18. Змей на щите
Акут устал стоять над Ладой, вытягивая шею. Сидел на корточках в привычной позе, свесив руки между колен. Мигали и вскидывались огоньки двух светильников, а она все ходила вокруг стола, наклонялась, откидывала ногой подол цветной тайки. Выпрямлялась и закручивала светлые волосы в узел. Он расплетался и волосы повисали, касаясь щита. Один раз Акут подошел, подавая ей веревочный шнурок – забрать волосы. И отступил с протянутой рукой, когда она шарахнулась от его прикосновения, защищая раненое плечо. Но после шнурок взяла и затянула на лбу. Мастер сел снова, следя за ее движениями.
Рисунок становился ярче, светил. Через медленное время она, отступив, села, почти повалилась на пол и что-то сказала хриплым голосом, показывая на рот. Красные блики отражались в тусклых уставших глазах. Акут засуетился, сходил в угол, где стояла забытая миска с кашей и тыква с водой. А потом ушел к дверям и, стараясь не дотрагиваться до них, держащих снаружи на себе волшебный знак, потянул через щель в стене плеть дикого винограда. Обломил пару кистей с мелкими черными ягодами и принес, подал. Красноватый блик осветил ее зубы в недоверчивой улыбке.
Ух ты, – сказала Лада, принимая тяжелую кисть, – виноград? Только
мелкий совсем.
А больше ничего не говорила, слишком устала. Поев, посидела молча, водя глазами по незаконченному орнаменту, вздохнула и снова подошла, склонилась над работой. Замурлыкала монотонную песню.
Акут сидел, покачиваясь, и видел перед закрытыми глазами странные картинки холодного жесткого мира, в нем вместо кудрявых деревьев и обильных капель солнечного дождя – равнина с щетками сухих трав, под которыми что-то белое, как перышки убитых птиц. Квадратные дома с пустыми дырками окон, в них, похоже, никто не живет, а заборы вокруг не сплетены из гнутого хвороста, что выбрасывает после дождей узкие глянцевые листья, а будто из сушеных лиан с короткими злыми колючками. Там, в этом тоскливом мире по широким степным тропам пробегали блестящие звери, похожие на быстрых черепах, а из одной такой черепахи – цвета вечерней красной воды, вышла его белокожая женщина, одетая странно и узко, как пеленают беспокойных младенцев. И она боялась глазами и ртом.
Песня смолкла, Лада заговорила, выкладывая осколки – один к одному, занемевшими от усталости пальцами.
И Акут сквозь дремоту услышав, не открыл глаза, стал смотреть дальше: вот она уже без одежд и не только страх, но желание умереть, сразу же, чтобы все закончить. Сидел, роняя голову на колени, боялся смотреть дальше, а проснуться не было сил. И видел в двинувшемся дальше сне, как на нетронутом ее плече, белом и слабом, наливается цветом и растет силуэт одного из Владык. Вот уже все ее тело обвито толстым туловом, расписанным радужными красками. Акут открывает рот, хочет крикнуть, что – нельзя так, ее заберут, надо скорее вернуться, пока еще не вся кожа ее скрыта. И не может, только стонет прерывисто, захлебываясь дыханием. Но надо крикнуть, надо!
Проснулся от собственного крика и взмахнул руками, теряя равновесие. Уперся в пол, поднялся, переглатывая пересохшим горлом. И прикрыл ладонью глаза.
Свет стоял над щитом, не качаясь, куполом из цветных огней, прозрачным и сочным. И в основании его лежал круглый мир, собранный слабыми руками тощей девчонки, которая тут же, рядом со сделанной работой, сползла на пол и спит, свернувшись, поджав босые ноги.
Мастер Акут подошел, ступая осторожно, издалека глядя на картинку из осколков двух раковин, за каждую из которых можно было сменять двух коз или свинью с поросятами, а то и молодую жену. Встал над столом, погружая лицо в свет, и увидел. Увидев, застонал так же, как во сне, схватился за виски, накручивая на руки черные пряди волос.
– Ты! Что ты наделала? Как же теперь?
Веселый и радостный мир, в котором двигались среди кудрявых деревьев жирафы и стояли важные слоны, где в траве шевелились и прыгали малые звери, на полянах танцевали люди, а в облаках над ними летели в радужный свет птицы, – этот мир по краю щита опоясывал змей, толстый и прекрасный, виясь по опушкам и вдоль троп, заплетая кольца вокруг стволов и петляя среди скал.
Он замыкал мир в себе, держа хвост в раскрытой пасти. И мир сверкал, светясь и живя.
Акут откачнулся, выныривая из света. Повалился на корточки рядом со спящей, схватил ее за плечи. Тряхнул. Лада закричала, дернувшись, подняла руку, защищая плечо. Отползла, стукнувшись головой о чурбачок ножки стола. Тряпка с плеча зацепилась за угол и упала в темноту, мягко касаясь ног мастера. Лада отвернулась на бок, заплакала, закрывая лицо рукой, изрезанной острыми краями раковины.
Мастер сидел на корточках, нагнувшись над ней, медленно опускал руки, пока согнутые пальцы не уперлись в дерево пола. Сквозь слезы от яркого света смотрел и смотрел туда, где в неровной рамке подживающего шрама бледно светилась новая кожа, тонкая и слабая, с еле проступающим рисунком – змейка, чей хвост захлестнул худое плечо, а узкая голова легла на ключицу.
– Что ты – от меня? Чего тебе? Чего вам всем? Я жила, и, и… Я дочку
потеряла, ты дурак, понимаешь? Носила и нет ее. А вы все лезете и лезете!
Под краем света не было видно отвернутого лица, но плечо дергалось вместе со словами, и змея на коже шевелилась.
Акут вздохнул. Как объяснить ей? Вот держал в руках ее ногу, растирал, согревая, и она лежала смирно, не боялась, что-то рассказывала ему. А теперь вся скрючилась, отвернулась, вроде и не она совершила чудо, пока спал. Сотворила мир на щите, живой. Нельзя отдать ее Владыкам!
Сидя на корточках над плачущей Ладой, перебирал в голове случившееся, с того времени, как увидел ее на сером песке. …Тавро на ее плече. Ни у кого не видел такого – здесь, в лесу. Но давно, когда ушел за своим ножом, видел там, в черных пещерах. Там был запах, тяжелый и резкий, от которого голова кружилась и мысли уползали в темные углы. Все, что виделось, казалось, вырастало, меняясь в голове, и сейчас он не был уверен в том, что увиденное происходило на самом деле. Женщины, привязанные к стволам перекрученных деревьев, с вершин которых свисали мясистые цветы. Цветы распахивали лепестки, тянули двойные тычинки, втыкая их в кожу. И кожа становилась бледной, а цветы наливались тяжелым красным светом. Врастал в уши ноющий стон, болел, как бывает, когда в лесу схватишься за листья волчатника и волоски вопьются в ладонь. Стон долгий и усталый, будто его не слышат уже те, кто стонет. И клетка у неровной стены, а в клетке – мужчины. Белые пальцы на деревянных прутьях, совсем без крови, – так сильно цепляются за решетку. Прижатые к перекрестьям лица. Мужчины не стонали. Некоторые кричали, громко, и рты их были как пещеры внутри большой пещеры – черные и неровные. В клетке не было хищных цветов, но глаза мужчин видели, а уши слышали монотонную жалобу. Кому хуже?
Акут провел рукой по лицу, царапая кожу жесткими пальцами. Зачем вспомнил? Так старался убить в памяти и думал – получилось. А сейчас увидел снова, как вчера. Потому что на некоторых женщинах, чужих по виду и в остатках странной одежды, – стояло тавро Владык.
– Я все сделал правильно, – сказал вниз, в темноту, – я тебя спасу и буду
беречь. Ты для людей, не для них.
И прогнал мысль о том, что те, чью жизнь медленно пили цветы, тоже были для людей, для тех мужчин, которых заставили смотреть и которые ничего не могли сделать.
– А я могу! Я не в клетке!
Он хотел это крикнуть, но не посмел, чтоб не испугать. Протянул руку – погладить по волосам, но убрал. И стал ждать молча, когда устанет и успокоится.
…Утро сказало о себе сонным чириканьем полевичков на крыше хижины и посвистом песенника, что жил на дереве у тропы. И, разбуженное птицами, стало светлеть небо, заглядывая в щели стен. Когда песенник смолк, набираясь сил для главной утренней песни, Акут услышал тихий шорох. Падали, рассыпаясь, черные перья последнего знака.
Лада спала и он не стал ее переносить на лежанку. Только накрыл своим старым плащом, он дырявый, но мягкий, подоткнул под босые ступни. И лег рядом, так, чтоб отгородить ее от закрытой, но незапертой уже двери.
Когда солнце поднимется на три ладони над верхушками деревьев, они вместе пойдут к вождю. Он отдаст сотворенный девушкой мир и покажет племени ее – подарок дождливого неба. Расскажет о том, что нож поженил их, по ее желанию. И что с этого дня Акут больше не будет жить один. У него – жена. И женщины, которые не приносят сыновей своим мужьям в первый год после свадеб, пусть выберут другого вестника ветра. Акут теперь муж.