33. Серые Бабочки
Серые бабочки сумерек. Они прилетают к больным, но те слишком заняты болезнью, и жизнь, борясь со смертью, гонит прочь из головы серых бабочек, осыпающих с прозрачных крыльев пыльцу, от которой першит глубоко в горле. Прилетают они и тогда, когда на охоте смерть подходит близко, но взметывая подолом тайки, расшитой картинами погребальных церемоний, смерть забирает бабочек так быстро, что люди не успевают заметить. Только сердце вместо того, чтоб сделать следующий удар, вдруг останавливается. Смерть прошла совсем рядом и сердце снова ударяет в ребра. Даже память о прозрачных крыльях, мелькнувших за полвздоха до касания смерти, улетает.
И прилетают они не ко всем.
А еще серых бабочек можно позвать. Если долго пить отту, без перерывов, пока другие охотятся, выдают замуж дочерей и садятся на почетные места у костра на праздниках. И если разыскать в самых глухих местах леса, там, где он уже становится другим, бугристые семена ош. Никто не видел, с каких деревьев они падают, на какой траве растут. Они – просто семена ош.
Тику тоже не видел ни разу, как растут. Даже не собирал их, хотя и знал, слышал мальчишкой, что изредка их находят, далеко. Он ушел за семенами ош из деревни за рекой, оставив на пороге хижины молодую жену и закатный свет Большой матери держал оранжевые ладони на ее смуглых плечах. А очнулся – в родной деревне, от собственного крика, потому что разорванная горным медведем щека горела лесным пожаром. Таким же, в какой попал он на дальнем краю леса. Крик резал горло и только нежная отта спасла его от невыносимой боли. И стала ему новой женой, когда, качаясь, встал и, подойдя к чаше с водой, увидел свое отражение. Шрам через щеку открывался, как второй рот, показывая осколки зубов, рука не сгибалась и навсегда искривилась спина, так что одним плечом Тику теперь показывал на потолок, а другое клонил к полу.
Отта прогоняла боль и гладила по сердцу. И когда Тику, выздоровев, ушел в заброшенную хижину, маленькую и такую же, как он, кривобокую, отту пришлось делать самому. Дважды он уходил на болота и, становясь на четвереньки, копал жирный ил, разыскивая болотников. Но он был уже взрослым, охотником, и болотники, которые так часто шли сами к пальцам, когда они мальчишками бегали по лесным тропам, не находились. От боли Тику поднимал голову и выл, кособоча плечи, кричал Большому Охотнику, прося помощи.
А когда однажды не смог встать, и лежал на полу, обнимая охапку сушеной травы, то впервые в его хижину пришел вождь, один. Большой, как горный медведь, он стоял над скорченным Тику, разглядывая его. А потом вынул из сумки на поясе тыкву, полную новой отты и поставил рядом. Уходя, сказал:
– Мы вместе росли, брат мой Тику. Мне жаль тебя. Прогони свою боль.
В тыкве, потрескивая, возились молодые болотники. И Тику не позабыл, сквозь сладкий дурман отты, допивая, оставить на донце гущу и приготовить новый отвар.
А через несколько дней был призван к вождю. Шел, улыбаясь страшной двойной улыбкой, в которой зубы были видны во рту и через дыру в щеке, а дети бежали следом и, когда оглядывался, прятались в кусты. Заплакала девочка, сидящая посреди дороги и закрыла глаза пыльными кулаками. А Тику шел, хромая, размахивал длинной рукой, короткой придерживал на впалой груди тайку. Он всех любил.
– Я велю построить для тебя большую хижину, Тику, – сказал Мененес, выслушав ритуальные пожелания.
– Да, вождь.
– Ты будешь хранителем укладов и легенд. Дети должны знать что-то о жизни, до того, как начнут ее.
– Да, вождь.
– За это ты будешь получать еду и одежду от женщин.
И, не услышав сразу положенной благодарности, добавил:
– Тебе дозволено пить отту.
– Да будут дни твои светлыми, мой вождь!
– Но пей ее в меру, я не хочу, чтобы ты ушел к Большому Охотнику, не успев отблагодарить своего вождя. Ты меня слышишь, калека?
Тику сидел на коленях, сидеть было больно и через мутные слезы смотрел на рисунок циновки перед глазами.
– Ты для меня отец и мать, вождь Мененес, да будут жены твои полны детьми.
– Хорошо.
Вождь замолчал. Тику зашевелился, упираясь длинной рукой в циновку, а вторую прикладывая к груди. Надо встать, не вскрикнув, и поклониться еще. И замер, услышав вопрос.
– Скажи, брат Тику… Когда ты умирал в огне… И когда принял тебя в лапы горный медведь… Видел ты бабочек сумерек?
Больше всего Тику хотелось посмотреть на лицо вождя. Но он не посмел. Сказал хрипло:
– Да, вождь Мененес. В огне, и рядом с медведем. И когда лежал, а женщины лечили.
Он не увидел, что вождь, выслушав, кивнул, будто знал ответ заранее.
– Хорошо, Тику. Иди. К дождям хижина будет построена и ты соберешь детей.
С тех пор прошло много Дождей. Тику жил в большой хижине, рассказывал детям то, что знал и то, что приходило к нему из отты. И в каждое время Дождей приходил в хижину вождь, один, ночью, когда гасли все светильники в хижинах. Приносил семена ош, показал, как посадить и что потом делать. И, когда ростки выползали из жирной земли, каждое утро Тику ронял капли своей крови из надрезов на запястьях под серые стебельки. Четыре стебля, два утра без отты, восемь капель крови.
А потом наступала ночь бабочек…
Тику задремал, сидя на полу, обхватив длинной рукой тючок с листьями. Без отты боль возвращалась, ползала под кожей колючей ящерицей, пилила кости зубчатым хвостом, грызла нутро жаркой пастью. Нельзя лежать или сидеть, прислонясь к стене, только вот так, скрючиться, привалившись к мягкому тючку. Боль возвращала память. Он думал через дрему о том, что, может быть, жена родила ему сына. Или дочь. И сейчас сыну никак не меньше трех рук пальцев. Он уже охотник. Пусть только не будет в его голове злого ветра, что прилетает из-за серых скал и уносит покой. Пусть не идет он следом за пропавшим отцом, искать то, чего нельзя искать человеку. А если дочь… Она, наверное, похожа на мать, такие же веселые глаза и круглые щеки. И волосы длинные, а на концах кос – речные лилеи… Пусть она…
Тонкий скрип вошел в уши и прогнал мысли, бросился в сердце, выжав через кожу ледяной пот. Тику зажмурился, покрепче обхватил тючок. Рот просил отты, кости просили отты и голова кружилась от ясности – без отты.
Скрип смолк и снова только дождь шумел ровно. Деревня спала после еще одного ленивого дня. Тику ждал, не открывая глаз. И, когда заскрипело снова, громче, прошептал охранительные слова и медленно встал, отпихивая тючок к стене. Сегодня ночью уже не спать ему.
Касаясь длинной рукой стены, он захромал в чуланчик. Из черного входа лился мягкий, еле заметный свет. Скрип сдвоился, потом добавился еще один. Тику постоял в дверях. Сколько раз входил к бабочкам, когда они созревали, и все боялся. “Вождь ждет, сегодня”, напомнил себе и пошел через бледный свет к горшку у стены.
Серые стебли за два дня выросли в длину мужского локтя и стояли, клоня тяжелые головки. На каждой висел плод размером с детский кулачок. Черный, бугристый, редко утыканный короткими шипами. У основания каждого шипа черная кожица, лопнув, уже расползалась и оттуда, изнутри, шел волнами свет и было видно, как ворочается бледное тельце.
Тику отпрянул и чуть не упал, когда из трещины выломилась волосатая лапка, подергиваясь и складываясь. “Зато сегодня я смогу пить отту, потом”, сказал он себе. И попятился к противоположной стене. Там, на покосившемся сундуке стоял глиняный светильник. Тику унес его на мостки перед входом и, хоронясь под навесиком от капель дождя, затеплил на глиняном носике огонек. Рыжий хвостик мигнул и выпрямился, задрожал.
– Вот так, – Тику поставил светильник на жерди и снова ушел в хижину, ждать вождя Мененеса. Четыре бабочки, рождаясь из черных плодов, скрипели и от этого скрипа было больно в голове. Старик не пошел в чуланчик, боялся. Держась за стену, сполз на пол и сел, кряхтя, ждать, когда придет вождь.
Чтоб выгнать из головы скрип, стал думать о Меру, что приходил днем. С перевязанной лубом грудью и неподвижно примотанной рукой, принес Тику крошечного поросенка, только народившегося, уже опаленного и натертого пряностями. И, после приветствия и разговора о новостях, после выкуренной без торопливости трубки, потемнев лицом, стал говорить.
Тику усмехнулся. Глупые люди. Они думают, раз он болтает языком и дети слушают его, раскрыв рты, то – все знает и все умеет. Меру просил совета. И помощи. Значит, пришел и за умением и за знаниями. За крохотного, на три укуса голодного рта, поросенка, захотел изменить судьбу, которую сам себе сотворил. Изменить ее покалеченными руками Тику и его больной без отты головой. И еще Меру сказал, когда ждал ответа:
– Позови серых бабочек, колдун. Я буду говорить с ними. Выкликну тех, у кого просил мены. Попрошу их отдать мои слова обратно.
Тику смеялся. Хохотал, хлопая Меру по плечу, падал на спину и дергал ногами. Но все это – в голове. Снаружи он покивал и стал плести сказку о том, что бабочки сами выбирают время, когда прилететь, и что он, мудрец Тику, принимает поросенка в дар и, как только взмахнут над хижиной серые крылья, призовет Меру и устроит так, что бабочки услышат. И услышат те, кто взял обещание охотника. А пока дал Меру отвара листьев кровянника, велел смачивать рану и научил заклинанию, чтоб кость быстрее срослась.
Он поднял голову. Через шум дождя и близкий, уже неумолкающий скрип, слышались тяжелые шаги. Шаги уверенного большого человека. Тику встал, усмехнулся, перекашивая занывшую щеку. Конечно, что ему, большому вождю, ведь не ему слушать бабочек. Ему слушать то, что они прошепчут для Тику. И за это вождь велит женщинам кормить старика и стирать его одежду, а вовсе не за сказки детям.
Большая фигура заслонила слабый оранжевый свет на пороге.
– Все готово, старик?
– Да, мой вождь. Слышишь?
Мененес не ответил. Прошел к стене, грузно сел на тючок и уперся руками в колени. Тику вдохнул, выдохнул, успокаивая сердце. И побрел в чулан. Неся горшок, откидывал голову, насколько мог, морщась от резкого запаха. Плоды раскачивались на стеблях, из трещин торчали щетинистые лапки, хорошо видные в свете, что лился изнутри.
Он поставил горшок в середину комнаты и сел напротив, так, чтобы сосуд стоял между ним и вождем. Только вождь сидел вдалеке, у самой стены, а Тику почти касался глиняного края посудины.
– Уже сейчас? – Мененес говорил шепотом, глядя на бледные блики, ползающие по лицу Тику.
– Да.
Ведун нагнулся над стеблями, поднял руки, обнимая темный воздух, и заговорил, почти касаясь губами ближнего плода:
– От времени до времени и через время… От начала живого через жизнь и до смерти его… Выйди из трав и крови, то, что приходит из трещины, той что проходит по краю… Между жизнью и смертью…
Запах входил в его ноздри и в рот, а когда он закрыл рот и перестал дышать, шел в раскрытый шрам на щеке и Тику замычал от боли. Боль была не та, что приносят когти и клыки и не та, которую дарит тоска. Боль чужого, непонятного, того, что не скажется никакими словами. Боль от того, что в запахе и в скрипе не было ничего от человеческого мира.
Неслышно упали на влажную землю рваные кожурки ближнего плода. Бабочка сумерек сидела на стебле, вцепившись в него складными лапками, и поводила глазами, блестящими, как черные камушки. Медленно раскручивались и снова скручивались спирали двух пар усиков. А на спине сырым комком шевелились свернутые тряпочки крыльев. Длинное тельце дышало, надуваясь и опадая, и светилось так, как светят мертвые гнилушки в лесу, только еще мертвее. В этом свете узор из щетинок по спине и брюшку был четким и страшным.
Тику взялся руками за края посудины и повернул ее так, что у лица оказался следующий плод. И снова зашептал слова, содрогаясь от отвращения, когда губы прикасались к шевелящемуся комку.
Вторая бабочка уронила с себя кожуру. И в хижине стало светлее. Вождь уже не откидывался, прижимая к стене широкую спину. Он наклонился вперед, глядя на шепчущего Тику, и жадно смотрел, шевеля губами за ним заклинание. Каждый раз, когда Тику передергивался от прикосновений к лицу, Мененес широко раскрывал глаза, и на его лице отражалось мучительное наслаждение.
Третья гостья, родившись, прибавила мертвого света. И, наконец, все четыре, скрипя и надувая туманные брюшки, сидели на стеблях, свесив вниз тряпочки крыльев.
Тику отполз чуть подальше и поклонился, не вставая, раскинул руки, прижимая ладони к полу.
– Я, Тику, ходивший по краю, видевший смерть, говорю вам, моя темнота – для вас, мое сердце – для вас, мои уши и голова – для ваших речей. Я готов слушать.
Скрип стих. Зашуршали подсыхающие крылышки, выпрямляясь. По две пары на каждой бледно светящейся спине, каждое крыло шириной в ладонь и длиной в две ладони.
– Снова старик, не пожалей старик, ты уже почти мертв, старик, – тонкие голоски налезали друг на друга, перемешивались и постукивали, как ребро костяного ножа о край звонкой миски.
– Что спросить, вождь, – голос Тику зазвенел и сорвался.
Мененес, не слышавший тонких голосков, вздрогнул и сглотнул пересохшим горлом.
– Спроси про эту, новую жену Акута, что отдала свое имя. Она нужна Владыкам? Что дадут мне за нее? Или – убить?
Тику слушал перезвон жалящих голосков, не успевая вдумываться в смысл вопросов.
– Она будет нужна, потом. Береги.
– Да, да. Еще спроси… О Меру. Что сказать ему?
………..
– Он выбрал… Пусть ждет.
– Хорошо. Еще, еще спроси…
– Скорее, вождь!
В голове Тику кружились, сталкиваясь камушками в водовороте, пронзительные маленькие голоса, кусали лоб изнутри до красных пятен перед глазами. И подкатывала к горлу тошнота от запаха тварей. Крылья покачивались, складывались с легким треском и раскрывались снова, перебирали по стеблям коленчатые лапки, сверкали черные бусины глаз.
– Они сейчас полетят!
– Сколько женщин отдать? И – дети?
Тику зашептал вопрос, не вникая в смысл спрошенного, но, говоря, остановился. Отдать?…
Было слишком больно думать и он договорил. С трудом ворочая во рту слова, знакомые и незнакомые, и уже сам стараясь не думать о них, ответил вождю:
– Пять. Одну руку пальцев. Сначала двоих детей. После – трех женщин. Кроме той, о которой спросил раньше.
И, передав ответ, Тику почти закричал, не имея сил терпеть того, что крутилось в его голове:
– Все? Уже все?
– Все, – сказал Мененес. Выпрямился и, сжимая кулаками тайку на коленях, приготовился смотреть дальше. Неслышный ему писк оглушил Тику:
– Готов, старик? Мы идем, старик, плати, старик.
Взмахнув крыльями, бабочки одновременно поднялись в темный воздух и закружились над Тику, который медленно поднимался на колени, раскрывая руки и откидывая голову. Свет вспыхивал и мерк, дышал в темноте волнами, все быстрее и быстрее. А потом, как всегда это было и раньше, бабочки упали на обнаженную грудь, на лицо и плечи Тику, ввинчивая в кожу лапки и усики. Распластывая по коже бледные тельца, прижимались все плотнее, растекались и становились прозрачными. Было видно, как под щетинистой кожицей брюшка волнами проталкивается черная свежая кровь.
– Давай, старый калека, – вождь привстал, не отводя глаз от дергающегося тела ведуна, – корми их.
Мененес тяжело дышал и не замечал, как кулаки рвут богато расписанную ткань тайки.
Простонав, Тику свалился на пол, навзничь, чтобы не повредить бабочек. И те, пронзительно пища, всасывались в кожу все глубже. Пока на поверхности тела не остались лишь серые подрагивающие крылья.
Шуршал дождь. Вождь, тяжело дыша, отер потное лицо разорванной тайкой и встал. Подошел к лежащему старику.
– Ты жив, Тику?
И улыбнулся, услышав стон. Повел плечами, покрутил головой, стряхивая напряжение в шее.
– Вставай. А то растеряешь свое богатство.
Тику поднял руку и коснулся крыльев, распластанных на груди. Бережно, стараясь не повредить, стал снимать их одно за другим, наощупь. И, держа собранные на ладони, с трудом сел. Когда поднял руку – снять с лица, вождь отвернулся. Сказал:
– Я принес тебе отты, за порогом, два кувшина.
Тику молчал. Склонив набок голову и щурясь от мелких капелек крови, усеявших лицо, обирал крылья с плеч. Они все еще слабо светились, угасая в его ладони.
– Я доволен тобой, старик. Твой вождь подумает, как отблагодарить тебя еще.
“Мой вождь велит принести мне еще отты”, равнодушно подумал Тику. Положил собранные крылышки на циновку и медленно встал, вытирая ладонью кровь с лица и груди. Но ответил:
– Да будут дожди всегда теплы для тебя, Мененес.
– Так и будет, старик.
Вождь шагнул к выходу, где все еще дрожал, покачивая рыжим хвостиком, огонек в плошке. Но обернулся.
– Скажи, Тику. Они показывали тебе что-то? Когда… ты их кормил?
Тику стоял, покачиваясь, над горкой прозрачных сухих крыльев. И вспоминал. Черный зев пещеры, смуглую женщину – спина укрыта плащом черных волос. Девочку, которую она ведет внутрь, держа за руку. А за ней, рядом, касаясь плечами, идут двое – Найя, отдавшая имя любимой жене вождя и незнакомый мужчина, с кожей светлой, как песок на речном берегу. И всех их вдруг закрыли спины еще многих людей, идущих мерным шагом, с головами, склоненными на грудь.
И, открыв рот рассказать, вспомнил вопрос вождя, который не хотел вспоминать. Сколько отдать женщин? От-дать, стукнуло в голове и он увидел уже свое – теплые от закатного света плечи молодой жены. И Тику сказал равнодушно:
– Показали, долгую жизнь племени, сытую. И тебя, Мененес, вождем еще десять рук пальцев. Да будут дни твои светлы, а ночи сладки.
Мененес глянул на старика. И молча ушел за пелену дождя, опрокинув светильник в лужицу набежавшей с навеса воды.