предыдущая

36. Театр

– Ты молодой, тебе перестроиться легче. Пленка тебя не сильно задела, успел поснимать-то на пленку?
Солнце смотрело на крыши и снег съезжал к самому краю, нависая обмякшими языками. Потом падал, валился с шумом, шмякаясь в грязные лужи. Воробьи, чирикая так, что резало уши, плескались, трепеща жесткими крыльями. И, выкупавшись, подскакивали к самым ногам, задирали головы, смотрели нахально черным бисером глаз. Витька крошил и кидал им купленную в киоске булку. Альехо несколько раз подносил камеру к глазу, снимал бурные птичьи драки и стеклянные капли, брызжущие из луж.
– Да не снимал я толком. …У нас в семье фотоаппараты не переводились. У папы, помню, был сначала “Фэд”, “Смену” он мне отдал и снимал “Зенитом”. Когда ушел, то и “Зенит” мне достался. Но я что, ездили с пацанами на мопедах, рыбалка, дальние пляжи. Снимал их только. Палатки, сухарь в зеленых бутылках, потом девчонок, когда уже стали возить с собой. Это же не съемка…

Он искоса поглядел на Альехо, ожидая втайне, что тот возразит. Но учитель только покивал задумчиво, соглашаясь, что – не съемка. И Витька оторвал кусок булки, закинул его в середину лужи. Поднялся птичий стрекот, к мешанине воробьев и воды заторопились вперевалочку голуби.
– И что ж, когда ездили, ни разу не захотелось снять – море, небо с облаками? Песок у воды?
– Нет, ну, может, пару раз, – Витька криво улыбнулся. Пожал плечами, – я даже не задумывался об этом, даже сейчас. Вот пока вы не спросили. Дурак, да?
– Не думаю. Просто пути у всех разные, Витя. У тебя, значит, такой, не прямой путь.
Они помолчали. Вокруг сверкало, звенело, пищало и чирикало. За спиной рыкали, разворачиваясь, автомобили и Витька оглядывался, думая увидеть ту самую, которую приехали снимать.
– Не крутись, – Альехо глянул на часы, – еще полчаса у нас.
– А…
– Я тебя раньше вытащил просто, посидеть, посмотреть.
– А-а…
– Когда же стал ты именно снимать? Не девочек…
– В Киеве в студию ходил. Недолго. Стали нам теорию рассказывать и скучно стало. Я же из поселка переехал, мне было интересно – по городу.
– С камерой ходил?
– Да. Но опять все то же. Одноклассники. На спине у льва, или в чугунных воротах рожи корчили. Ну, или на дерево кто залезет.
– Зато тебя девочки любили, да?
– Угу. Фотик мой любили. Приглашали всегда, на дни рождения, на всякие гулянки.
Витька хмыкнул.
– Им нравилось моделек изображать. Все из шкафа повытянут, сто раз переоденутся, ах, Витенька, вот так меня сними и вот так. Получается, как мы сейчас в студии.
И замолчал, испугавшись, вдруг Альехо обидится на сравнение. Но тот улыбнулся. Усаживаясь поудобнее, поправил забранный резинкой хвост. И тогда Витька сказал хмуро, делясь обидой:
– А один раз меня позвали, это уже перед выпускным было. Собрались на Днепр, на маевку. Подошел сзади, к девчонкам, а они обо мне. Настя, была такая, через губу не плюнет, спросила эдак про меня, мол, и этот на фига-то придет? А ей ответили, ну он же с фотиком, всех пощелкает. Я ушел. “Зенит” отцовский на полку закинул, долго потом не доставал.
– Как ты сказал? Через губу не плюнет? – Альехо расхохотался, снимая очки, – ну не обижайся, я так, хорошо рассказываешь.
– Ладно. То ж дело прошлое.
– А потом?
– Потом с мамой в Москву переехали. Втроем жили. С теткой Аней. Мать все ездила в Киев, у нее там мужчина остался. Стоматолог. Женатый. Я его… не любил, в-общем.
– А она любила.
– Да. А я поступил и проучился три года, чтоб в армию не идти. В академию Горячкина. Сельхонавоз мы ее называли. И тут стоматолог развелся. Опаньки, приехал, устроили совет и маму я отправил жизнь налаживать. Сам остался с теть Аней. И бросил академию.
– А мать и не знала, да?
– Никто не знал. Год провалял дурака, потом скандал, потом на работу устроился. На почте посылки сортировал. А потом познакомился со Степкой. И он меня устроил к себе, в фотолабораторию при институте. Там и прижился. А тетка уехала к дочери, в Саратов.
Он замолчал. Раскрошил остатки булки и кинул веером. Серые плитки покрылись скачущими воробьями. Сказал медленно, об очевидном, которое и не думалось и не проговаривалось до этого:
– Илья Афанасьич, получается, что рыжий Степан меня повернул. Он такой, ничего не боялся, хотя мало что умел. Все время, то за город тащил, на какие-то гонки мотоциклетные, то на ипподром, то под кабаками мы с ним стояли, помню. И все там, где людей побольше. Тогда я и понял, что можно снимать не только знакомых да на работе карточки для атласов научных.
– И стал снимать?
Витьке стало неловко. Загорелись уши и он подумал, это просто солнце, греет. Потер горячее ухо ладонью.
– Нет, не стал. Не нравилось. Так и клепал на работе фото для справочников и диссеров. Ходил за Степаном, потому что – весело с ним. И фотик таскал свой, потому что вроде как пропуск везде.
– А что не нравилось, Витя?
– Да все! Толпы, лица, моторы ревут, Степка лезет ко всем разговаривать.
– Погоди.
Альехо встал со скамейки и ушел за куст сирени, утыканный крупными почками. Копошась, задевая ветки, щелкнул что-то над Витькиной головой. Витька обернулся. Увидел угол черной крыши с языком снега и с него – пунктир капель, ниткой в центр лужи.
– Посмотрим, потом, – Альехо снова уселся, закрывая объектив крышкой.
– Вот так, как вы сейчас, я никогда не мог. Даже как-то в голову не приходило. Нет, вру. Приходило, да я думал, а кому оно нужно?
– А сейчас?
– Мне нужно.
– Ну, это главное, Витя.
Он снова глянул на часы и повернулся, снимая крышку с объектива. От машины, что уже отъезжала, встраиваясь в поток, шла в распахнутом пальто девушка, тащила огромную кожаную сумку и потому одно плечико все поднимала вверх и походка была покачивающейся. Сверкали большие дымчатые очки и под ними – улыбка. Прыгали по плечам темные волосы, стриженые квадратно.
Она почти бежала, прямо на камеру Альехо, а он, улыбаясь, снимал. Витька встав, топтался рядом.
– Ух, – сказала чуть хрипловатым голосом и, покачнувшись, схватилась за Витькин локоть, – извините! Опоздала?
– Мы раньше пришли. Знакомься, это Виктор.
– Аглая, – сказала девушка, разглядывая Витьку через дымчатые переливы стекол. И добавила, – Жара.
– Э-э, да?
– Это зовут меня так, не пугайтесь. Здорово, правда? Аглая Жара. Илья Афанасьич придумал! Возьмите сумку, а? Всю руку оттянула.
Витька принял сумку и втроем они пошли на высокое крыльцо с парящими от солнца ступенями.

Проходя следом за Аглаей и Альехо вниз по цементным ступеням, а потом узким коридором с выпяченными вдоль стен трубами, Витька тащил сумку и оглядывался, жалея, что тяжелая, стукает по ноге – без нее поснимал бы сейчас. Женский силуэт двигался, изгибаясь, отходя то к одной темной стене, то к другой – на фоне светлого дымного от пыли прямоугольника далеко впереди. А за съеденной тенями фигурой, перекрывая ее, квадратный силуэт Альехо, его большая голова с поблескивающей лысиной над венчиком собранных в хвост седых волос. Иногда он поворачивался и был виден профиль с коротким большим носом. По бокам выступали из теней металлические колена труб.
В конце-концов, Витька не выдержал, поставил сумку к стене и, не надеясь, что получится, сделал несколько кадров уходящих спин. Подхватил сумку, догнал. Аглая, прижимая острое колено к двери, налегала, ковыряя в замке. Распахнула обитую старым деревом дверь:
– Прошу!
Витька вошел, оглядываясь. Крашеные желтым стены упирались в грязноватый побеленный потолок, в углу громоздилась ломаная мебель, какие-то стулья и шкафчики с распахнутыми дверцами. Зеркало, большое, длинно положенное над маленькими столиками, заваленными склянками с гримом, угол с ширмой. За открытыми следующими дверями кто-то бегал, громко топая, покрикивал голосом начальника и мелькали фигуры.
– Ну, вот, – Аглая села на табурет, отразив спину в зеркале, и, зажав руки между колен, смотрела на Витьку, – нравится?
– Мрачно как-то.
– Ага. Арендуем подвал хлопкопрядильной фабрики. Сверху все пусто, но туда нельзя, дорого. А в подвале вот нашлось нам место. Мы и переехали. Уже сезон тут отыграли.
– Экспериментальный театр у них, Витя, студенческий.
– Ага… – Витька протянул сумку, и Аглая махнула рукой, показывая в угол. Альехо, не глядя по сторонам, прошел к разбитому креслу, сел и вздохнул, прикрывая глаза.
– Ну? – девушка смотрела на Витьку.
– Что, ну?
– Чего делать мне?
– А-а-а…
– Витя, сегодня твой день. Я Аглаюшке сказал, сегодня ты снимаешь. Начинай.
Витька застыл. Он за последние месяцы так привык молча стоять на подхвате, что сейчас не мог собраться с мыслями. Открыл рот, спросить, но испугался, что спросит ерунду и эта, с фарфоровыми щеками, полускрытыми ровной завесой волос, сразу поймет, что он – никто. Глянул на кресло. Альехо оплыл удобно, устроил голову на подставленной руке.
– Свет плохой, – сказал Витька в тишину. Аглая пожала плечами, потом задумалась и уже собралась ответить, но он добавил, – штатив поставлю щас. А ты что будешь? Дела у тебя какие?
Поднялась рука в красном вязаном рукаве, блеснули на запястье часы.
– Час одеваться, гримироваться, потом репетиция, в зале. Через полчаса девчонки еще придут, сюда.
– Ну, давай я зал, что ли, посмотрю. А ты пока тут…
– Не надо, – сказал Альехо, не открывая глаз, – работай. В зал потом.
Витька разозлился. Казалось ему, что злится на Альехо. И на эту, с тонкой шеей над красным вязаным ошейником. Но понимал внутри, злится на свою растерянность. И пошел к стене, снимая с плеч рюкзак.
– Ладно, гримируйся. Делай, что надо, не отвлекайся на меня.
Аглая раздражала его скрытой усмешкой, которую он усматривал на белом лице и в темных глазах. А может, просто вообразил. Возясь с небольшим штативом, мрачно думал о том, что в таком свете, черт знает что наснимаешь. И как там Степка вещал, надо разговорить объект, чтоб раскрылся. Да что Степка, вот он с Альехо в студии каждый день… Но даже припомнить, как и что делал Альехо, не получилось.
Поставив треногу, повернулся, привычным жестом охватывая камеру. И вдруг, будто попав совсем в другое место, – поплыл внутри.
Наполненная желтым тусклым светом большая комната, казалось, уже была снята, и уголки кадра изломаны, как у старого снимка в бабушкином альбоме. Аглая сидела спиной, придвинув лицо к зеркалу и вокруг него горели маленькие лампочки, так что за невидным в деталях ее силуэтом ярко выделялось в зеркальной раме белое лицо с темными глазами. Витька медленно, не отводя глаз, нагнулся к камере.
– А мама мне вчера звонила, все просит, чтоб я ей купила шапочку, как соседка носит. И не понимает, за такой надо специально на Черкизовский ехать, день потратить. Ну, я съезжу, как соберусь домой, съезжу.
Она салфеткой вытирала помаду с губ, прижимая так сильно, что смазывала вместе с помадой слова. “Съефжу”…
С Витькой вдруг случилось что-то. Отдалились невнятные голоса и, говоря бу-бу-бу, стали фоном, желтым, как старые стены. Он отрывался от камеры, смотрел, увязая глазами в ее волосах. Снимал. Тонул глазами в зеркале, изрисованном черными пятнами протертой амальгамы, и снимал, как глядит на него та, которая за стеклом. Вот засмеялась в ответ на бу-бу-бу Альехо и плавно, как из глубины на поверхность, стала подниматься с табурета, держась рукой за стол, по-во-ра-чи-ва-яссь…
И Витька снимал, зная, что тут и вот здесь движение превратится в дымку на кадре.
Возилась за ширмой, выбрасывая на старый вытертый холст в бамбуковой рамке красные рукава снятого свитера, и он повисал ими, как кто-то, вытащенный из воды. И Витька снял: край ширмы, белые пальцы, яркое пятно свитера.
Он будто опускался под воду, голоса звучали невнятно, замедленно, растягивая звуки. И никакого азарта внутри, никакой дрожи, захлеба. Другое. Плавное и беспрерывное, как течение реки, полной желтого ила.
А потом Аглая вышла, наряженная в грубую хламиду до самого пола. Одеяние соскальзывало с плеч и она дергала ими, приподымая одно, как на улице, когда тащила сумку. Проходя мимо, взглянула на него искоса и он еще раз снял. А следующий, когда подняла голые руки, еще не садясь, но уже придвигая удобнее табурет ногой в каких-то кожаных грубых сандалиях, – не успел. Но не расстроился, медленно все внутри, плавно…
– Цветы надо, – услышал вдруг собственный голос, уходящий от замедленности времени в басы, – белые.
Подумал мельком, что откуда ж, и продолжал снимать, но протянулась рука, сбоку, в кадр и посреди театрального тусклого хлама легли розы, белые, с жесткими, как ненастоящими листьями. И Аглая, держа руки у волос, поднятых над шеей, оглянулась, засмеялась лицом, глазами, не открывая рта с закушенной зубами шпилькой.
Свитер остался за спиной, красный посреди комнаты-кадра-сепии и висел там, уже не нужный. А тут, среди желтого и серого, где в углу снова выпирает круглое колено трубы с брошенной на него тряпкой – белые цветы, правильные до кукольности, и эта кукольность припылена сверху медленной и желтой суетой беспорядка, а потому – нужна, – единственно верная тут.
Хлопнула возле уха дверь, комната наполнилась женскими фигурами, лицами, голосами. Распахнутые пальтишки и плащи, откинутые назад пышные волосы и воробьиные стрижечки, очки в металлической оправе. Фигуры двигались, заслоняя друг друга, перемещались в неяркой желтизне и свет становился то ярче, а то уходил.
Витька не отвлекался. И, когда Аглая, оказавшись совсем близко, заглянула в видоискатель темным смеющимся глазом, он только кивнул, подхватил штатив и пошел следом за ней в открытую дверь, где была ярко освещенная сцена и черный зал с несколькими пятнами белых лиц. Он даже что-то говорил, но казалось ему, за него говорит кто-то другой, и Витька доверился этому другому, пусть ведет ненужные разговоры, а он – занят, плывет.
Таскал штатив, путаясь в грубо покрашенном холщовом занавесе, отходил в глубину, потом даже прошел через сцену за спиной актеров, держащих в руках листки с ролями и, запнувшись за провод, услышал чье-то раздражение и свой голос опять. И в зал спустился. Ходил в темноте, кажется, что-то рассказал Альехо, который там, за спиной, не мешал, но был рядом. Встал в проходе за партером и снимал, пока не почувствовал, что его дергают за свитер, оглянулся и кивнул возмущенному худому лицу с резкими морщинами на лбу. Отодвинулся чуть, не собираясь терять точку съемки, и еще поснимал.
… Резче стали голоса и Витька услышал медленные строфы, а в зале за спиной чей-то шепот и смех. Сцена отдалилась, теряя резкость, и он оторвал руки от камеры. Аглая, стоя сбоку, у самого занавеса, крикнула что-то, опустила голову, изогнув тонкую шею, как шахматная лошадка, и ушла, скрылась за колышущейся завесой, перебирая рукой складки ткани.
Шепот, стук и хлопки, резкий голос режиссера, скрежет сверху, где ворочал прожектором осветитель, и кто-то за сценой гремел и обыденно ругался, – иногда, видимо, спохватывался, понижал голос, но увлекшись, снова начинал кричать про краску и ведра. По яркой сцене ходили девушки в венках и что-то речитативом рассказывали.
Витька оглянулся. Альехо не было рядом. И в зале, вроде бы, тоже. Он подхватил штатив, пригибаясь, прошел в сторону, поднялся по боковым ступеням и нырнул в проход между двумя занавесами. Оглядываясь, вспоминал, шел ли тут. Но лабиринтов не случилось, быстро нашел гримерку и заглянул.
– Давай, давай, Витя.
Альехо все так же, уютно облокотясь, утопал в раздавленном кресле. У зеркала, в ярком красном свитере, Аглая, расчесывая черные волосы, говорила что-то. Увидев Витьку, замолчала. Стала серьезной и, отвернувшись, взялась за тюбик губной помады.
– Садись, – Альехо махнул рукой в сторону облезлого пуфика на гнутых ножках, – отдохни.
– Да я… – Витька подошел и почти свалился на мягкое сиденье.
– Аглаюшка, есть у тебя там, в шкафу? Давай отметим.
Аглая открыла дверцу тумбочки, повертела в руках вытащенную темную бутылку и глянула вопросительно:
– Портвейн, Илья Афанасьич, дешевый.
– Славно, – немедленно согласился Альехо, – не люблю все эти коктейли.
– А вы, Витя? – она смотрела строго, без улыбки.
– И я, – ответил он и добавил несвязно, – а что, ну и я тоже, …не люблю.
– Так наливать?
Альехо, посмеиваясь, кивнул, и она, разлив по стаканам, подошла, подавая их. На Витьку глянула темно и ничего не сказала. Он взял стакан и сидел молча, слушая, как плавно останавливается внутреннее движение.
– За что пьем? – голос молодой актрисы был стеснен и осторожен.
– Да просто, – Альехо отпил и сидел, улыбаясь. Витька подумал смутно, что за сегодняшний день мастер наулыбался за все предыдущие месяцы. Чего это он? А Аглая – наоборот. То смеялась, болтала. А тут вдруг молчит, только смотрит исподлобья.
Выпив, Альехо огляделся и поставил пустой стакан на пол.
– Ну, Витя? Хорошо поработал?
Витька молчал. Допил кислое вино, хватающее за язык и десны. Покатал стакан между ладоней. Собрался пожать плечами и сказать что-то для случая подходящее, но услышал свой голос, все еще немного растянутый в желтую глубину:
– Да. Все получилось.

… Когда собрались, Аглая проводила их по узкому коридору, и шли уже не на светлый прямоугольник, а к закрытой темной двери. Но она распахнулась и там на улице – солнце, зелень травы на газонах, цветные машины. И те же воробьи орали, разбрасывая солнечные брызги из луж.
– Витя… – сказала она ему в спину, стоя в открытых дверях в свое экспериментальное театральное царство и он оглянулся. Белое, прозрачное лицо, какое бывает у настоящих брюнеток, глаза строгие, темные.
– Витя… А можно я к вам приду?
– Ко мне?
– Да. Вы меня еще сфотографируете. Можно?
– Ну… – он посмотрел на уходящего учителя и смешался. Вот дошел-то, девчонка на свидание просится, а он за разрешением оглядывается.
– Конечно. Звоните, Аглая.