19. Утро деревни
Деревня просыпалась, как было всеми утрами, идущими мерным караваном по времени вдаль. Малые круги времени, от одной ночи до другой, вкладывались в круги побольше – от одних длинных дождей до других, а вокруг этих средних кругов кольцевались еще большие – от рождения до смерти. Круги жизни шли беспрерывно, накладываясь друг на друга; всплескивали волнами, когда, после длинных дождей играли в деревне свадьбы, и затихали. Но не стихали совсем. Женщины должны рожать, и если случалось женщине выбрать себе мужчину не во время длинного дождя, она все равно выходила замуж, рожая детей не дождя и Западного ветра, а света и других ветров.
Но главное время свадеб – время Длинных дождей. Солнце еще светит, жарко и влажно, выжимая с поверхности кожи пот, а из мокрой земли меж деревьев – цветами пахнущую влагу. Но все гуще идут с запада тучи, все чернее их толстые животы, провисающие до макушек деревьев.
День, другой и солнце не сможет раздвигать их. На землю придут сумерки, а за ними – мерно зашуршит небесная вода. Затемнит листья, вымоет до блеска траву, и глина на утоптанных тропах станет красной и жирной, а потом скроется под пленкой воды. Свесятся с неба нитки водяной пряжи и сошьют тучи с рекой частым полотном серого цвета. Нити будут становиться все крепче и в один из дней река вспухнет, будто притянутая к тучам и потечет на берега, пряча желтые пляжики, крутясь вокруг острых камней. А потом скроет и их, оставив на поверхности только верхушки. Лес присядет на корточки – если выглянуть из хижины, то деревья короткие, а под ними, там, где толпились кусты над зарослями ягодника, – сплошное зеркало. Поплывет по нему мусор, закручиваясь вокруг стволов, пронесет мимо хижины мертвую птицу или белку. Но дожди все шуршат и шуршат и вскоре все будет чисто. Лишь кроны деревьев, хижины на столбах; и вода плещется под узкими мостками, скроенными, чтоб ходить из хижины в хижину. Часто ходить нельзя – под мостками в темной воде проплывают смутные тени и лучше не знать, кто приходит во время длинных дождей в деревню. Кто-то плывет под водой, оставляя на поверхности вилки пенных следов, и исчезает между стволами. Никто не рассказывает историй о том, что сто дождей назад, из воды поднялось и забрало… Но есть табу. Зыбкое, как следы на воде. Ходи, но не праздно, а только по необходимости. – За лечебной травой к Берите или к соседям за едой. Не пускай детей в одиночку бегать по скрипучим дрожащим настилам, перегибаться и смотреть в темноту воды, кидая ореховую скорлупу.
Длинные дожди – время сказок и домашних дел, медленных работ и неторопливых дум. …Время видеть сны. А еще это время молодых – вчерашних детей. Они уходят из родительских домов в маленькие домики, выстроенные загодя. Им нет дела, кто проплывает под столбами хижин. В маленьких домах на сваях есть еда и калебасы с пивом. Матери выткали для своих детей мягкие циновки с красивыми узорами, а отцы просто не вмешиваются, покуривая глиняные трубки на верандах под соломенными навесами. Только прислушаются, как вскрикнет то там, то здесь молодой голос, и кивнут. Покурив, отцы тоже придут к женам, держа в головах крики выросших детей, и возьмут своих женщин снова и снова, молясь Большой Матери, спящей за тучами, чтобы Западный ветер приласкал не только молодых.
Но этим утром Большая Мать раздвинула тучи сильными руками и усмехнулась, глядя, как сверкают на листьях капли ночного дождя. Орали птицы, торопясь спеть до того, как, снявшись стаями, покинут они долину; из леса слышались далекие крики обезьян, слоны трубили, собирая детенышей, – им тоже пора уходить. В деревне хозяйки бегали по дворам, проверяя, не остается ли чего ценного, занося внутрь мешки с пряжей и кормом для кур. И охотники собирались на последнюю перед дождями охоту.
Ночь закончилась. Большая мать светила над краем леса, под низкими тучами. Еще спали дети, приткнувшись друг к другу, и, прижимаясь к их бокам, дремали мышеловы.
Лада спала на полу, под сбившимся старым плащом. Акут, лежа на спине, сквозь прищуренные веки смотрел на светлые полосы крыши, слушая знакомый утренний шум. Просыпался.
На низком столе, укутанный в чистую тряпку, лежал щит, горбя круглую спину. А рядом сидел сизый с голубой спиной мышелов, мыл морду лапой, расчесывал когтями усы и посматривал на хозяина. Акут сложенными большим пальцем и мизинцем отправил мышелова на утреннюю охоту. Сел, обхватив руками колени, положил на них подбородок. День пришел важный, из грозди самых важных дней жизни, эта гроздь у кого-то большая, а у кого-то из двух-трех плодов… И тут лучше не думать много, а просто идти по времени, делая дела – одно за другим. А которое не вспомнилось, то и не было важным.
Вставая, нагнул голову, чтоб не просыпалась на волосы труха с низкой крыши. Сам может спать где угодно, но теперь – жена, и надо мягкое ложе на двоих. Мало вещей у него! Мисок для еды всего две. Одежда…
Мотнул головой и мысли порхнули в свет наступавшего дня. Пошел к старой корзине, накрытой широкими листьями. Там валялись безделушки, которые мастерил для себя или чтоб лучше пелась песня, а иногда хотел подарить, но делал не так и бросал в корзину. Порывшись, вытащил гребень с толстыми зубьями, на спинке – резной силуэт лесной кошки.
Положил гребень на край стола, рядом с широкой кожаной лентой, по которой вился цветной орнамент из красных листьев. И пошел к двери, стоявшей закрытой три дня и три ночи. Распахнул ее в свежее, мигающее светом и облачными тенями утро, улыбнулся запахам мокрой земли и трав. Пусть все идет, как идет, чего бояться, если щит лежит на столе важный, неся на себе мир. А раз так, то весь день устремится туда же, куда течет его радость, как листья, ветки и лодки по речной воде. Так думал Акут, зная о силе правильно сотворенных вещей.
Стоя на пороге, щурил черные глаза, отвыкшие от наружного света, оглядывал поляну и деревья, блестящую траву, слушал крики детей и барабан, сзывающий охотников на последнюю охоту. Пальцами расчесывал черные с сединой пряди, забирая их в хвост, привычным жестом, как делал всегда, только чтоб не мешали.
– Пусть и в дождь не забывает о тебе Большая Матерь, мастер Акут! А я смотрю сдалека и все жду, жду, когда знаки пустят тебя к людям.
Кусты сыпали мелкие брызги, когда Кора отводила руками ветки.
Ступала важно, поддерживая над босыми ногами подол праздничной цветной юбки, и бусы в семь рядов на плоской груди побрякивали и шелестели. Близко не подошла, остановилась и вытянула шею, пытаясь за плечом мастера разглядеть, что там, в черном проеме дверей. В распущенных волосах кивал красный цветок речной лилеи.
Акут услышал, как за его спиной вздохнула спящая, и заступил дверь, чтоб не дать старухе увидеть.
– И тебе милости богов, живи их заботами, Кора. Что нужно от меня?
Кора топталась по росной траве, бежали по худому лицу тени облаков и становилось оно темным, только белки глаз отсвечивали, а потом сразу коричневым, как старый ореховый лист в прожилках. Казалось, морщится, стараясь придумать, зачем пришла. А может и правда, придумывала.
– Слыхала я, вождь дал тебе важную работу. Потому три дня ты не выходил?
– Да.
– Получилось ли?
– То не мне судить. Иди на площадь, если вождь захочет, пусть будут
долгими его годы и тяжелыми корзины с плодами, сам прикажет показать.
– Да, мастер Акут, да.
Кора отпустила подол, и он упал на мокрую траву, вытянула шею так, что натянулись по ней жилы. Акут оглянулся с досадой. Женщина моря проснулась и стояла позади него, прижимая руками к груди старый плащ, из-под которого свисала распустившаяся тайка.
– Иди, соседка, как вспомнишь, чего хотела, придешь и расскажешь. Пусть
светит тебе Большая Мать.
Он захлопнул шаткую дверь и в доме стало темно. Взял Ладу за руку, повел ее к столу. Не говорил ничего, только подал гребень и вытащил на середину, под дыру в крыше, миску с водой, показал, мол, смотрись туда.
Лада, спросонья послушная, склонилась над колеблющейся поверхностью и стала расчесывать спутанные волосы. А мастер смотрел, как держит она гребень в той руке, что еще вчера не могла она поднять из-за боли в плече. Прислушивался к себе – болит ли? Его плечо не ныло и не дергало, только щекотало на нем кожу, будто подживает старая ссадина.
Кора стояла в той же позе, в какой застыла, когда хлопнула дверь. Держала рукой ветки у тропы, не чувствуя, что подол промок насквозь и слушала, кусая губы от напряжения. Но ни голосов, ни движения – тихо. Потопталась еще, отмахиваясь движениями головы от дальнего шума из деревни, что мешал слушать, но, когда на тропе показались женщины с корзинами, идущие к реке, вздохнула и пошла в их сторону.
– Что смотришь? – Лада выпрямилась и опустила руку с гребнем. Акут
закрыл рот, отвел глаза.
– Тут болит, и тут, – она потрогала лицо у брови и на скуле, – в твоем
тазике даже не видно, может, синяк. И вообще, что я в этой простыне, а под ней – голая.
Села на пол, кутаясь в плащ, положила гребень рядом. Волосы свисали вдоль лица прямыми светлыми полотнами, концами касались замусоренного пола. Широкие листья, настеленные поверх жердей пола, зашуршали и перед опущенными глазами Лады показались грязные ноги мастера с редкими черными волосами на суставах пальцев. По большому пальцу ползла маленькая гусеница. Лада зажмурилась и отвернулась. Съежилась, когда он провел руками по ее плечам и приподнял, ставя на ноги. Заговорил тихо, цепляя слова одно за другое, а длинные пальцы развязывали узел плаща на груди. Лада потянула тряпье на себя, но он возвысил голос и дернул. Она выставила вперед руки, ощерясь кошкой, но Акут уже оборачивал цветную тайку вокруг ее тела. Подталкивая, подтягивал то там, то здесь, перекручивал, протыкал ткань деревянной шпилькой, укутывал плечи и, наконец, отступив на шаг, накинул свободный край на светлые волосы. Лада стояла, запеленутая, как кукла, но шевелила тихонько руками и плечами, чувствуя – ничего не мешает, все как надо, не сваливается. Сделала шажок, подхватывая край длинного подола, расписанного цветными извивами, так, будто всю жизнь носила такое. Посмотрела на Акута, который присел на корточки перед ней, прижимая руки к груди и потом, разведя, одной рукой коснулся пола, другой показал на дырявую крышу:
– Пусть Большая Мать светит на твои волосы и грудь, женщина моря, и
пусть Большой Охотник каждую ночь приносит тебе в подарок сны. Ты красива, как ветка в росе. Пойдем, скоро ты станешь моей женой и никто не обидит тебя, никогда.
– Спасибо, красиво, – ответила Лада на непонятую речь. И тоже, прижав руки к груди, коснулась одной лба, а другой указала на крышу.
Акут кивнул. Взял со стола увязанный в тряпки щит и открыл дверь в солнце. Не оглядываясь, сошел по неровным жердяным ступеням. Лада помедлила, глядя на его макушку, освещенную утренним солнцем. А потом, вдохнув влажного воздуха, в котором речная вода путала запах с цветами, подхватила рукой подол и пошла следом.