предыдущая

37. Рассказы Акута

Время превратилось в воду. Секунды торопились ниткой бусин с угла навеса и исчезали в натекшей лужице у стены. Минуты шлепали тяжелыми каплями с концов опущенных ветвей. Всплескивали часы канувшим в темную воду подгнившим суком или рыбьим хвостом под мостками. И плавно текли дни, как пришедшая в деревню серая река с ее толстой, как одеяло, водой, бывшей теперь – везде.
Найя утром выходила на порог, смотрела на небо, пытаясь найти просветы в тучах, но тучи громоздились клубами и полосами, и, даже, когда приходил ветер, он просто гнал их по небу бесконечным стадом, – вчера от реки в сторону леса, сегодня, – от скал к морю, которое там, в низовьях – должно ведь быть.

Несколько дней прошли в ожидании и терпении. После еды – грибов, измельченных с ягодным соком, тушеного в глиняной миске мяса, за которым Акут сходил, унося из хижины сверток разрисованных тканей; ягод, напоминающих виноград (лоза росла над крышей и пролезала внутрь, где для концов ее была сделана на стене подставка) – Найя учила язык. И дни текли незаметно, первые несколько дней дождя. Когда прошло время называния предметов, настало время глаголов, и она ходила, садилась, показывала на рот или что-то изображала руками. Складывала первые предложения, напряженно смотрела на мастера и, не выдержав сурового своего вида, иногда смеялась, когда начинала понимать. Ей хотелось знать о том, как попросить петь, рассказывать. Это было нелегко, но получилось. И Акут, утомившись уроком, с удовольствием садился, приваливаясь к стене, – петь медленные тягучие песни, в которых Найя ловила отдельные знакомые слова, как выбирала наощупь в закрытом мешке нужный предмет. С каждым днем слов становилось больше.
Она все еще быстро уставала и часто, утомившись, замолкала и уходила на постель, ложилась, отворачиваясь, и закрывала глаза. Оставленный мир цеплялся за нее, приходя воспоминаниями, болело плечо и болело сердце, когда перед глазами вставала промерзшая степь с будыльями сухих трав и в ней – сторожка, начиненная человеческим звериным. Но под шелест дождя приходила дремота и Найя уплывала в прозрачный дневной сон, различая в нем смутные очертания нового мира, в котором ей теперь жить, пока не наберется сил и не решит, что же дальше. Если захочется решать.
…Сказать о “рисовать” было труднее. Она искала в хижине бумагу, но видимо, тут не знали о ней. Не было и кусков коры или сухих листьев, годных для того, чтоб чертить на них заточенным угольком. И стены из жердей, переплетенных сухими лианами, не годились.
Потому Найя и не настаивала особенно. Даже если Акут поймет, что она тоскует по своим мелкам, ощущая в пальцах их сухую радостную твердость, что сделает он? Кругом стоит, течет, льется серая вода. И Найя решила, пока идет дождь, она просто поучится языку, потерпит. А потом они выйдут в лес и там она что-нибудь придумает.
В день, когда смогла, запинаясь, пересчитать пальцы и не ошиблась, уже могла складывать короткие предложения. Попыталась рассказать Акуту о своих планах – дождаться солнца и выйти, в деревню, в лес. И закаменела, глядя на его растопыренную руку, которую он раскрыл, сжал пальцы, снова раскрыл, – и тут Найя сбилась со счета. Замотала отрицательно головой, стала спрашивать, коротко, как можно яснее. Показывала на потолок и вышла на мостки из-под навеса, повторяя уже знакомые слова о дожде, небе, о днях и ночах. Акут вопрос понял. Стал говорить в ответ, тоже останавливаясь, подбирая слова, морщась, когда не мог обойтись без незнакомого ей:
– Там, за тучами, Большая Мать Айна и Большой Охотник Еэнн. Муж и жена (тут он показал на себя и на Найю). Вместе (положил на грудь ладонь, а вторую протянул к Найе, и медленно соединил их, вспоминая одновременно, как были они так, вместе). Когда Большой охотник покажет полный лик (показал вверх и обвел лицо пальцами, от лба до подбородка), то дождь идет. А когда Большой Охотник покажет второй раз полный лик (показал на пальцах число и снова обвел себе лицо), тогда дождя не будет. И покажется Большая Матерь.
Найя смотрела на него беспомощно. Тогда Акут, вздохнув, ушел в чулан, вернулся с мешочком ягод. Говоря короткие слова о дожде, днях и ночах, расчистил место на полу и стал выкладывать сморщенные багровые шарики. Каждая ягода – один день дождя. Не слишком заботился о ровном, день в день, счете, потому что понимал, главное – показать протяженность Времени Дождей. Он ведь видел, как уходит к порогу и смотрит на тучи, по нескольку раз в день.
– Подожди… – она вела взглядом по неровной дорожке, похожей на брошенные на пол бусы, – тридцать… Пятьдесят и еще. Два месяца, что ли?
Она говорила на русском и Акут смотрел на нее внимательно, не кивая, но с жалостью пожал плечами. И руками развел.
Найя снова подошла к порогу. Серая сетка дождя, булькает, всплескивает, журчит под мостками на нескончаемом ровном фоне шумящей воды с неба.
– Какой ужас. Как же вы живете, сидите, как лягушки, среди воды, и все?
Говорила, не задумываясь, на каком языке сказалось. И Акут ответил, тоже не заботясь, поймет ли она его:
– Время дождей дано для любви. Ничто не мешает. Лежать рядом и соединяться, учить тела быть вместе – для радости. Я не виноват, что ты не хочешь любить своего мужа.
Но она поняла. Чужая речь, входя в ее разум, устраивалась там и, казалось, дремала, но на самом деле дышала, двигалась, росла. Изо рта проникала в мысли. И еще не становясь своей, слишком мало времени прошло, чужая речь уже не засыпала, когда Найя отвлекалась. Не шла пока обратно, управлять словами, но понимать сказанное Найя стала. Вспышкой, с этой самой фразы, в которой звучал горький упрек.
Сначала она сбилась дыханием от возмущения. Как он может? Он, привязавший ее, измученную, почти утонувшую, и резавший плечо ножом. А потом изнасиловавший ее, пока спала. И он еще упрекает? Ей хотелось выкрикнуть ему в лицо не один, а сто раз, показать, как сильна ненависть. Но чужая речь шевельнулась в голове, напоминая “твоей не поймет, а я еще не выросла, как надо”. Соединяясь с мыслями, чужая речь говорила внутри головы, напоминая о том, как кормил ее мастер и как смотрел, стараясь угадать любое желание. Как подтыкал шкуру и уходил спать к дальней стене, укрываясь короткой рваной циновкой. Пел ей, сидя на корточках. Зажигал светильник, тратя небольшие запасы масла, и сделал ей гребень, расчесывать волосы. А что она знает об этом мире? То, что мастер делал с ней, а она думала о совершенном только на своем языке, словами другого мира, из которого сама ушла, захотев этого со смертельной силой, – думал ли он, что делает плохо, думая об этом словами и мыслями здешнего мира?
Два языка сплетались в ее голове, заставляя мозг работать полнее и думать глубже.
– Тогда, – сказала Найя, выслушав свои мысли, – учи меня дальше, Акут. Пусть придет день, когда ты сможешь мне все рассказать, а я смогу понять.

И дни потекли. Привыкнув к мысли, что дождь перестанет нескоро, Найя училась. Взяв у Акута нож, она сделала первую зарубку на толстой жерди у двери, но через несколько дней спохватилась, что стала пропускать их, махнула рукой. И время потекло, свободное от плена стальной клетки часов или запаянного стекла колбы. Шло, как хотело. Медлило или пускалось частить звонкими каплями.
Частило, когда они разговаривали, помогая языку жестами. Медлило, когда Акут уходил, унося сделанные вещи, и возвращался с едой и следующей работой. Найя просилась пойти с ним, но он выставлял перед собой ладонь в отрицательном жесте. И, на первую ее обиду, присел рядом на корточки, потрогал за ногу и, когда зло повернулась, посмотрел снизу умильно, как мышелов, просящий кусочек черного гриба. Она вздохнула и кивнула, отпуская его без груза обид. Глядя, как смывает дождь очертания его спины, подумала снова, она ведь не знает почти ничего, пусть пока так. А вот когда он сумеет рассказать, тогда она решит и, может, просто убежит сама.

Акут кормил свою жену и пел ей песни. Смотрел, как она ходит по хижине, показывает рукой на стены и миски, поворачивая к нему лицо с вопросом. Торопился ответить, радуясь тому, что нужен. И всякий раз, когда она с трудом, ломая и коверкая слова, повторяла за ним нараспев простые предложения, приходила легкая грусть и острая жалость к ней, не понимающей своей силы. Акут знал, ударь он ее сейчас по лицу, внезапно, наотмашь, когда она доверчиво смотрит, ожидая помощи, то вместе с обидой и яростью, подняв, может быть, еще одну бурю, Найя заговорит на настоящем языке, выкрикнет пылающие слова и с той поры будет все понимать. Но, понимая, будет следить за ним потемневшими глазами, забившись в дальний угол хижины и прижимая ладонь к подживающему плечу. Нет. Пусть идет путем малого ребенка, привыкая к нему, своему мужу, и, может быть, когда-нибудь поймет, они связаны и нет им судьбы поодиночке. Нет ничего просто так, и найдя Найю на берегу, он выполнял свое предназначение.
Потому садился к стене и начинал говорить, не выбирая слов, не деля их на простые и сложные. Видел по ее лицу, на котором уже не появлялось выражение беспомощной злости – понимает, уже почти все. А не поймет, он расскажет ей снова и снова.
Говорил, когда отдыхал, но чаще – размешивая цветные порошки сушеной коры, ягод и листьев; полируя рукояти каменных скребков мерными одинаковыми движениями, или свернутым клочком тряпки нанося на края циновки цветные узоры. Однажды Найя долго стояла за его спиной и после, присев на корточки, отобрала у него тряпочный узелок. Заглянула в лицо, нахмурясь с вопросом. И он, улыбаясь, кивнул. Пока Найя вытягивала руку, захватить побольше места для узора, он смотрел на шею, тоже вытянувшуюся, напряженную и на рисунок на плече. Змея, окруженная кольцом шрама, становилась ярче. И больше. И, переведя взгляд на возникающий узор, Акут вдруг понял еще одну связь. Змея на плече и рисунок на циновке… Тогда, чтоб не мешать ей творить еще один мир, нарисованный и оживающий в сердцах тех, кто будет смотреть на него, он, не вставая с колен, переполз к стене, свесив руки, закрыл глаза и снова стал рассказывать.

“Мир создали добрые боги. Глядя на лес, реки и море из облачных домов, они окружили людей заботой. И потому у людей есть все. У женщин есть красота и мужчины. У мужчин есть храбрость в охоте и мужская сила в любви. Всем любящим даются дети, и нет семей без сынов и дочерей. И чтоб не приходили в деревни несчастья, лес вокруг полон ягод, плодов и зверья. Река несет свои воды к морю, перемешивая их с рыбой и водорослями. А иногда поворачивает свой ход, чтоб и в верховьях народ ел вкусную морскую рыбу и черепах. Все есть у лесного народа. Есть даже такие, как я. Мастера, чей удел не охотиться, а делать вещи красивыми. Есть ведуны, чей удел – знать будущее и учить детей становиться взрослыми. Есть знахари, которым раскрыты секреты трав и существ из речного ила. А еще есть…”
Он замолчал. Найя, протянув руку с обмакнутым в синюю краску узелком, повернулась к мастеру.
– Ты замолчал? Скажи! – попросила, медленно выговаривая слова.
Акут пожал плечами, глядя на рисунок на ее плече. Ответил нехотя:
– Есть Владыки.
Издалека слышались крики детей и Найя, вместо прежнего чириканья, ясно слышала через дождь детскую считалку “след на тропе, песня в голове, птица в листве, капли в синеве. Из круга пойду, грибов найду, селешке отдам, а тебе не дам!”
– Кто они? Владыки – кто? – она ждала и не видела, что краска капает с мокрой тряпки.
– Ты спрашиваешь меня? – Акут встал, подойдя, отобрал у нее узелок и стал класть новый узор, чтобы скрыть пятно.
– Кто они?
– Ты носишь на плече их знак.
Он работал молча и не оборачивался. Найя, выдвинув подбородок, осмотрела плечо, по которому вилась яркая татуированная змейка. Вспомнила рекламный щит тату-салона на пляже и, как она, подгоняемая смехом девчонок, пошла в маленький дом рядом со спасательной станцией. И там потратила все подаренные на день рождения деньги.
Она хотела спросить дальше, но язык, на котором говорила, вдруг стал тяжелым и непонятным. Привычно кружилась голова. И она ушла, туда, где откинут край шкуры на мягкой циновке. Легла, закутываясь в длинный мех. Засыпая, спросила:
– Кто такая селешка?
– Селешка?
– Дети там, далеко, пели.
– А-а… Селешка – рыба, что живет в бочке с водой для питья. И вода всегда свежая. Ее кормят черным грибом.
– Теперь все. Все слова теперь. Мои…
Акут не встал. Только прислушался, как засыпает, меняя дыхание. И снова прижал мокрый от краски узелок к узорам, смело намеченным Найей. Думал о том, что пришли вопросы, которых он боится. А она нет. Потому что не знает пока ответов.