предыдущая

21. Новое имя

Деревья обступили тропу, свешивая ветки, и концы их трогали покрывало на голове. Лада шла медленно, оглядывалась по сторонам, но, спохватившись, боясь отстать, смотрела на спину мастера, по которой змеей двигался позвоночник, и лопатки сходились и расходились, когда он поднимал укутанный щит над кустарником. Под ногами то разъезжалась мокрая глина, то пружинил дерн, а впереди, невидимый за деревьями, плескался шум человеческой жизни – голоса, смех детей, лай собаки, крики петухов. Справа вдруг распахнулась поляна, сбегающая к желтому песку, и за полосой его – серая речная вода, подернутая свинцовым блеском. День наступал беспокойный, переполненный плотными облаками и тучками, быстро катящимися по яркой синеве неба. От теней, вперемешку с полосами солнечного света, резало глаза.

Столько всего хотелось увидеть, услышать и хоть что-то понять, придерживая одновременно подол (Лада боялась, вдруг наступит и все наверченное на нее слетит на землю), что оставалось лишь отмахнуться от подробностей, и просто идти, ступая по мягкой глине, держась глазами за смуглую спину идущего впереди мужчины.
Мелькая среди мокрых кустов, коричневые дети блестели глазами и зубами, делали рты кругло, удивляясь. Заметив, что смотрит, остановились, хихикая и дергая друг друга за одежки. И после все время слышался позади их топот и сопение.
Река проплыла справа, у воды – фигуры женщин, согнутых над корзинами. И снова – частые деревья, а шум все ближе, и вот деревья разошлись в стороны, отпуская идущих, и они оказались на утоптанной площадке, окруженной заборами из гнутых жердей. За ними – круглые и квадратные хижины, из жердей и бревен, заплетенных широкими листьями. Все дома на столбах, и входы, отмеченные распахнутыми плетеными дверцами на маленьких верандах, имели грубо сделанные лесенки в несколько ступеней. Под хижинами копались куры, поросенок бросился под ноги, визжа. Мастер не оглядываясь, пересекал площадь, и Лада, под смех детей, шла за ним, к длинному забору, за которым хижины толпились, смыкаясь стенами, и были крыты ровными вязанками тростника.
У раскрытых жердяных ворот переминались с ноги на ногу коричневые мужчины, пестро украшенные поверх покрывал перьями и раковинами. Двое. Мастер, подойдя, коснулся лба и сердца свободной рукой, сказал:
– Пусть хранят вождя боги, пусть будет сон его легок и дни полны света, пусть жены его не теряют красоты и пусть Западный ветер приносит детей…
Он говорил и говорил, прижимая к боку щит, а Лада, не понимая слов, стояла позади и рассматривала украшенных мужчин. Даже вблизи невозможно было рассмотреть выражения темных лиц, над которыми нависали белые и цветные перья, а на шеях начинались ряды крупных бус. У одного, который потолще, среди бусин висела маска с узкими глазами и сведенным в страшную гримасу лицом. Лада отвернулась, чувствуя, как сверлит ее взгляд пустых глазниц.
Потом заговорил толстый мужчина, так же касаясь лба и груди. Когда толстяк замолчал и махнул рукой внутрь, Акут обернулся и взял Ладу за руку. Она пошла следом, натыкаясь на горячую спину. Пройдя по чистому двору, поднялись по ступеням.
Прохладный полумрак пронизывали узкие лучики из щелей в плетеных стенах. Широкая и просторная середина дома была покрыта циновками и, ступая босыми ногами, Лада шла, как по маленькой травке на поляне. У дальней стены, не доходившей до крыши, на высоком сиденье сидел кто-то грузный и свет падал только на него, поблескивая на лезвиях перьев. А в темноте по сторонам еле видные силуэты шевелились, шуршали шепотом и смолкали, когда сидящий менял позу.
Остановшись посреди круглой комнаты, Акут дернул Ладу за руку, чтоб она наклонила голову так же, как он. Стоя со склоненной головой, Лада услышала, как ее покровитель снова завел приветствие и приготовилась ждать, но вождь махнул рукой. По сторонам снова все стихло.
– Ты пришел меня удивить, мастер Акут? Три знака назад ты ушел в одиночество, чтобы сделать мне талисман, а вернулся – с женщиной?
Акут, остановленный жестом, прервал обязательные слова и, выслушав вопрос, ответил:
– Я вернулся к мудрому, от которого и уходил. Женщина здесь со мной, потому что ты, Мененес, должен услышать мой рассказ. Ты вождь, и все мы твои дети.
– А талисман?
Акут нагнулся и положил на циновку закутанный щит.
– Он здесь и ни у кого не было и не будет такой вещи. Он твой, как и было обещано. Позволь мне рассказать.
– Говори.
Глаза Лады привыкали к решетчатому полумраку и она видела по сторонам, у стен, закутанные в покрывала женские фигуры с наброшенными на головы краями ткани. Из-под них – блестящие глаза. А по бокам сиденья, что, наверное, можно назвать троном, – тонкие мальчишки, лет по пятнадцать на вид. Черные волосы забраны кожаными лентами, копья, украшенные пучками травы и опять же перьев, да повязки на бедрах. Стояли, переминаясь, и поблескивали сдержанными улыбками, рассматривая ее. Под крышей зудели мухи. С улицы, где солнце, кричали дети и переговаривались взрослые.
– Я закрыл дом тремя твоими знаками, Мененес, да будет жизнь твоя легка и полна радости. И стал делать обещанное. Я не ел и не спал. И когда рассыпался первый знак, ветер сделал дыру в моей крыше, чтоб туда пролился дождь. Я делал тяжелую работу и силы мои уходили. А когда поднял голову, то увидел ее. Ветер принес женщину племени моря. Дождь пролил ее в разбитую крышу. И она лежала без сил, не помня себя. Но мне надо было выполнить обещание, потому я оставил ее лежать и продолжил работу.
– Гм…
– Да. Но она подошла и смотрела. И я…
Акут замолчал. Молчал вождь, уперев руки в браслетах в широкие колени и разглядывая девушку. Лада молчала, не понимая, о чем говорят, и из темноты покрывала смотрела на сидящего вождя. Большой мужчина, лет пятидесяти, наверное. А может и постарше, вон воздух какой, голову кружит от свежести, и едят все натуральное. Глаза у него медные, как гвозди с широкими шляпками – посмотрит, как внутрь вколотил. На кожаной ленте перья, но не как в кино про индейцев, а сложным узором собраны в башенку, будто и, правда, корона. И никаких на шее и груди стекляшек, пробок и консервных банок, только глиняные бусины, деревянные фигурки да витые ракушки.
– Дальше.
Но Акут молчал, испугавшись того, что собирался сказать. Как он и дальше не спал, все делал и делал щит для вождя, а женщина – подарок моря и ветра, сидела тихонько в углу, ждала, когда он закончит. И теперь он привел ее к Мененесу, просить разрешения жениться на чужестранке…
– Мастер Акут, я не волен весь день слушать тебя и смотреть на узел, в котором непонятно что.
– Да, вождь.
Бились под листьями потолка мухи, и перед лицом Лады спускался по светлой паутинке черный маленький паук. Покачался и полез наверх, перебирая лапами, то исчезая в тени, то показываясь в полосах света.
– Я… Я не знал, как сделать работу вернее. Сто тропинок путались в моей голове и ни одна из них не вела к сердцу. А талисман берет силу только из сердца, не из головы.
– Я знаю.
– Я упал и бился лицом в пол, прося Мать и Охотника о свете, который направит меня. И тогда она, принесенная ветром, пришла. Ее сердце знало дорогу и повело по ней меня. Она шла впереди по тропе своего сердца, вождь, а я, мастер Акут, шел следом, первый раз в жизни. Вот, вождь Мененес, посмотри сам.
Присев на корточки, Акут развернул старую циновку. И веер света раскрылся, отделяя вождя, его воинов-мальчиков и кучку его женщин по сторонам трона, от Акута и Лады. Через занавес света неслись возгласы и причитания. Лада улыбнулась, поправляя на волосах покрывало. Свет лился в глаза, протекал к сердцу, в душу, и там становилось покойно, как всегда, когда она делала что-то, что точно получилось. Сейчас, стоя босыми грязными ногами на плетеном полу, под которым покрикивал петух и кудахтали куры, перед сказочным коричневым вождем, не похожим на виденных ею в фильмах и книгах персонажей, и одновременно похожим на всех них, она была спокойна. Потому что, когда все сделано правильно, – это, как лодка, которая не течет. Она не утонет.
Скрипнули полы. В занавесе лучей показалось темное лицо. Толстые пальцы бережно взяли щит за края и свет колыхнулся, ловя стены и потолок, женские лица. Мененес сам отнес щит к стене и водрузил его на пирамиду из ветвей, связанных лыковыми плетушками. Свет изменил направление, стал мягче, и вся круглая комната осветилась, будто вместо пола в ней – озеро, а вместо крыши – полуденное небо с солнцем в зените.
Постояв, вождь вспомнил об этикете и вернулся на свое место, сел, расставив толстые ноги и уперев руки в колени. Смотрел теперь на Ладу, на ее неподвижную фигуру и почти закрытое покрывалом лицо.
– Открой лицо вождю, женщина, подаренная Акуту.
Лада посмотрела на мастера. Он протянул руку и откинул край покрывала с ее головы. Женские ахи прошуршали и смолкли, когда свет лег на почти белые волосы, повязанные кожаной лентой с ажурным орнаментом.
– Она не понимает?
– Нет, вождь, но она станет моей женой и я научу ее языку.
– Скажи мне, мастер, а почему ты решил, что она будет твоей женой? Не моей?
– Она выбрала меня.
– Выбрала… Это важно. Как она могла выбрать, не умея сказать?
Акут повернул к свету свою ладонь, рассеченную узким шрамом:
– Она попросила мой нож и мою кровь на нем.
Вождь откинулся на резную спинку трона. Когда-то сам Акут вырезал на мягком дереве эти узоры, своим ножом. И сейчас спина вождя ощущала, как давят на нее резные картинки.
– Если твой нож уже соединил вас, я, вождь Мененес, отдаю тебе, мастер Акут, женщину моря. Но мне нужно ее имя, чтобы сказать о вас Большой Матери и Большому Охотнику. Как зовут тебя, женщина, умеющая делать свет?
Лада видела, все лица повернулись к ней, ожидая. Акут смотрел напряженно, из-под бровей смотрел вождь, улыбаясь странной улыбкой. Не дождавшись, положил руку себе на грудь и возвысил голос:
– Смотри, женщина, я – Мененес.
– Я – Акут, – сказал мастер, глядя на Ладу и кладя руку себе на грудь.
Она помедлила. Согнула локоть, собирая на нем складки ткани, и сказала тоже, с вопросом в голосе:
– Я – Лада?…
– Это имя? – вождь рассмеялся. Зашуршали женщины, всплескивая руками.
– Я – Лада, – повторила она.
– Твоя женщина, мастер, носит куцее имя, годное для девочки, а не для мастера, способного сделать такой талисман! Оно звучит, как шлепок по воде. Ла-да… И почти ничего не значит!
– Потому она здесь, вождь. Дай ей имя жены, Мененес.
– Ты хитер, Акут, как лесная лиса. Время идет и скоро вернутся охотники. Вечером на площади будет праздник начала дождей. А ты заставляешь меня сидеть тут и придумывать имя для женщины! А куда девать то имя, что она принесла?
– Я возьму его!
От кучки женщин отделился силуэт, и в свет вошла молодая жена Мененеса, держа руку на круглом животе. Присела, касаясь другой рукой пола:
– Прости мне, вождь и муж мой. Но я ношу твоего сына, а имени у меня нет. Дай мне ее имя, оно принесет нам удачу.
– Оно коротко и смешно.
– Оно мне нравится.
Мененес улыбался, глядя на черные волосы, скрывшие лицо, на котором, он знал – тоже улыбка. Добрая девочка, жалеющая его больную спину. Она пожалела и эту, с непонятным белым лицом, похожим на морду раненого зайца в густой траве. И, как всегда, когда смотрел на нее, свою последнюю жену, он знал сердцем – последнюю, Мененес почувствовал себя молодым, ловким и страшно умным.
– Ты получишь это имя, но будет оно настоящим. Ладда-ха называю тебя. Носи его, и пусть сын наш будет сыном Мененеса и Ладда-хи.
– Ладда-ха, Ладда, – шелестело из женского угла.
– А ты, приносящая свет сердца, женщина с белым лицом и глазами цвета древесной смолы, берешь имя Вамма-Найяна, Найя. Носи его, пусть помогают тебе боги.
– Вамма-Найяна, – сказал Акут, повернувшись к стоящей девушке, – Найя – ясноглазая.
И поклонился вождю.
– Да будут боги всегда добры к тебе, Мененес, ты выбрал лучшее имя для нее.
– Оно и было ее именем, – Мененес пожал плечами, – я просто достал его, когда пришло время. Идите, если ты не захочешь попросить чего-нибудь еще, в награду.
Акут накинул на голову девушки покрывало и взял ее руку, потянул, кланяясь:
– Ты одарил нас, вождь. Пусть дни твои…
– Хватит, мастер.
Акут подтолкнул бывшую Ладу к выходу. Они уже миновали распахнутые двери, и солнце кинулось в глаза, когда догнал их голос вождя, холодный, как ночной ливень:
– Вернитесь!
Мастер остановился, отталкивая Найю за спину. Вождь стоял перед щитом, протягивая руку к извилистому рисунку.
– Скажи мне, Акут, мастер, которому не было равных, пока ветер не дал тебе Вамма-Найю, приносящую свет… Кто окружил светлый мир талисмана – этим?
Рука его повисла в воздухе, не прикасаясь к толстому телу змея, свивающему кольца по кромке щита.
– Я, – Акут не дал себе подумать.
– Ты, значит…
– Я…
– Это – змея, – сказала вдруг Найя и все замолчали, повернувшись к ней. Нахмурившись, она подошла к шиту и прикоснулась рукой, заговорила быстро, показывая, трогая деревья, людей и жирафов:
– Не лезьте к нему, не ругайте. Я не знаю, что у вас тут делается, но надо было вот так, видите? Птицы, видите? А здесь, вот это, это танцуют, и платья вьются от музыки, все поет тут. …Здесь плачут звери. И ничего другого нельзя. И вокруг – змея, потому что без нее – все ненастоящее! Какого черта? Сперва за голову хватался и бегал, а теперь вы все причитаете. Так надо, потому что иначе не будет света! Он будет, но неживой! Все.
Замолчала и, глянув исподлобья, потянула на лоб покрывало.
– Она, – сам ответил вождь на свой вопрос, – не ты, она. Но ты хотел защитить. У вас получится семья. А что дальше – пусть решают боги.
“Или Владыки”, и махнул рукой, отпуская Акута.