32. Чай у Альехо
Не было снов. Первое время Витька был рад этому. Слишком много всего произошло зимой, в маленьком рыбацком поселке, и то, что случилось, надо было попробовать уложить в голове, а если в его жизнь вмешаются сны, то все запутается еще больше. Но чем дальше, тем чаще ему казалось – выпал, прорвал пленку и болтается в вакууме, в котором ничего не происходит. Будто резкая остановка после бега, когда внутри еще все бежит и хочется размахивать руками, говорить громко, неважно что. Но говорить о зимних событиях оказалось некому. Он-то думал, Альехо выслушает.
А еще молчала Ноа. Просто жила рисунком на коже, не росла, хотя куда уж расти дальше – Витька носил теперь футболки с глухим воротом, чтоб не косились в студии клиенты на многоцветный рисунок, начинающийся под ямкой на горле.
Работая в студии или снимая на улицах, он плавно нажимал пальцем на спуск и замирал внутри, прислушиваясь – не шевельнется ли? Отсматривал на компьютере снимки, кое-что нравилось, а кое-что было действительно сильным, снова слушал, потирая рукой грудь через рубашку. А она не отзывалась. Как-то, выбрав снимок старой женщины, что сидела под зонтом, светлое, в тонких морщинах ее лицо было расчерчено пунктиром капель, а в руках – пучок зелени, казавшийся в свете лица – чем-то ужасно важным; вскочил и, дергая рубашку, закричал:
– Ну? Что молчишь? Посмотри, это я сделал, ведь что-то могу!
Подбежал к зеркалу в коридоре и смотрел, уже не надеясь на осязание, – увидеть хоть маленькие движения своей ноши.
По батарее снизу постучали. Витька был тихим соседом и потому любой шум в его квартире нижними жильцами воспринимался болезненно. В ответ на стук он схватил помятую бронзовую вазу с натыканными в нее перчатками и варежками, швырнул в открытую дверь комнаты. Ваза с визгом проехала по полу и бумкнулась о стенку. Нижние притихли, но продолжать шуметь Витьке расхотелось. Один в пустой квартире с высокими потолками, кому кричать, с кем ругаться?
Медленно возвращаясь в комнату, думал, а, может, все высосано из пальца, придумано? Какой из него мастер. На побегушках у Альехо ему быть и все. А может… Может, все уже и было? Может, эта зима – все, что судьба приготовила ему и дальше надо продолжать жить, как раньше? Тоска…
Но со светлого экрана глянула на него старая красивая женщина с мягкой улыбкой. И Витька, застегивая пуговицы, хмыкнул, улыбнулся, и пошел жарить яичницу. Свистел, не заботясь о том, что “высвистит деньги”, как пугала бабушка и, поворачивая белые и желтые кляксы с шипящими корочками, наказал себе обязательно позвонить завтра Степке. И Наташке.
– Выберемся, – сказал, усаживаясь на деревянную лавку, – да, милка моя? Молчишь и молчи, но все у нас еще будет.
Сейчас, бродя по Арбату, выбирал место, останавливался и снимал, не прислушиваясь к Ноа. Привыкал к одиночеству. Люди шли и шли, смотрели прямо перед собой, вертели по сторонам головами, или не сводили глаз друг с друга. Фонари вырастали черными стеблями из грязноватых куч снега, дома на краю зрения кололи глаз яркими вывесками и сверкающими витринами. А перед ним – лица. Широкие, худые, с разными бровями и ртами, с глазами внутрь или по сторонам, улыбки, плечи, колени под распахнутыми из-за тепла пальто. Тут, на Арбате можно было просто снимать, не улыбаясь просительно, не волнуясь, что кто-то нахмурится и возмутится. Поодаль возились с аппаратурой черные одеждами телевизионщики, за ними стояли уличные художники с мелками наготове. Люди пришли сюда – себя показывать, потому соблюдался редкий баланс между непосредственностью движений и поз, и готовностью быть запечатленными. Витька медленно шел, отходил к бамбуковой стенке летней веранды кафе, еще не полностью смонтированной, но уже за столиками народ, – в руках чашечки и стаканы; пробирался в самую гущу, снимал совсем близко – глаза, лица, улыбки, спины. Не выстраивал кадр, нажимая на спуск машинально, без напряжения. Радовался тому, что вечером будет долго сидеть и удивляться кадрам, которые не запомнил, а они – вот, получились. Отдыхал.
Заметил двух девчонок, одна играла на флейте пана, держа сомкнутые палочки прозрачными пальцами, вторая ходила вдоль слушателей и, требовательно выставляя пышную грудь, совала кепку с ворошком мятых купюр. Витька вклинился в небольшую толпу, снимал так, чтоб девочки оказывались в рамке оттопыренных ушей и чужих волос, а вот чей-то профиль с поджатыми скептически губами, а на заднем плане у столба, пригорюнившись, слушает пестро одетый циркач и на его плече, точно в такой же позе пригорюнилась мартышка…
– Эй, дядя, ты сперва кинь, а после снимай! – в видоискатель въехала, заполняя мир, пышная грудь с тонкой серебряной цепочкой в ложбинке.
Витька полез в карман, бросил в подставленную кепку захваченные горстью десятки. Девушка улыбнулась и пошла дальше по кругу, а он снова вскинул камеру. И опустил, хватаясь за проснувшийся телефон.
– Ты, Витя, если не занят вечером, – проговорила трубка голосом Альехо, – приходи в гости. Мама звала, пирог будет. И переночуешь у нас.
– Хорошо, Илья Афанасьич… Спасибо…
Пошел, выбираясь из толпы, прижимая телефон к уху, чтоб не пропустить ни слова.
– Адрес помнишь?
– Да, конечно.
– Ну, ждем. К семи.
Московская бестолковая весна, разгулявшись днем, притихла, пугаясь неопрятных куч синеющего снега. Но на углах у фонарей из-под полы тетки показывали и сразу прятали тугие пучки крымских подснежников.
Витька один пучок Ольге Викторовне принес, – сперва топтался около яркого ларька, уставленного ведрами с розами и гвоздиками, но купил все-таки маленький пучок замученных белых цветочков, скорее для себя, чем для хозяйки. И они втроем сидели на кухне, снова стояла там облезлая сахарница с веночком нарисованных роз и вазочка с домашним печеньем. И посредине в хрустальном низком стакане пахли освобожденные от тугой резинки цветы.
Ольга Викторовна улыбаясь, что-то рассказывала, тарахтел на табурете у батареи огромный рыжий кот, иногда открывал сонные глаза и разглядывал людей. Ели жареную картошку и тушеную курицу. А Витька поверить не мог, что был тут меньше полугода назад, совсем другим. Но хоть понимал немного, каким был. Казалось, что видел дорогу.
“А чем дальше, тем больше туману”, смотрел на запотевшее оконное стекло, кивал, поддакивая, мешал чай тонкой серебряной ложечкой, иногда постукивая по чашке, чтоб звенела.
А потом Ольга Викторовна ушла стелить ему в маленькой комнатке. Альехо пил чай, разглядывал стол. И Витька тоже стал смотреть на стол, со вниманием особенным, но стараться устал, пару раз что-то спросил, получил односложные ответы и замолчал тоже.
– Я тебя, Витя, технологиям учить не буду, – сказал Альехо, стоя у раковины и споласкивая чашку, – ты всякие компьютерные штуки получше меня знаешь. И снимаешь давно. А вот как голову с сердцем помирить и самого себя узнать, это скажу. Покажу, куда идти, а там – дойдешь или нет, твоя воля.
– Да, Илья Афанасьич.
– Давай чашку.
– Я сам.
– Сиди уже, в гостях ведь.
Перемыв посуду, сел, положил на стол старые руки с короткими пальцами, стал смотреть в лицо. Так редко раньше смотрел, что Витьке от неловкости жарко стало. Вроде как надо изобразить внимание трепетное, но что уж тут изображать, перед человеком, глаза которого так видят. Альехо усмехнулся. Сказал:
– Не мучься, слушай лучше. Дерьма не смотри, журналы всякие дрянные не раскрывай, понял? В интернете своем, среди недоучек и самоделкиных, не крутись. Это самое первое.
– Но там тоже бывают…
– Пусть бывают. Но тебе теперь – нельзя. Другим можно, а тебе – нет. Завтра возьмешь у меня кое-что из альбомов, изданы хорошо, цветопередача нормальная. Их и листай. Покажется скучно, все равно листай, не пропускай ни одного снимка. Подумаешь – не твое, все равно смотри, даже если плеваться потянет.
– Хорошо.
– Когда что почувствуешь, сразу мне скажешь.
– В смысле что? Почувствую что?
– Не знаю. Как у тебя будет, не знаю, но поймешь, не дурак. Возьми для начала первых. Стиглиц, Стейхен, Ман Рэй. Не мельтеши, открой и гляди долго.
– Да.
– Не смотри, как сделано, успеешь. Слушай, что внутри появится.
– Хорошо.
Кот у батареи раскрыл глаза, от сна без зрачков, и глядел на хозяина, не видя. Снова положил голову на лапы, развернулся мягким животом кверху. Заснул.
– Сумеешь рассказать, расскажешь. Не сумеешь, больше читай, слов набирайся. Книги опять же, бери проверенные.
– Э-э…
– Да. Классику мировую
– А кого, например?
– Кого в школе учили, того и читай.
Витька повертел в руках вымытую чашку, поставил рядом с подснежниками. Сказал медленно:
– Хорошо.
– Остальное – как делал, так и делай. Ходи больше, снимай много, думай, смотри. А сейчас, иди-ка спать. Завтра с утра поедем в театрик один, надо там девочку доснять, актрису.
В маленькой жаркой комнате Витька сел на свежую, пахнущую стиркой постель, и посмотрел на широкий, во всю стену, стеллаж. Подошел, наугад вытащил большой, неловко выпирающий широким краем из аккуратного ряда книг альбом в потрепанной супер-обложке. Разделся, рассматривая обложку с черно-белым снимком, завалился на одеяло и раскрыл альбом на первой странице.
– Ну, начнем прямо сейчас.
“Печальная нежность запотевшего стекла, перед которым склонились предметы, думая свое, а за ним, за дорожками слез – мягко изломанные ветви деревьев и дачные стулья, вросшие в серую траву…”
Витька сел, не отрывая глаз от разворота альбома. Нащупал выключатель настенной лампы, щелкнул. В новом свете снова смотрел, отводя книгу от глаз и приближая.
Слушал сердце. Оно шевелилось под сбитой футболкой и вдруг заболело. За окном шумел город, а из снимка в комнату, освещенную неярким светом двух ламп – под потолком и за спиной, – лилась тишина. Только шуршал уже прошедший меленький дождь, он остался на кончиках травинок и капли сползали вниз, впитываясь в землю.
– Ноа? – шепнул, положив руку на грудь. И там, а он думал это только в сердце его, но нет, под рукой, знакомо и так радостно, что снова пришло, возвращается, – она двинулась, шевелясь по коже.
– Ноа? Ты видишь, да?
– Ты – видишь… ш-шь…
– Я ведь смотрел уже. Это помню, видел. Но не так.
– С-смотри по-нас-стоящ-щему.
Он кивнул и смотрел долго, не переворачивая страницу. А после встал выключить свет и снова лег, положив раскрытый альбом на грудь. Заснул, удивленно улыбаясь. И во сне ушел туда, в маленький тихий сад на окраине Праги – трогать рукой мокрые стволы деревьев.