный, а серовато-синий и потому лицо еще прозрачнее над растянутым воротником. Снова села и, положив руки на стол, стала смотреть на сплетенные пальцы.
– Я когда увидела, как ты снимаешь, я захотела. Чтоб снял меня. Ничего не подумай, ладно?
– Не буду.
– В-общем, я подумала, человек с таким лицом, он что-то сделает такое.
Пусть даже мне не понравится, ну, вернее, это я так, ну, просто. Я же не знаю. И тех еще не видела, из театра, какие ты сделал.
Стиснула сплетенные пальцы.
– Ерунду говорю?
– Да нет. Я понял. Кажется.
– Вот. Ты скажи, где, может, здесь или к Альехо в студию надо. Я заплачу, если не совсем дорого…
Он неловко скривился, махнув рукой.
– Да посмотрим, не думай про то.
– Хорошо, не буду.
И замолчала. И он молчал. В тени желтой полосатой шторы солнце чертило на ее черных волосах светлую дорожку, делая одно ухо прозрачным.
– Сиди, я сейчас.
Сходил в комнату, взял камеру и, настраивая режим, пожал плечами. Ждал, придет ли то самое состояние, которое было тогда, в подвале. Но устав ждать и прислушиваться, решил, просто поснимаю.
Подошел к кухонным дверям. Она, сидя в прозрачной тени, повернула к нему лицо. И он, забыв про свое ожидание, плавно поднес камеру к глазу.
– Ты – японская принцесса. Да?
Она подняла руки, поправляя волосы:
– Да.
И в квадратике видоискателя пространство, содержащее в себе сушилку с чашками, белый пластик кухонной мебели, желтое дерево столешницы, затуманилось. Вместо него зашевелилось вокруг – другое. Клонились ивовые тонкие ветки, трогали гладкие волосы, шея тянулась стеблем из бумажно стоящих слоев расписанной ткани. А лицо фарфоровое, потому что покрыто слоем светящейся пудры. Ткнулся в тонкие пальцы свиток с привязанной к нему веткой цветущей сливы.
Он снимал ее в кухне. И в комнате, где она у книжного шкафа, и, поднявшись на цыпочки, вытаскивала с верхней полки поманившую книгу. Силуэтом на фоне окна, в бьющем снаружи апрельском солнце. На диване, с подобранными под широкую темную юбку ногами. Со скомканным свитером, прижатым к груди и поверх него – лямочка светлой майки. Мягко затененную сдвинутой шторой фигуру, на коленях, спиной к нему и диван под коленками продавлен темной ямкой, а юбка лежит на полу…
Утром Витька проснулся, гадая, что жужжит в ванной, пока она, одетая и причесанная, не подошла поцеловать его в макушку. Завернувшись в одеяло, он следил, как прячет в мягкую сумку маленький фен.
– Спасибо, Витя.
– Я уже встаю, давай кофе попьем. И поедим. Завтрак сделаю.
– Не надо, мне уже пора. Ты лежи, я дверь захлопну.
И ушла в коридор. Он лежал, слушал, как шуршит плащом, звякает чем-то у зеркала, и думал, вот сейчас встанет, сейчас. Договорятся о встрече, да и просто, неловко, девушка одна уходит, надо сказать хоть несколько слов.
Хлопнула дверь. За стеклами ворочалось шумное городское утро, крича клаксонами машин.
Он вытянулся, как кот, напрягая мышцы на бедрах, икрах, сводя до судороги пальцы ног. И подумал, кота теперь можно и завести. Спокойная такая жизнь. Квартира, работа, девушка. Которая, увидев его расписанную кожу, широко открыла глаза и не удивилась, только кивнула, проводя пальцем по цветным извивам. И он ей был благодарен за то, что не спрашивала. Но, вместе с пришедшим покоем и благодарностью, стояла внутри грусть, покачиваясь темной водой в тени листьев, – ночью касался кожи, держал руку, трогал и прижимал. И каждое касание – не о ней, не для нее, а отражением воспоминаний: тут не такая, другая, и – тут тоже. Сладко пахнущая, нежная и гибкая, но – не такая…
…Собрался еще поспать, перебирая в голове дела дня. Но сон ушел и Витька встал и пошлепал, не одеваясь, на кухню, варить себе кофе.
Стоя у плиты, застыл, накрытый дежавю. Точно так же он стоял тогда, в самом начале, когда убежала скандальная Ирка. Так же солнце лезло через прореженную полосатую ткань, правда, неяркое, осеннее и потом вовсе ушло. И Степан кричал в трубку незадолго до того утра. А потом… Потом Витька сел на теплое дерево лавки, держа в руках горячую чашку. Пил. И после пришла к нему тоска, погнала в стылую степь.
Все почти так же. И совершенно не так.
Он поставил чашку на стол. Сходил в комнату за мобильником и, отключив звук, положил его на край столешницы, стараясь вспомнить, где телефон лежал тогда. И сел, упирая в край лавки босую ступню, положил подбородок на колено.
“Я жду Ладу”, пришла смутная мысль, и он кивнул ей. Но и еще подумалось “только ее теперь по-другому зовут, у нее настоящее имя. Нна-Ну-и-Ноа. Нет, не оно. Вамма-Найя, приносящая свет”.