предыдущая

23. Больница

В кабинете было полутемно и Лада, после солнечного коридора, вытянула перед собой руку. Другой придерживала огромный живот. Хрустящая халатом медсестра поймала ее пальцы и, улыбаясь, потянула к застеленной кушетке. Глаз не отрывала от монитора. Лада легла, с удовольствием чувствуя прохладу чистого белья, и вытянула руки вдоль тела. Правая все падала, но подвинуться было неловко и она решила – пусть так, все равно недолго.
Рожать назначили на завтра, – устав за девять месяцев, она радовалась всему, что приближало ее к операционной. Кесарево так кесарево, скорее бы уж.

Волновали мысли о Липыче. Он вдруг стал много работать, приходил редко и ненадолго. Был нежен, и она знала – не врет, работает, глядя в его обведенные кругами глаза, вахт нахватал дополнительно, все волновался, что денег на первое время не хватит. С другой стороны, первый раз жена рожает, а он ночами на работе и днем на работе. И когда узнал, что завтра все случится, вдруг рассердился, стал говорить, что работы как раз много. А пропустить нельзя. Потому что – деньги. Можно было бы в ответ рассердиться, но Лада, сидя у него на коленях, рядом с белоснежной больничной кроватью, смотрела на редкие волосы спиралью вокруг макушки и думала, он просто боится. Их было двое, а станет трое. Девочка еще будет. И решила, что сердиться не будет. Только боялась, вдруг он не придет, когда она уже будет лежать в послеоперационной палате. И сказать о страхе никому нельзя.
Живот круглился высоко, и было так щекотно и приятно от холодного геля, а потом от круглой головы прибора, которым водила врач по коже. Лада не хотела смотреть на экран. Что там, все серое и движется. Все равно ребенок в ней, показал его монитор или нет.
И вдруг стукнул брошенный на пластик стола прохладный цилиндр, и только халат мелькнул мимо, за горой живота. Хлопнула дверь. С ударом двери сердце Лады упало вниз, под тахту и оттуда все ей сказало, в ту первую секунду, когда еще не успеваешь собраться и отогнать все мысли. Лежала, глядя в потолок, на белесый круг выключенной лампы и мысли уже вернулись, нормальные такие, она вталкивала их в голову, будто уминала белье в корзине. Все в порядке, мало ли что. Ну, забыла врачиха выключить чайник в подсобке. Или позвал кто, а Лада не услышала. Да и не так быстро она убежала, просто прошла. Прошла просто! Может, и сказала что мимоходом.
Но сердце под ножкой тахты, как маленький кот с улицы, дичилось и не шло обратно. И было без него пусто и невыносимо страшно.
Когда дверь снова раскрылась, все стало вязким и мутным. Медленно собирались у тахты белые халаты, хрустели противно. Трогали холодные руки живот. Лица их были мертвы в свете монитора, а шепот шуршал, будто они глотали слова, лишь бы она не поняла – о чем, и сверкали внезапно глаза с зеленоватых лиц, когда украдкой, как на раздетую в бане, взглядывали. И Лада вдруг возненавидела все эти штучки, которые прикасались к ней девять месяцев, и ничего не сказали, все иглы в измученных ускользающих венах и стеклянные витрины аптек, в круглые окошечки которых – рецепты, рецепты… А вот теперь, когда всего день остался, халаты собрались вокруг нее, и ничего не отменить, всё поползет в завтра, разворачиваясь страшной лентой со страшными картинками. Смотреть – ей.
Когда открыла глаза, уже не было никого, медсестра вытерла живот корябающим полотенцем, помогла встать, они тут все были очень заботливые, десять минут назад Ладу это очень радовало, – и повела по солнечному коридору, молча. А Лада не могла спрашивать, только пыталась увидеть глаза, но лишь белая шапочка, светлый лоб и нарисованные брови. Странно, неужто кто-то сейчас еще рисует себе брови карандашиком? Даже, когда ехали в лифте, и медсестра заполнила его весь своим хрустящим халатом и запахом духов и лекарств, не было глаз у нее, так все мутно и страшно…

… Через полчаса в палату к Ладе пришла ее врач, высокая, моложавая, в модно линялых джинсах под коротким халатом. Села на кровать, там, где Лада сидела, свесив с постели ноги и прижимая к животу подушку. Взяла ее руки своими, с красивым маникюром. Встряхнула и сказала сильно, напирая на каждое слово:
– Что? Успела нареветься?
Лада глядела на пуговицы ее халатика сухими глазами. А та стала говорить вещи, от которых никакие слезы не помогут.
– Значит, слушай. Уж не знаю, как Мациров проворонил, светило, бля,
восемь справок от него в карте подколоты, но риск есть. И очень большой риск. Ты слушаешь? Но есть и надежда! Может, лежит так ребенок. Все равно родишь, с животом не уйдешь. И запомни – всегда можно родить еще. Ты молодая, проверишься на генетику, муж пусть обязательно проверится. И будут у вас детки!
Она еще говорила, но Лада мертвыми руками уже поползла из ее мягких, чистых, сильных пальцев. И только ждала, когда она уйдет. Потому что страшно остаться одной, но эта же – на работе, и все равно уйдет, так пусть бы уже поскорее.

А потом. Патомм… Липыч, приехал, конечно. Когда позвонила, говорил много, что работа и завтра все равно отгул… Но приехал и держал ее на коленях, укачивал, руку положил на живот. А ей все казалось, что оттуда сейчас вырвется что-то, как в кино, и кожа расползется клочьями. Она поплакала, понимая, завтра будет не до слез, и ведь общий наркоз, она уснет и, когда проснется, все изменится.

Она отодвинулась от стены, прутья надавили спину и через щели дул сквознячок. Зачем пришли эти мысли? Будто мало того, что вокруг. Ничего знакомого, языка не понять, лица почти черные, одинаковые. Хочется есть, обычной еды. Хочется чистых простыней и одежды. А вместо этого тощий хозяин привел ее снова в хижину, что-то говорил, показывая руками на дыру в крыше и на дверь. После усадил на циновку, брошенную на полу у стены. Сам ушел.
Не стала сидеть, где указал, прошла по хижине, заглянула в маленькую каморку, заваленную хламом: куски кожи, обрывки пятнистого меха, рога с запекшейся кровью у оснований, какие-то глянцевые шишки рассыпаны, скорлупы больших орехов. Села напротив входной двери, прислонившись к стене. Решила, досчитает до пяти тысяч, и если не вернется тощий, она просто уйдет – дверь открыта. Но задремала, и вдруг пришли эти мысли. О прошлом…
Странно, все тогда ей казалось не имеющим других решений. Захотели ребенка? Липыч захотел, а она не слишком, но разве может женщина ребенка не хотеть? Ей хотелось сначала просто пожить, чтоб понять о себе. Он упрекнул, что слишком себя бережет. И потом пошли, одна за одной, всякие мелочи, о них мама говорила, когда Лада еще девчонкой была. “Запомни, больная жена мужчине ни к чему – бросит”, “не ходи лахудрой, мужу должно быть приятно дома”, “худой мир лучше…”
Вот и старалась выглядеть всегда для Липыча – самой лучшей, всегда раскрасавицей. Вот и молчала, терпела, если вдруг всякие болячки и надо бы просто полежать, ото всех отвернувшись, но как лежать, если свекровь, проходя мимо, зыркнет и глаза возведет, мол, экая неженка. Вот и держалась за худой мир, соглашалась со всеми, себя скручивая до тоски смертельной. Со всеми в ладу. Вот и попала, Ладушка. Как Липыч посмеивался, хватая ее за талию и притягивая к себе, – “лады, всё лады у нас, Ладушка!”
И разладилось все… Как выписали из больницы, все пошло валиться, будто из мокрой глины было слажено их счастье. Ни разу не поговорили с ним. Приходил поздно, уставший, к стене отворачивался. Страшно лежать рядом с горячей спиной, когда на смутном потолке крутится ее личное страшное кино. Ну и…
Она спохватилась и стала считать про себя, со случайной цифры, упирая голосом, как та врачиха, чтоб вытолкнуть из головы мысли. Обняла колени и, примостив подбородок, смотрела на желтое солнце, пролезающее через жиденькую дверь.
…Юрок объявился, когда с Липычем разошлись.
Жила с девчонками на квартире, бегала в поисках работы. Очень хотелось уехать. Не домой, что там, дома. И не потому что поселок, а просто всю жизнь хотелось чего-то и все думалось – успеется, потом-потом. И только, когда побыла на краю смерти, в белом тумане наркоза увидела годы своей жизни – горсткой в ладони. Лежат, как семечки вперемешку с шелухой, и страшно мало их, даже если отпущено дожить до ста лет, белый туман сказал – малость. Не забывала об увиденном, даже когда рвущая сердце боль превратилась в постоянное привычное нытье в ежедневной суете. Как-то осталась одна в квартире, девчонки убежали в гости. Убираясь, посреди луж на полу и тряпок, села рядом с распахнутым окном, сложив на коленях мокрые руки, и спросила себя – чего ты хочешь, Лада? Молодая женщина, потерявшая ребенка и разведенная, у которой в старой сумочке лежит случайный диплом библиотечного техникума? Что тебе важно?
В окно грохотало шоссе, со двора слышались обрывки пьяной ссоры, дул резкий ветерок, недомытые стекла сверкали радужными разводами, за стеной орал “Оффспринг” и кто-то под музыку визжал и топал. И она сказала, почти крикнула, чтоб услышать себя в шуме огромного города:
– Хочу утром выходить на песок, босиком, к морю, прямо с чашкой кофе в руках. И чтоб в доме большой стол с рисунками, моими! А когда устанут глаза рисовать, идти по берегу, далеко-далеко, чтоб вернуться в темноте. …С ним. И не надо народу!
Прислушалась, расхохочется ли ей в лицо столица?
Анетка говорила, елозя по личику ватным тампоном по вечерам:
– Какая же ты дура, Ладка! Иди к нам, в цех упаковки. Рисуешь классно, Зяма возьмет тебя художником, я попрошу, а дальше сама-сама. Ты ему нравишься. Через пару лет институт, карьера. Мы с Ленуськой тебя еще возненавидим, когда будешь приходить и пальцем тыкать, тут уберите, и тут подклейте.
Но городу было наплевать на ее желания. И Ладе тогда стало стыдно за них, – никчемные, нелепые. Девчонка, дурочка… мечты – одно, жизнь – совсем другое. Мечты – утренний холод песка под босыми ногами, жизнь – толстозадый Зяма с широким лицом, блестящим, как немытая сковородка. Мечты – летать, делая то, что приходит на сердце. Жизнь – больница и взгляд свекрови с приговором в нем “не справилась, даже ребенка родить не сумела мужу”…
… Может, наказали ее при рождении? Но за что ее? Милая, мирная, старалась, как лучше. А все валится и валится вокруг.
Юрок так обрадовался, что она обрадовалась тоже, хотя и побаивалась его, вспоминая, как в техникум приходил, высвистывал ее из-за забора. Тогда это лестно было. Не успел ничего с дурочкой сделать, рассказывали, уехал быстро, потому что кого-то искалечил в драке. И вдруг, через столько лет, посреди Москвы, притормозила иностранная машина и оттуда – он! Расцеловал и сразу за цветами сбегал. Вручил огромный веник роз в целлофане, смеялся, щуря монгольские глаза. Предложил было подвезти, но на часы посмотрел и, цокнув, извинился, дела. Стал доставать телефон, чтобы ее номер записать, а потом вдруг обнял и, в лицо заглядывая, спросил, вроде как утвердил:
– Ты тут часто стоишь, на остановке, Лада моя?
– Да каждый день, – ответила сразу, так все у него легко было, играючи и радостно. Хотела добавить, в какое время, но он легонечко за плечи встряхнул:
– Молчи! Сам найду!
Через день увидела красное авто – и Юрка рядом стоит картинно, оперся на полированный бок, держит цветами вниз веник из белых роз. Анетка с шага сбилась и ухватилась за ее локоть длинными коготками, когда он Ладе замахал и пошел к ним через трамвайные пути.
– Вот это чувачину ты прячешь, а? Ввау! Куда пойдете сегодня?
– Брось, это старый знакомый. Куда идти, я его даже боюсь.
– Ду-у-ура! Улыбайся скорее, и имей в виду, на таких машинах простые людишки не ездиют. А не хочешь сама – познакомь, слышишь?
Последние слова уже шипела шепотом. Юрок подошел и обеим руки поцеловал, прямо посреди улицы.

– Две тысячи сорок четыре, – снова вспомнила Лада счет. И снова забыла, падая в воспоминания и отмахиваясь от них.

А ничего у них с Юрой Карпатым и не было в тот день. В бар сходили. Через день – еще. Смотрел сочувственно, слушая ее кратко рассказанную историю. Ломал белыми пальцами шоколадку и время от времени совал ей в рот квадратики, следя, чтоб съедала. Ей стало весело и тепло. Довезя домой во второй раз, поцеловал ее в губы в подъезде, один раз. Спросил, дыша в ухо:
– Хочешь, Ладушка?
– Прости, я еще совсем… Не хочу, Юр. Я ведь полгода всего назад в больнице. Я…
– Не оправдывайся! Нет, так нет.
И окликнул ее, когда уже поднимала руку к звонку:
– Слышь, Ладушка! Ты запомни, никогда не оправдывайся! Поняла?
– Да, Юра.

Закричали дети, так близко, будто за спиной, и она дернулась от неровной стенки. Прошлепали по траве босые ноги и, прошуршав, смолкло все вблизи, а вдалеке шумела река и шумела деревня. Что-то будет, наверное, сегодня вечером. Потому что на широкой площади между хижин суетились женщины, катали обрубки бревнышек, ставя их на попа, а две, крича по-птичьему и провожая Ладу глазами, вешали на заборы длинные гирлянды, сплетенные из синих огромных вьюнков.

Вечером, лежа в постели, Лада рассказывала Ленке и Анет про Юру Карпатого.
– Он из нашего поселка. Из школы выгнали или сам ушел, компания у него была – сплошные уголовники. Мне все издалека кивал да улыбался. А потом, когда я уже в райцентре, в техникуме, приходил к забору, помню, у нас физкультура, а он сидит на заборе, машет рукой. Приносил шоколадки. Смеялся, вот подрастешь, Лада, и станешь моей любимой. И ничего себе не позволял. А мне что – шестнадцать, девчонки все завидуют. Да и не один он был. Болтали про него в поселке, что взрослую женщину, зав рестораном, у мужа увел. А потом вдруг пропал, нету. Говорили, уехал, чтоб не посадили, подрался, вроде, с этим самым мужем и тот попал в больницу, надолго. И вот, здесь встретила.
– Дела у него, видать, идут. Не тяни резину, Ладка. Будешь ходить в мехах, нет, ездить будешь. А вдруг он тебе квартирку прикупит?
– Лен…
– Что, Лен? Они приезжают, знаешь, какие хваткие? Это местные тюхи все ждут, когда им денег в карман положат, а наши мальчики все сами берут! Потому что свежая кровь, энергия, по телеку передача была, про понаехавших тут, про нас, значит. Мы сильнее, понимаешь?
– Да не хочу я этой силы!
– А чего же ты хочешь?
– Я…
Лежа на боку, Лада смотрела на голый Ленкин локоть с бликом от уличного фонаря. На блестящие глаза Анетки у другой стены. И поняла, не скажет им о чашке кофе в руках и песке под босыми ногами. Незачем.
– Ленусь, спи давай. Тебе завтра на свидание, нужно выглядеть.
Ленка послушно в одеяло замоталась и через минуту свистела носом.

– …А через два дня сволочь Карпатый меня в машину свою красную посадил, в иностранную свою тачку, за город увез и изнасиловал, – сказала вслух, сидя одна в чужой хижине, пронизанной желтыми лучами послеполуденного солнца.
– И вся любовь…
Не боялась, что кто-то услышит, а если и услышит, не поймет – все здесь чирикают, как птицы. Вытерла слезы со щек, чувствуя, как скатывается под пальцами пыль. Жалеть ли сейчас, что, полетев над выстуженным полем, над недостроенными стенами и кривой сторожкой, она изогнулась и стряхнула с руки свою ненависть, от которой сердце жгло так, что казалось – умрет прямо там, в черном небе? Жалеть о том, что загорелась сторожка и земля вокруг нее занялась языками багрового пламени, и те, кто внутри – конечно, пропали, сгорели – сволочь Юрок Карпатый, дружок его Жука и старый алкоголик в засаленной тельняшке?
– Нет, – сказала, уронив слово камнем на старые циновки жердяного пола. И добавила:
– Устала…

Скрипнули ступени и солнце перестало ковырять дверь тонкими лучами. Вот он вошел, еще один, тот, что резал ей плечо и держал связанной. А она даже бояться устала. Только поняла, плавая в огромной усталости, теперь – никакого лада, наплевать на все. Будет делать только то, что нужно ей и то, чего хочется. Во всяком случае – постарается. Щит делать хотелось. Даже для него, худого волка со взглядом исподлобья, хоть он ее и резал. И змея вокруг созданного на щите мира – захотелось и сделала. Хотя толстяк на дикарском троне, кажется, был недоволен.
– Найя, – сказал волк, глядя на нее темными глазами. И заговорил дальше, показывая на выход, а другой рукой протягивая укрытую листьями миску.
– Не знаю я, чего тебе, – ответила, – а есть хочу, конечно. Червей нету там?
Червей не было и каши не было, той, с орехами. Лежали горкой кусочки жареного мяса и какая-то остро пахнущая паста. Лада поставила миску на пол рядом с собой, стала есть руками, макая куски в острое. Во рту заныло от настоящести еды, и слюна чуть не текла по подбородку.
– А ты? – спросила набитым ртом. Он молчал, сидя на корточках напротив и глядя, как ест. Протянула ему кусок:
– Сам ел? Как тебя там? Акум? Нет, Акут, да? Акут?
Волк вдруг улыбнулся так широко, что солнце пробежало по крепким зубам. Хлопнул себя по бедрам и качнулся, теряя равновесие. Засмеялся, как мальчишка.
– Акут! – положил руку себе на грудь, – Акут!
– Угу, снова-здорова, – она вытерла руку об циновку на полу и приложила к тайке:
– Я – Лада. Лада!
Улыбка пропала. Он затряс головой и убрал ее руку. Своей приложил снова и сказал убедительно:
– Найя! Вамма-Найяна. На-йя!
– Подожди. Так это я теперь – Найя?
– Найя!
Отодвинув миску, стряхнула его руку и нахмурилась. Ее, оказывается, переименовали! Она теперь – Найя. Как он там еще сказал? Вамм… Ну, то ладно, потом. А вообще-то, Найя? Опустив голову, она попробовала имя, шепотом и чуть громче.
– Найя. Я – Найя…
– Найййя, – спела над головой маленькая птица и река плеснула там, за входом, откуда дышал свежий водяной ветер.
– Найя, найя, найя-я-я, – говорил мир вокруг.
И она улыбнулась. Вдруг подумала о Витьке, как сидел напротив за грязным столом в сторожке, затравленно смотрел, а потом, перевернувшись лицом, кинулся на Жуку, прямо на нож, спасая ее. И лицо его было таким пронзительно светлым, отчаянным, понимал, на смерть кидается, но кинулся все равно. А она, Лада, когда поднял ее над сухими травами и там, наверху, смотрел этим светом в ее, Ладины глаза, не смогла остаться с ним. Припомнив все свои ресторанчики, Липыча с его валютным счетом, и то, как, заворачиваясь в одеяло в съемной квартире, думала о руках Карпатого и о его монгольских глазах, хотела-хотела… Толкнула Витьку от себя, чтоб не видеть этого подаренного ей света и – не захотела. Так сильно не захотела, что вот она здесь.
Но теперь не Лада. Найя. И, может быть, все пойдет по-другому? У этой, что с больным плечом две ночи творила мир, окружив его змеей.
– А знаешь, волк Акут, мне нравится. Я теперь – Найя. Договорились!
Подвинула миску с остатками еды и снова стала макать куски в пасту, пахнущую орехами и зеленью. Жевала, вытянув ноги и прислонясь к щербатой стенке, не торопилась. Иногда протягивала кусок Акуту, он брал осторожно, искажая лицо вопросом, и махала запачканной в жире рукой, разрешая:
– Ешь, ешь…