24. Меру просит вождя
– Найя, – шептал ветер, холодя ухо. И когда он, маленький и осторожный, уходил от лица, солнце трогало теплом и снова слышалось “Наййяяя…”.
Акут сидел и смотрел, как спит, наевшись, его жена. Она сама захотела, женой, и все повернулось так, что он сперва удивился, а после, подумав, кивнул, да, так и должно быть. Хватит бояться. Если судьба подарила ему эту девочку и если белая девочка оказалась взрослой женщиной, только худая совсем, но он станет много работать и в их доме будет еда, – то зачем идти против судьбы? Она дважды согласилась быть женой. Первый раз, когда смешала две крови на лезвии его ножа. И второй раз, когда накормила его своей едой, прямо из руки в его рот. Он вспомнил, как бережно взял из пальцев кусочек мяса, прихватив зубами, как лис уносит в нору птичье яйцо – легко-легко, но не отпуская.
У Акута было много женщин, всегда. Если чья-то жена не беременела после свадьбы, она могла прийти к Акуту ночью. Только дневной свет не должен был видеть их. Акут иногда даже не знал, кого держит в руках, на чьих локтях и коленях Большой Охотник Еэнн, пролезая через щели в плетеной стене, ставит бледные точки. Акуту этого хватало. И нравилось.
Чужие жены делали так, что ему не приходилось тосковать сильным мужским телом, глядя на женщин днем, когда они стирали на реке белье или ходили тропами, смеясь. Еще они не мешали ему работать и думать о своем. Он не мучился мыслями, что будут есть его дети, и хороша ли охота. Время от времени по ночам скрипели двери его хижины, и, мелькнув в лунном свете, женщины прижимались к его спящему телу, горячим дыханием обдавая плечо. И не получали отказа.
Но ее, свою Найю, он хотел видеть днем. Слушать, как говорит непонятные слова и смотрит, убирая от виска длинные волосы. У нее глаза яркие, как камушки из древней смолы, которые дети находят в речных заводях. Лицо, как у светлоликой Айны еще до того, как стала она Большой Матерью. И маленькие груди, как подарок заревого дерева, что цветет редко и висят на нем потом бархатистые, широкие сверху и сходящие на нет сладкие желтовато-розовые плоды-заревки. Акут научит ее настоящим словам. И тогда она будет его настоящей Найей.
Сегодня, когда солнце коснется верхушки старой сосны у реки, они пойдут на праздник Дождя. Вождь объявит о свадьбе Акута и Найи. Чтоб чужие женщины больше не открывали тайком дверь его хижины, никогда.
Он усмехнулся. Теперь вождю придется подумать, кто будет в деревне Ночным Отцом.
Стараясь не скрипнуть, прилег на жесткий пол, и вытянулся, не касаясь спящей, чувствуя легкое тепло, идущее от ее тела. Пусть еще поспит. Он увидел много страшного в ней, и страшное продолжало висеть на ее худых плечах. Ей нужно хорошо спать и есть, а вместо этого Акут резал ей плечо и она три ночи творила из осколков мир на щите.
Повернулся так, чтоб солнце в нужное время упало на его глаза, и закрыл их. Усмешка ушла с лица, брови нахмурились, прорезала лоб вертикальная складка. …Кромсал плечо, своей Найе, и было ей больно, очень. Боль проходит и забывается, но сейчас, когда она брала из миски мясо, тайка сползла с руки, и увидел: поверхность плеча, с которого срезал рисунок, уже не пламенела запекшейся кровью. Тонкая, почти прозрачная кожа появилась на ране. И, будто сквозь нее просвечивая, виднеется там новая змейка. И кажется, она стала чуть больше?
Найя вздохнула во сне, поджимая ноги под длинный подол. Акут насторожился, но услышав ровное дыхание, снова положил голову на жесткий пол. Они не будут сидеть на празднике всю ночь и не пойдут смотреть, как девушки купаются в звездах и кладут на ночную воду венки, чтоб Большие Дожди забрали их себе. Посмотрят на танцы, примут из рук Мененеса чашу свадебного вина и уйдут в хижину. Как хорошо, что не было времени заделать дыру в потолке, теперь Еэнн будет светить им до самого утра. Утром наползут тучи и начнется Большой Дождь. Но утром дыру он залатает.
Акут прикрыл глаза, засыпая, слушал, как дышит рядом Найя и как со стороны деревни прибегают на тонких ножках детские визги и женские крики. Во сне они были похожи на сосновые шишки с растопыренными чешуями, но легкие-легкие, подпрыгивали…
Сквозь прозрачный сон, сторожа солнце на закрытых глазах, вспомнил, когда Онну отдали мужу, он все ждал, придет ли ночью? Не пришла, ни разу. Акут это знал, помнил ее запах. А теперь у Акута есть настоящая жена, дневная и ночная, одна. И хватит думать о прошлом.
Хижина Акута стояла поодаль от деревни и потому звуки сливались в баюкающий шум. Спящий Акут не слышал, как криками встречали женщины охотников, которые вышли из-под навеса, где дожидались вождя. Вышли, прижимая к груди правые ладони, склонив разукрашенные глиной лица. И Мененес, откинув голову с высокой башней из перьев и раковин, сошел навстречу.
Встал у нижних степеней деревянной лестнички главного входа и смотрел, одобрительно кивая: на белой от жары глине лежал, раскинувшись, огромный лесной кот. Шкура мёртвого зверя блестела, как вода в полдень, и переливались на ней кольца-круги темной шерсти. Даже в доме вождя, пожалуй, не было шкуры такого размера, прикинул Мененес. Прижал руку ко лбу, к сердцу и хлопнул в ладоши, собираясь говорить. Охотники, подталкивая друг друга, приклеились глазами к его лицу.
– Я вижу, Большой Охотник был добр. Отличная добыча, прекрасный зверь. И его женщина убита?
– Да, вождь, пусть будут милостивы к тебе боги. Мы оставили ее под навесом, и трех маленьких антилоп.
– Хорошо. А котята?
– Им вырыли новое логово. Другие кошки заберут их.
– Успеют ли?
– Они уже ходили рядом, за деревьями, – охотник ухмыльнулся, – а логово рыл Кайру, он быстро справился.
Вождь улыбнулся тоже, и охотники засмеялись. Маленький вертлявый Кайру с огромным клыком, болтавшемся на тощей груди, нахмурился было обиженно, но, посмотрев на вождя, залился смехом, подвизгивая и утирая выступившие слезы заскорузлой от глины рукой. Кайру был никудышным охотником и его всегда отправляли рыть логовища для котят.
– И копальщики нужны, что бы вы без нашего Кайру, – сказал вождь.
Перестав улыбаться, глянул на Меру, стоявшего позади всех.
– Почему ты молчишь, Меру? О твоей добыче говорит другой охотник? Так болит рана?
Смешки смолкли. Никто не оглядывался, но темнокожие мужчины в маленьких набедренных тайках, хмурясь, поводили плечами, будто не яркая Айна смотрела на них из огромных дыр в тучах, а ледяной ветер налетел.
– Ты молчишь?
– Моя рана уже не болит, – ответил Меру хрипло. И добавил, – почти не болит. Я…
Он смолк. Вождь подождал еще и махнул рукой охотникам:
– Я дарю вам все шкуры убитых сегодня зверей и по куску мяса от каждого зверя. Я, вождь Мененес, не возьму ничего от этой добычи. Только мясо для праздника отнесите женщинам, пусть разводят большие костры. Идите к женам. А когда Большая Матерь тронет подолом верхушку старой сосны, приходите и будем веселиться.
Дождался, когда охотники, загомонив, откланяются, произнося прощальные слова к богам, и повернулся уходить. Но, посреди тех, кто расходился, таща за жерди убитого кота, поправляя на плече луки и колчаны со стрелами, Меру стоял неподвижно и вождь задержался возле ступеней, ведущих ко входу в дом.
– Вождь, мне нужно говорить с тобой. Мои слова – только для тебя.
– Тогда зайди, – сказал Мененес, не оборачиваясь.
В комнате, освещенной колеблющимся светом щита, он снова сел на резное сиденье и упер ладони в колени. Значит, Меру молчал не просто так. Ну, что ж…
Воин показался в дверях, задержавшись для ритуала приветствия советникам. Зашел и встал, не обращая внимания на непривычный свет. Правая рука его была согнута и прижата к груди, левой он поддерживал ее под локоть.
– Я слушаю тебя, лучший охотник деревни.
– Пусть они уйдут, вождь, мне нужно говорить с тобой.
– Нечасто приносят мне такие важные слова. А если они не такие уж и важные?
– Вождь…
Мененес махнул толстой рукой, отпуская сыновей, стоящих у двери с копьями. Те вышли, кланяясь, и тут же из солнечного света послышались их веселые крики. Дети, совсем еще дети.
– Мы одни, охотник.
Меру молчал, глядел сквозь дрожащий свет на вождя и вдруг повалился плашмя, прямо на сломанную руку, стукнувшись головой о жердяной пол. Циновка смягчила удар, и Меру ударился сильнее. Пополз к вождю, скрипя зубами от боли в раненой руке. И поднимая голову, кривя лицо, с которого сыпались кусочки глины, забормотал:
– Вождь, да будут дни твои долгими, как вода реки, помоги мне, вождь Мененес. Я совершил страшное сегодня. Когда мужчина-кот бросился на меня, я знал, что он несет смерть, мою смерть.
– И что?
– И тогда я… Я – попросил…
Голова его снова упала, стукнувшись. Мененес смотрел сверху и думал, охотник сейчас похож на старую корягу, из тех, что выносит на берег река. Дети украшают коряги перьями и играют, будто это страшилища. На реке во время игры он увидел свою Ладда-ху, когда та еще носила тайку на бедрах, а не затягивала поверх грудей. Но корягу можно выкинуть, забыв страх. Да и сама коряга никогда не сделает ничего. А вот люди…
– Встань, Меру. Встань, – вождь постарался, чтобы голос его звучал тепло.
А сам подумал о том, что сначала эта белая, хмурая, окружила мир на щите змеей. И вот теперь Меру. Попросил…
– Ты хотел жить. Что сделано, то стало. И чего ты хочешь от меня?
Меру сидел на коленях, опустив голову. На вопрос поднял голову и вождь вздрогнул от мольбы в глазах охотника.
– Я не хочу… Онна и Оннали, я не отдам их.
– Но ты попросил и должен заплатить.
– Я могу отдать все шкуры и дом!
– Ты знаешь, чем платят за жизнь. Все знают.
– Вождь, все знают, но никто и никогда – сам не делал этого. Может быть, это сказки?
Мененес глянул в сторону и снова увидел в темноте коридора узкие глаза-лодочки. Встряхнул головой и видение пропало. Ему захотелось наступить охотнику на голову, раздавить его отчаянное лицо и рот, говорящий нелепицы от незнания. Никто не делал? Никто? Никогда?
– Ты мужчина или дохлая рыба?
Меру сжался от грохота голоса и встал, покачиваясь. Губы его тряслись.
– Не встретил смерть, как подобает, струсил и попросил Владык. А теперь надеешься, что это сказки? Я не могу тебе сказать, сказки ли это. Чего еще ты хочешь от своего вождя?
– Я хочу говорить с колдуном. Пусть он расскажет мне, что сделать.
– Ах вот как… Ты хочешь говорить с Тику?
– Да, – Меру сказал и лицо его, исполосованное глиной, успокоилось.
Перестали трястись губы, он стоял прямо, держа раненую руку под локоть.
– Разреши мне говорить с Тику по-настоящему. Я все сделаю, чтоб Онна и дочь остались в деревне.
– А если он скажет, что… – Мененес остановился и постарался не менять лицо. Ярость крутилась в голове. Он только сегодня вспоминал о том, как повел жену и дочь, сменял их на ножи, а этот, коряга изломанная, плюнул словами на пороге смерти и вот, вместо того, чтоб смириться и ждать, хочет драться за своих женщин!
“Потому вождь – ты, а этот всего лишь раненый перепуганный охотник”, пришла мысль и ярость стала утихать.
Он простер толстую руку с нанизанными на нее белыми браслетами:
– Я вижу твое горе, охотник мой Меру. И обещаю, твой вождь, как и подобает отцу детей своих, сделает все. Ты будешь говорить с Тику, как только Тику в следующий раз навестят серые бабочки сумерек. Иди, пусть Онна перевяжет твою рану и занимается шкурой. Все будет хорошо.
– Спасибо тебе, да будут дни твои…
Мененес кивал в такт словам. А потом проводил глазами согнутую фигуру и застонал про себя.
…Впереди еще целая ночь праздника.