34. Сны разных людей
Он ступил ногой на сухую глину тропы и придавил, чувствуя, как сперва щекочут, а потом покалывают босую подошву комочки, тут же разваливаясь. Вдавил сильнее, вдохнул и засмеялся от запаха свежих листьев и сладких цветов. Махнул рукой, отгоняя толстого шмеля с синим бархатным брюшком, нечаянно попал прямо по нему и летун, густо прожужжав, свалился в куст на обочине.
– Ноа? Мы снова здесь?
Она оглянулась и Витька еле удержался, чтоб не заорать от радости, глядя на ее смуглое лицо, блеснувшее улыбкой. Идет, показывает себя и улыбается! Ему! Не так, как раньше, когда он шел, уставая не от ходьбы, а от желания заставить ее повернуться, посмотреть на него. Она тогда поворачивалась, но всегда была – не она, другие, – женщины из его прежней жизни.
Но тогда они почти дошли… Он завертел головой, одновременно пытаясь не терять ее взгляда, возвращаясь к нему, а ноги шли и шли, ступая по щекотной глине.
Лес был другим. Вместо жирных тяжелой зеленью зарослей вокруг звенело солнцем прозрачное разнолесье, тонкие черные и коричневые стволы, облитые светом, тянулись вверх к шапкам яркой листвы. А внизу – целый мир свистел, шуршал и поворачивался к идущим – то спирально закрученной лианой с красными цветами, то куртинками белейших колокольчиков на стеблях в человеческий рост, стаей пестрых птиц, носившихся среди зелени, бабочками, раскрывающими и складывающими синие и лиловые крылья.
– Мы где? Все изменилось…
– Ты меняешься, – отозвалась на ходу Ноа.
– Ну, да, сон. Теперь я знаю, когда сон, когда я внутри сна.
Она протянула руку и на ходу сорвала скрученный лист, повернувшись, показала – если опрокинуть его макушкой книзу, из острия каплет прозрачная влага, – подставив раскрытый рот, глотала, потом бросила, и лист плавно опустился на плотную шапку кустарника. Витька, высмотрев для себя, сорвал тоже. Пил, радуясь свежему вкусу.
– Но мы идем туда? В пещеры?
И чуть не наткнулся на нее, так резко остановилась.
– Ты еще туда хочешь?
– Я? – он не знал, что ответить, – ну…
Ноа смотрела ему в лицо, с требовательным ожиданием и будто подсказывала, нахмурясь – скажи верно!
Он чувствовал себя школьником с неперевернутым билетом.
– Мне казалось, ты выбрал. Там у тебя – учитель, ты делаешь то, что хотел делать. Все есть для жизни, разве нет?
Вдалеке рыкнул гром, закрывая небо, поползли над краем леса белые облака. Громоздились прекрасными горами, наползая друг на друга. И под ними лес темнел, уходя в тень.
– Не все. Еще не все.
– А терпение? Живи и появится то, чего пока нет.
– Да? А если не появится?
Она пожала плечами, переступила и стрельнула взглядом в сторону, будто наскучив разговором. Когда же было такое лицо у нее? Да тогда, вспомнил Витька, когда она сидела, сложив руки на коленях, как школьница, и слушала Карпатого, с приятным равнодушием. Внимала благосклонно. А потом… Что же такое сказала она? Ах, да, о хмуром Генке и его девчонке, которую он помчался спасать. Ноа сказала, они не нужны, бесполезны.
– Я хочу туда, – ответил Витька и бросил развернутый пустой лист. Тот опустился, скользнул к тонкому стволику куста и, чмокнув, прирос, выпрямился.
Лес темнел, облака набухали по низам чернотой, волочились брюхами по макушкам деревьев. И гром гремел и гремел ближе.
– Что ж, подмастерье. Ты – выбрал.
Светлая глина тропы запестрела темными точками. Капли защелкали по голым рукам. Ноа отвернулась и пошла вперед. Так же, как прежде, покачивая широкими бедрами и напрягая при каждом шаге мышцы красивых ног.
Витька вытер залитое теплым дождем лицо и поморщился, вода еле заметно пахла кровью.
– Угу. Иду.
Гром прогремел сильнее. Но Найя не проснулась. Заворочалась, натягивая на себя мягкую шкуру. Во сне она шла босиком по теплым лужам и доставала из промежутков меж дождевых струй – слова. Слово свое и слово чужое, их надо было правильно взять, ухватить за теплые птичии животы и сложить в горсти. Сложенные парами, они начинали пищать и пощипывать ладони. Щекотно и смешно. “Их надо нарисовать, когда проснусь”, и улыбнулась, увидев картинку, полную слов-птиц.
Отягощенные влагой деревья кивали ветками, преграждая тропу, но можно было идти, не отводя листвы, подставлять лицо, пусть проводят по нему, гладят, роняя воду на плечи и шею. Тропа вела. Руки и голова полны птиц. Но гром все гремит, слитно, будто у него каша во рту, и наплывает откуда-то еле заметный запах тревоги.
Найя повернула голову вправо и остановилась. От ее тропы отходила прогалина, такая же просторная, как тропа и так же свисали на нее тяжелые ветви. Вдалеке, с одного края взгляда на другой, прошли две фигуры. Женская, с высокой грудью и откинутыми на спину черными волосами. И следом – мужчина, сверкнул мокрыми плечами, и нет его, скрылся за ветками.
Запах тревоги шел от прогалины волнами, но был раздражительно слабым. Как ни раздувай ноздри, все равно непонятно, точно ли он есть.
Птицы в руках зашевелились, тыкаясь в кожу острыми клювиками, и Найя сделала шаг, другой – по своей тропе. “Мало ли кто ходит в лесу рядом с деревней, еще одной тропой”. Но, продолжая идти, слушая ворчание и перекаты грома, щурясь от воды и сверкания далеких молний, думала и другое: у мужчины волосы темные, но это от воды, не черные. И светлая кожа. “А еще”, подумала, медленно отпуская птиц, “они идут туда, куда и я, только по другой тропе”.
“Это чужой сон”…
Разбуженная далеким громом Берита села на постели, натягивая циновку до горла. В хижине темно, но она смотрела в тот угол, где под горой домашнего хлама прятался сундук с Вещами. Ей приснилось, что гром загремел оттуда, и там, внутри, все ворочалось, светя через щели. Во сне в сундуке вырос лес, такой, как там, где тропы кончаются, упираясь в скалы – непонятный и грозный, полный неназванных зверей и опасных трав. И по лесу, тропами, шли люди. К скалам. Не надо бы им туда… Берита нащупала спавший рядом нож Еэру. Она видела незнакомца и с ним смуглую женщину. Но и тех, с кем жила рядом, видела тоже. В памяти сна наплывали друг на друга лица и фигуры: Онна, муж ее Меру, большая фигура вождя превращалась в скособоченный силуэт старого Тику, а следом и вдруг впереди – братишка юной Оннали.
“Это не мой сон, я его не хочу”… Тряхнула головой, рассыпая по плечам неприбранные седые волосы, чтоб прогнать то, что увидела последним – длинное тулово и плоскую голову на нем, а по шее Владыки – кровавая лента раны.
С тех пор, как она убила гостя и заперла сундук, не открывала ни разу. Проходила мимо, отворачиваясь, но втягивала воздух, пытаясь различить запах мертвого тела. Дождь лился мерно и был теплым, ласковым, какой он всегда. За порогом уродились грибы, а в специальной широкой щели, аккуратно уложенные на подставку, наливались соком концы лианы. Запаха из сундука не было. И потому все сильнее тянуло разгрести хлам, открыть, посмотреть, что там в сундуке, как? Но – страшно. Вдруг исчезла отрубленная голова и тулово?
Берита слушала, не проворчит ли гром, но он остался во сне, там, где не сама она шла, а была кем-то, смотрела на смуглую женщину и говорила с ней. Видела руки, не свои – светлые, держащие лист с питьем. Что за напасть – смотреть чужие сны!
Рассердилась и снова легла, придвигая нож поближе. Закрыла глаза. Надо увидеть свой сон, пусть в нем будет подсказка, что делать дальше. Но перед закрытыми глазами поплыла курчавая зелень леса, прочерченная узкими сверху тропами. И Берита поняла, они все, все до единой, в конце-концов, приводят к скалам в гуще странного чужого леса. А сама она проваливается в следующий чужой сон, сон того, кто летит, посвистывая перьями в сильных крыльях, и смотрит вниз, то одним глазом, то другим, видя все целиком, сверху.
Белая чайка спала на воде. Она не знала, в каком мире находится это тихое море, цвет которого вдали сливался с цветом неба. Но это не тревожило ее. С тех давних пор, как ее убил человек с неспокойной душой, для того, чтоб заставить свою подругу страдать, чтобы сильнее страдать самому, чайка утратила все привязанности, кроме одной – искать еду и место для сна. Ей снился мир, опоясанный змеями. Внутри, в сфере, ограниченной змеей горизонта, змеей облачной тропы по середине неба, змеями ползущих с запада на восток облаков и змеями ветров, дующих из жары в холод и наоборот, было много еды. Там было тепло и сытно, там жили люди, которые собирали еду для себя, и многое перепадало убитой в незапамятные времена белой птице. Но чайка была недовольна. Она видела сердце лесного мира, спрятанное в черных пещерах скал. И там, внутри темноты, было много еды, бесконечно много, но ничто не попадало наверх. А белой птице, лишенной всего, кроме голода, хотелось есть все больше и чаще. Положив головку с острым клювом под крыло, она плеснула в нежной воде красными лапами. И, покачиваясь на тихой воде, улетела в другой сон, перебирая в памяти сытные миры, в которых бывала.
Берита в темной хижине задышала ровнее, разошлись нахмуренные брови, и рука отпустила нагретую рукоять ножа.
– Терика…
Маленькая жена вождя приподняла голову и повернулась к мужу. Прикрытый узорчатым покрывалом щит у стены светился сквозь ткань и в слабом свете профиль Мененеса был будто вырублен из комля каменного дерева.
– Ладда-ха, – подсказала она, прикоснувшись губами к толстой мочке его уха. И постаралась улыбнуться. Вождь имеет право дарить любовь многим женщинам, но все-таки ей стало грустно. Дождалась, когда он задышит ровнее и легла на спину, глядя в потолок, где на широких балках бродили медленные отсветы щита. Перебирала в голове женщин деревни. Ни одной с таким именем не вспомнила. Ни среди замужних, полных женской силы, ни среди девочек, еще носящих тайки по-мальчишески, вокруг бедер. И, прижимаясь к широкой спине, догадалась – вождь придумал имя для их дочери! Положила руку на круглый живот и заснула с улыбкой.
Тику не спал. Отставив в сторону пустой кувшин из-под отты, уже залитый приготовленным отваром, он достал из тайника коробку, слаженную из коры. Вынул крыло сумеречной бабочки и положил на колени плоскую раковину. Крыло надо было долго растирать руками, терпя острую щекотку от мелких игольчатых осколков. Должен получиться тонкий порошок, без крупиц. И дышать надо в сторону, чтоб не развеять его по темноте хижины. Работа была долгой, Тику сначала бормотал заклинания, потом пел длинные песни, а потом просто молчал, думая о своем. Пока не чихнул от того, что порошок стал подниматься в воздух сам по себе. Он взял с пола приготовленную половинку скорлупы черного ореха и бережно ссыпал в нее мерцающий порошок. Долго возился, стряхивая остатки со светящихся пальцев, а когда уже ничего не стряхивалось, облизал каждый, вытер пальцы насухо. И, ухватив щепотку порошка, насыпал ее горкой на молодой лист песчаницы. Скорлупу прикрыл вощеной тряпицей, замотал и отнес в тайничок, в котором валялись такие же, но пустые скорлупки.
Капнул на серый порошок отты и стал ждать.
Отта, принесенная Мененесом, была сделана хорошо, свежая и сильная, полная юрких и крепких болотников. Тику дважды прочел заклинание роста, и лужица серой грязи на листке засветилась, стала подниматься, как поднимается из лесной подстилки гриб под теплым дождем. Еле слышно хлюпая, горка ширилась, подрастала, вытягивая вверх щупальца серого плотного дымка. Тику замолчал и наклонился над ветвящимися струями, широко раскрывая рот и единственный глаз. Серые дымные веточки, покачиваясь, нащупали острыми кончиками дорогу, и пошли – в рот, в ноздри, в глаз и во впадину на месте выжженного второго, в уши и в рваную дыру на щеке.
“Забыл”, мелькнуло в хмельной голове Тику, “забыл сказать, что хочу видеть, старый дурень”. Но сумрак уже заполнил его мозг и Тику застыл, сидя на потертой циновке, уронив руки с вяло раскрытыми ладонями и уставив в стену широко раскрытый глаз. Он видел то, что сами сумерки захотели показать ему сегодня.