22. Терика и Терали
– Я буду отдыхать и думать, пока не вернутся охотники, – вождь махнул рукой, отпуская всех, кто находился в гостевой хижине и после его жеста только пылинки плясали в полосах света. Да маленькая Ладда-ха медлила у входа в лабиринт коридорчиков, связывающих хижины.
– Иди и ты, жена, – Мененесу больше всего хотелось уйти в заднюю крошечную комнатку, в которой их ложе, лечь, вытягивая ноги, и чтоб жена сидела на полу, держа его руку. Она умела молчать, когда нужно. Но сейчас пришли к нему мысли, которые не должны стать известными ей, даже по выражению его лица. Мысли из той жизни, где спина его была гибкой, тело молодым, а голова и сердце полны мусора, как река в половодье.
Мененес передернул плечами. Подождал, когда стихнут шаги маленькой жены и встал с деревянного кресла. Один ушел в комнатку.
Там не было окон, только прорехи под плетеной крышей пропускали мягкий свет, рисуя на листьях стен черные узоры. На стене, над ложем с резным изголовьем из деревянных плашек, висели оба ножа вождя. Короткий ручной нож прятал острое жало в ножнах из коры кровянника. У него изогнутая ручка, гладкая и черная, как семена акации, промятая там, где ухватывают ее пальцы хозяина. Вождь не знал, из чего она сделана, но прохладная и удобная, никогда не выскользнет даже из потной руки. А длинный нож с изогнутым лезвием носил кожаные одежды. Ножны для короткого жала он сделал сам, уже здесь, а принес его завернутым в обрывок тайки своей первой жены. Или дочери?
Мененес сел на ложе, упер руки в колени, слушая, заболит ли спина. Годы текли, как серая вода в реке, и унесли воспоминания. Но так же, как река, понукаемая Западным ветром, поворачивает вспять, так и воспоминания – возвращаются. И надо их встретить, выслушать, поговорить, как с гостями. И отпустить, коснувшись рукой лба и сердца.
Большой Нож уже был в одеждах, когда он увидел его там… Подошел к стене, неровной, в каменных складках. Споткнулся, потому что не мог отвести глаз. У самой рукояти виднелось начало клинка, светлое, уходящее в одежды. Снял с большого крюка и, держа в руках, оглянулся. Владыки смотрели, чуть покачивая плоскими головами. Он понял, что мена совершена и потянул нож из упругой кожи. Смотрел на выходящий клинок и уже ни разу на тех, кого привел. Жалел только, что не мог оглохнуть на то время, пока был в пещерах. Они плакали, обе.
Уйти было тяжело и легко одновременно, потому что крики связывали ему ноги, но те же крики, хлеща по спине, гнали туда, где их не будет слышно…
Вождь прилег, повернулся на спину и вытянул руку. …Будто маленькая сидит рядом и держит ее. Пусть так. Смотрел на жерди, уходящие в солнечный свет, но видел другое.
…Вот он пришел сегодня, худой, с тяжелыми, в жилах, руками. Глаза, как у волка, из-под бровей. И привел ее. У вождя два ножа, у Акута – нож и Найя, чьи глаза могут полоснуть не хуже лезвия. Не потому что она злая, а потому что всегда ищет добычу, для глаз и для сердца.
Что ж, такая и нужна Акуту. А он-то, старый дурак Мененес, вождь, каких не было в племени… Теперь, когда рядом по ночам спит, тихо дыша, теплый зверек, черноволосая Ладда-ха, Мененес оглядывается на долгую свою жизнь. И – страшно. Кажется, настоящей жизни всего и было, пока жил в отцовской хижине с ветхими стенами. Он был самый сильный среди ровесников и побить мог любого, и не было ему еще трех рук, по пяти пальцев-годов, когда отец взял его первый раз на охоту. Мальчишки на следующий день трогали копье Мененеса, носившего еще имя своего отца, рассматривали на кремневом наконечнике кровь. А он, передавая по кругу украденный из кладовки калебас с молодым пивом, рассказывал, как сам убил лесного лиса и какие у того зубы. Хвост его он повесит на дверях дома, в который уйдет с девочкой-женой в следующие длинные дожди.
Акут был там. Сидел позади всех, скрестив худые ноги, и смотрел из-под черных волос. На целую руку младше Мененеса, сидел и сидел, как черная ящерица. Он всегда молчал, и мальчишки постарше иногда его били, потому что упрям, не шел, когда приказывали стащить у мужчин листьев дымника для общей трубки или опрокинуть корзины с собранными девчонками ягодами.
И вдруг вырос. Через пару дождей стал выше Мененеса, гибкий, как обезьяна и совершенно бесстрашный. Девочка-жена Мененеса смотрела в щели их маленькой хижины на Акута, когда он шел по качающимся мосткам, вытягиваясь, чтоб рукой стрясти с веток воду. Пришлось ее ударить. Она перестала глядеть в сторону Акута, но теперь уже Мененес смотрел, всегда. И то, что он видел, наполняло сердце желчью.
Акут бегал, как летал, и когда останавливался, поджидая остальных, грудь его не поднималась хриплым дыханием. Лучше всех скрадывал толстых птиц на полянах и у его пояса висели они, болтая головами с раскрытыми клювами. Если по ночам, когда собирались в одной из хижин, девчонкам удавалось уговорить его, пел. Мокрая ночь замолкала, и не шелестел дождь, слушая темную песню. А когда взбесился старый козел и вырвался за плетень, Акут вышел на деревенскую улицу и не убил, нет, а подошел, разводя руки, шепча слова, схватил за страшные рога, нагибая огромную голову с бородищей. И козел пошел следом, тихий, как девушка.
…Все девушки смотрели на Акута. А он, вроде бы, и не смотрел ни на кого. Терике Акут сплел семь браслетов из цветной коры, и все они были, как пенные узоры на речной стремнине. Она не снимала их, даже когда ложилась спать. Потому Мененес взял Терику первой настоящей женой. В первую ночь, когда дожди шуршали за стенами маленькой хижины, забрал браслеты, следя, заплачет или нет. И сжег. Долго чиркал по кресалу в темном влажном воздухе, и кора тлела долго. Но она стала его женой, а значит, никаких браслетов.
После оказалось, что Акут забыл не только о браслетах, но и о Терике. А Мененес остался с молодой женой. И вдруг понял, что без света любви Акута ее лицо не нужно ему. Прогнал эту мысль и жил с Терикой долго. Она родила ему дочь. Такие же, как у матери, у нее были глаза, узкие, как черные лодочки. И волосы свивались на затылке и смуглой спине в длинную змею. Тогда казалось – долго, целую жизнь прожил, а сейчас понял – один взмах птичьих крыльев. Один взмах и, вместо писклявого коричневого комка, – почти взрослая дочь бегает по мосткам крепкими ногами, пускает глаза-лодочки вдогонку молодым охотникам.
Мененес сидел тогда на пороге, ногами упершись в ступеньки, полировал лук шершавым листом скребника. Терика в хижине за спиной. А их дочь, пробегая по утоптанной тропе, отвела рукой низкие ветви и остановилась, вытягивая шею. Он посмотрел туда, куда и она. Увидел в просвете листьев худую фигуру Акута. Он уже жил один и все молчал. Женщины шушукались, провожая его глазами. Мужчины смеялись. Потому что Акут не ходил на охоту. Лучше всех находил логовища лесных кошек, скрадывал огромных котов-мужчин. А на первой мужской охоте чуть не убил Яну, когда тот вспарывал светлое брюхо последнему в яме детенышу. Кот и кошка уже были привязаны к жердям и усы их слиплись от крови, но котят, Мененес и все охотники знали – заберет другая пара и выкормит вместе со своими. Но Яну захотел маленьких мягких шкур.
Была драка, Акута скрутили и после еще наказали на площади. И он перестал охотиться. Женщины носили ему еду, потому что он делал им браслеты, нанизывал на жилки красивые раковины и странные семена, с деревьев, которые не росли у деревни, плел сам – виданное ли дело! – циновки и тайки, и сам красил их соком ягод.
И вот Мененес, храбрый охотник, настоящий мужчина, сидит на пороге своей хижины и готовит лук к завтрашнему дню. Его жена Терика копошится в доме. А дочь Терали, только что успевшая выпросить у Большой Матери маленькие груди, стоит стрункой и смотрит на этого, держа рукой мокрые ветки, чтоб лучше видеть!
Мененес тогда ничего не сказал. Пошел на охоту на следующий день. Бессонная ночь не помешала ему найти антилопу-рогача и первым, увернувшись от острых рогов, всадить копье в горло. А потом были еще две женщины-антилопы, маленькие, подстреленные из лука.
Всю ночь в деревне шел праздник, и утром, наевшись мяса, мужчины и женщины спали, устав танцевать и смеяться. А Мененес поднял жену и дочь еще до света, в ту полосу между временем, когда Большой Охотник возлег за облаками, а Большая Мать еще не выглянула из-за реки. И увел их в пещеры.
… Заныла шея и Мененес, поморщившись, повернул голову. Вздрогнул, увидев за тростниковой занавесью темные глаза Ладда-хи. Она сидела на полу в дверях и смирно ждала, когда разрешит войти. Вождь увидел вместо ее широких глаз узкие лодочки Терики, бывшей рядом с ним давным-давно, и махнул рукой, делая грозное лицо. Ладда-ха исчезла, не колыхнув занавеской.
…Он шел тогда, и жена шла следом, ведя за руку Терали, их первую дочь. Обе оглядывались, держась посередине тропы, потому что лес вокруг менялся. Никогда Терика не ходила так далеко от деревни, но сейчас ее вел муж и она не боялась. Когда корни лиан в темноте стали ворочаться, хлюпая морщинистыми ртами, она только крепче сжимала руку дочери и улыбалась ей. Отворачивалась от пролетающих светилявок, потому что, рассказывая страшные сказки о лесе, дети пугали друг друга – вот пролетит светилявка и выпьет цвет из твоих глаз, будешь видеть только черные тени, – и ладонью прикрывала дочери глаза. И, он видел, старалась легче дышать, когда воздух стал краснеть и потяжелел, как намокший в крови подол тайки.
А он все шел и шел, на каждом перекрестке тропы говорил себе “Акут” и выбирал нужный поворот. Он не знал, как не знал никто в их деревне и в той речной деревне, что лежала за порогами, и в той дикой деревне, охотников из которой они иногда встречали в лесу, – что правда, а что страшные сказки. Но знал, чего хотел. И верил, что сделает это. Когда вокруг тропы, за лианами заскользили длинные тени и трава под ними, посвистывая, шуршала “ахашш-ахашш-ахашш”, понял, что идет правильно.
…С улицы донеслись крики и стук барабанчика. Мальчишки встречали охотников. Он, вождь Мененес, вместо того, чтоб лежать без дела и нянчить прошлое, должен выйти, осмотреть добычу, похвалить. И разрешить готовиться к празднику уходящей Матери Айны. Последняя охота перед долгим сидением в хижинах. Всю ночь – танцевать и петь древние песни, раскачиваясь двумя шеренгами напротив друг друга – мужчины и женщины. И детей не прогонят спать, ночь праздника – для всех. Но выйти нельзя, пока не ушли из головы мысли о старом. Надо понять, что принесло ему сделанное в далеком прошлом. И что еще принесет?
– Ладда-ха!
Она возникла в тишине, голова опущена так, что волосы закрывают висящие на груди бусы.
– Скажи старухе, пусть выйдет к советнику, скажет. Я скоро приду
смотреть на добычу и благодарить богов. Пусть охотникам вынесут пива.
Чуть прошелестела в ответ занавеска и простучали по ступеням твердые пятки.
– Большая Матерь, – сказал шепотом и прислушался к тому, что внутри.
Пусто. Усмехнулся попытке. Просить Матерь после того, что он видел в пещерах. Притворяться, что Матерь поможет… Но надо принять все воспоминания. Не поможет Большая Матерь, светлая глазом на небе. И Большой Охотник, ее разлученный муж – не поможет. Он, Мененес, один.
…К черному рту пещеры надо было подниматься по раскаленным камням извилистой тропки. Вокруг только ящерицы цвета песка с кровью сидели, высовывая языки, дышали часто. На середине тропы Терали ушибла ногу и заплакала. Терика присела, пошептала, растирая ей щиколотку. Она умела, как все женщины племени, и боль прошла. Но Терали плакала, держа мать за плечо темными пальцами, и не хотела идти дальше. Терика повернулась и посмотрела на мужа. Сколько раз потом ему приходилось вставать по ночам и идти в двери, чтоб холодный свет Большого Охотника заполнил его голову. Чтоб за его взглядом потускнел тот, темных лодочек глаз на широком лице.
Постепенно все забылось. И стало почти хорошо, спокойно.
Он тогда ответил на взгляд жены спокойным своим. Кивнул, мол, я тебе муж, слушайся и верь. И она взяла дочь за руку и пошла впереди.
А дальше уже проще. После черной дыры тропа пошла вниз. Их встретили у самого порога. И Мененес там отдал женщин. Забрать, передумав, не смог бы все равно, потому и не стал смотреть – куда их и как. Только вот плакали сильно. Но когда сказали ему в голову прямо, что за них, нелюбимых и никчемных, получает не один, а два ножа, плач стал смутным, далеким. Вот они висят, вещи, что сделали его вождем. Отданные за двух женщин. Значит, они, эти женщины, сделали его вождем? Нет… Он взял Терику, потому что – браслеты. Акут. Мастер Акут сделал его вождем.
Боги знают, что Мененес – лучший вождь племени. Всегда есть еда, и свадьбы идут, как надо. Почти нет смертей на охоте. Племя растет, и скоро надо будет строить третью деревню. Значит, все, что было – все сделано для блага? Так и есть!
Мененес встал. Хлопнул в ладоши, призывая жен; они появились, и зверек Ладда-ха позади всех, закутанных в длинные тайки, как и положено женам вождя. Она стоит скромно, но глаза светят из-под темных волос.
– Одежду.
Пока замелькали, перенося с места на место низки бус и раковин, приглаживая перья на головной повязке, Мененес улыбнулся маленькой жене. И, вместе с ответной ее улыбкой, вдруг вспомнил, о чем никогда не хотел вспоминать все эти длинные годы. О том, что, прижимая к груди полученные ножи, вышел не сразу. О взглядах желтых глаз с высокими черными зрачками. И о наставлениях, полученных вглуби пещер, куда идти – через лабиринт, заполненный стонами.