17. Ахашш
Старый Мир принадлежал Мудрым и был сплетен из двух частей. Утро и вечер, день и ночь. Все имело свою тень и свое отражение. У каждой реки есть исток и есть устье. У каждого моря волны и дно, берега и середина. Мудрые хранили землю и наблюдали за ней. Днем на землю смотрело жаркое око Эуха, а ночью сверкал в темноте белый глаз Ноашши. Там, где смыкались начало и конец, на линии, которая держит море и небо, Эух и Ноашша встречались. И после каждой встречи на земле рождалось живое. Мудрые давали имена новым деревьям, тварям, ветрам и дождям, происходившим от встреч.
Сильные рожденные получали слабых рожденных для своей еды, а для слабых была трава. Так должно быть, знали Мудрые. У всего есть свое начало и свой конец, своя голова и свой хвост.
Мудрый из Мудрых, чье имя было на языке мудрых Ахашш, думал. Он думал, потому что был рожден для этого и ни для чего другого. Он ел, чтобы голод не мешал ему думать. Совокуплялся с женами, чтоб тело его работало размеренно и не отвлекало от мыслей.
Ахашш жил в лесу и каждый день, выходя на свет Эуха, выбирал себе место для мыслей и шел в него. Думая, видел, что мысли превращаются в тварей. А твари, что уже рождены, меняются от его мыслей. Он думал о том, что вода в реке стекает в море, и так оно и было. Он думал о том, что тело его нуждается в еде, и тогда лесные звери сменяли жизнь на смерть и их начало превращалось в конец. Ахашш понял, он – сильнейший. Он меняет все, но нет твари, что изменила бы его самого. Значит он, Ахашш – начало всему, чем полон мир. И тогда он задумался над главным – кто кого родил в самом начале? Мир вокруг родил Мудрейшего? Или сам Ахашш родил этот мир? Он был стар, очень стар, но чувствовал это не телом, а разумом. Он не видел рождения мира в тумане воспоминаний, но помнил все и потому туман не мог быть признаком старости Ахашша. Значит, думал Ахашш, лежа на траве и прислушиваясь, как превращается в его тело жирная антилопа внутри, значит мир тогда был только начат. Но если я помню туман его начала, значит я старше Мира…
И поняв это, Ахашш встал, опираясь телом на мягкую траву и твердые скалы, огляделся вокруг, на созданные им равнины, полные антилоп и коз, сельву, рвущуюся от тяжести ягод и плодов, на море, в водах которого прыгала рыба и сказал всему:
– Я, Ахашш, Мудрейший из мудрых, хозяин земли и воды, неба и бездны, я создал все!
И все твари шли поклониться Ахашшу. Никто не мог уйти от глаз Ахашша. Из каждого глаза его тянулись ловчие нити, и стоило Мудрейшему посмотреть в глаза любому созданию, – без толку было уворачиваться. На концах нитей Ахашша жило начало смерти. А конец ее был в рту Ахашша, где среди семи рядов блестящих зубов гнулись иглы клыков с прозрачными каплями на каждом. Ахашш выбирал себе еду из живущих и никто не мог прервать порядок.
Жены Мудрейшего приносили детей, и жизнь Древнего мира текла, как река – от своего начала к устью.
А Мудрый Ахашш, как и было заведено им, каждый день выходил туда, где мысли его думались лучше. И мир жил, не меняясь, еще много веков.
Но все, что имеет начало, имеет и конец. И Ахашш, дважды увидев, как пересыхает море и на его месте появляется пустыня, сумел обдумать весь мир и понял, что он устал. Мир продолжал жить и птицы дрались на деревьях; сыпля древесную труху и скорлупы орехов, кричали обезьяны, и по-прежнему шли твари, избранные им в пищу, склоняя головы. А Ахашшу становилось все труднее искать те места, в которых правильно думалось. Или он обдумал все? Или пришла его старость?
И тогда Ахашш склонил голову перед той мыслью, которую надо было обдумать давно, но он всегда отводил ей дальнее место, пока она не осталась одна. О конце всего. Ведь каждое начало приходит к концу. И значит, Ахашш, бывший началом, родивший мир из тумана своей памяти, тоже идет к своему концу?
Ахашш не мог гневаться, и не мог грустить. В нем был разум и ничего, кроме разума. Но, вместо гнева и грусти, Ахашш мог испытывать неудобство и голод. Мысль о конце была подобна тоске голодного тела. И потому нужно додумать ее, чтобы суметь найти выход.
В тот вечер Ахашш не стал есть пришедшую горную козу. Он ушел от семьи и от своего племени. Далеко в горах лег среди раскаленных скал. Он думал о том, что его дети, они начало. И, после его смерти, они будут жить и родят еще детей. Но если есть начало у племени, то придет и его конец. Дети и дети детей останутся в прошлом.
Он покачал головой. Разум его бился в клетке, стены которой были сплетены из двух половинок – начало, конец, начало, конец. И Ахашш подумал, в первый раз в своей долгой жизни, что нужна бесконечность, и она должна быть всегда, идти вовнутрь, вверх, вниз, в его голову и вокруг него, куда хватает глаз. А это значит, что он, Мудрейший Ахашш, должен сам разрушить созданный им мир и его правила. Или убить себя, чтобы позволить свершиться бесконечности.
И тут древний Ахашш первый раз испытал боль не тела, а боль от мысли, что стала разрывать его голову. Он раскрыл пасть и закричал, поднимаясь над кустами. Оглядывал витки своего мощного тела, и видел – вот голова, а вот хвост, и этим он кончается. Тогда он лег, слушая огромную боль в голове, не знавшей боли, свернулся и приготовился умереть.
Но послышался чужой голос. Кто-то шел, распевая песню. Не тварь, потому что Ахашш не хотел есть и не смотрел, протягивая из глаз ловчую нить. Кто-то чужой, незнакомый, шел просто так. С туманом в глазах Ахашш увидел над собой смутную фигуру. Создание спускалось со скалы, держа на плече тушу горной козы. Оно присело рядом и, замолчав, смотрело на длинное тело Ахашша, на его потрескавшуюся, расписную шкуру. А потом, проговорив что-то, покачало круглой головой, и во рту были видны маленькие зубы, без клыков. Пальцами, как у лесной обезьяны, но ловкими, существо распутало веревки на ногах мертвой козы и положило ее у головы Ахашша. Подвинуло мясо поближе.
– Ты поешь, – сказало оно и от незнакомых слов в тело Ахашша, в его голову вдруг потекло мягкое тепло, будто утренний свет Эуха, – нельзя лежать голодным, а то тебя найдут вороны и грифы.
Оно еще раз показало зубы, не укусить, а по-другому. И ушло вниз, треща кустами и громко говоря певучие слова, подражая птицам.
Проголодавшись, Ахашш съел козу. И когда ее смерть напитала тело, пополз вниз, по следам странного создания. От следов пахло голодом и Ахашш знал, запах приведет его туда, где оно живет. А там Ахашш найдет себе место, чтобы думать новые мысли о тех, кто отдает свою еду чужому и после уходит голодным, но поет, как птица.
– Пока текут реки и моря поднимают шкуру волн, пока закрывает багровый глаз Эух, и сменяет его холодная Ноашша, мудрый Ахашш остается мудрейшим среди разумных. Хотите знать, что было дальше?
– Дальш-ше…
– … Сильны мышцы Ахашша и коза согрела изнутри его тело. Он шел с величавой мерностью, держа ноздрями запах, а памятью – очертания твари. Шел неслышимый, как утренняя роса и могучий, как темнота ночи.
Позади остались скалы и трава становилась сочней и гуще. След привел его в долину, по краям которой росли старые деревья. А в чаше ее стояли логова, но не вырытые в скалах или земле. Разум Ахашша охватил это, пополнив картину мира. Он обвился вокруг толстого ствола, приняв цвет листьев, и ждал.
Эух вставал и шел, клонился к верхушкам деревьев. Ноашша лила свет из круглого глаза. Эух, пройдя бездну, снова выглядывал и воцарялся. Ноашша ночь от ночи прикрывала белый свой глаз до тех пор, пока не уснула совсем…
Много увидел Ахашш, не закрывающий глаз и ума. Неуклюжие твари, ходившие, как еда, умели менять мир тем, что называли руками. Безобразно члененные отростки хватали любые предметы и твари возводили себе пещеры на ровных местах, плели ловушки для зверей и собирали плоды с деревьев не пастью, а – руками.
Ахашш смотрел. А после смотрел на себя и видел пару, по которой создавал мир – голова и хвост, начало и конец. Те, кто ходили на двух ногах и делали все руками, они все изменяли мир, даже их старики и детеныши, – потому что вместо головы и хвоста было большее.
Но Ахашш понял и другое. Он продолжал создавать мир, не они. Они лишь часть мира, созданная для бесконечности, и появились тогда, когда мысль о конечности мира должна была остаться позади. Мир продолжился. И, может быть, он продолжится в бесконечность.
Так возникло второе понимание Ахашша. И новые мысли, пришедшие вслед за той, что причинила ему боль, были сладкими, как жирная еда. Они кормили его мозг и приносили успокоение. Мир не умрет. Твари нуждаются в помощи и защите, потому что они – совершенствуют мир Ахашша и его тело. Их умения – продолжение его мысли, и мир станет лучше и удобнее, если они будут делать то, что не может делать сам Мудрый, не имеющий рук. Но перед тем, как взять их в плетение мира, он должен наблюдать. Понять всё. Изучить.
Время – ничто для силы Ахашша. Эух и Ноашша приходили и уходили, шли дожди, ползали по небесам тучи, а мудрейший оставался в долине, впитывая знания. Он видел самцов и самок, следил за детенышами. Приходил в ночи к логовищу того, кто отдал козу и слушал теплое дыхание его самки. Он видел, они говорили друг с другом, раскрывая рты и шевеля губами. Но он ощущал, что у них идет и настоящий разговор, из головы в голову, только невнятный и смутный, как разговор низших из племени Ахашша. Это занимало его.
А когда понял, что изучил отдавшего козу полностью и уже ничего нового не идет от него в разум Ахашша, он принял в себя его тело, чтоб оно принесло высшую пользу, поддержав великий разум Мудрейшего.
И тут наступило еще одно великое понимание Ахашша. Вы все его знаете, оно держит наш мир.
– Нашш…
– Самка повела себя не так. Она была здорова и молода, ее тело было совершенным телом твари долины. Но, увидев самца, уходящего к Мудрейшему, она не ушла ждать нового самца. Она хотела убить Ахашша, поднимая руками камни и громко крича. Бежала за ним и не давала насладиться теплом еды. Мешала. Любой другой на месте великого разума уничтожил бы помеху и продолжил наслаждение жизнью. Но Ахашш смотрел далеко во времени и чувствовал многое, даже после принятия пищи. Он лишь обезвредил самку и, пока она лежала, не раскрывая своего рта и не шевеля отростками рук, ждал рядом.
Когда же самка очнулась, она заговорила на языке жизни, настоящем языке, но то не был язык разума. В нем не было слов, но сила его наполнила Ахашша счастьем. Он лежал и слушал, впивая мозгом то, что кричало сердце самки, и понимал, что нашел источник всему. Мир, в котором есть вещи, настолько сильные – не умрет никогда. И это важнее того, что руки тварей могут делать мелкую работу для разумных. Надо только познать эту силу, изучая ее, наблюдая за тем, как ее вызывать в тварях.
Так великий Ахашш создал мир в мире и созданный им внутренний мир стал большим, чем его скорлупа. Так стал он создателем созданного. И так с тех пор живем мы, в мире совершенном и бесконечном, в мире вокруг скорлупы первого мира.
В полумраке тела шевелились и сплетались медленно, замирая. Не слышно было других звуков, кроме падения редких капель с вытянутых каменных сосулек, к навершиям светлых башенок, созданных мерной водой. Свет, рассеянно колебавшийся под высокими сводами, исходил от каменных наплывов, и был еле заметным. Медленные блики проплывали, очерчивая выпуклость глаз, и пропадали на матовой чешуе.
– Я повторяю то, что известно вам с яйца, но не затем, чтоб вы повторяли за мной. Знание должно превращаться в разум, ваш собственный. И каждый раз вы должны осмыслить сказанное заново, ведь вы растете, наблюдаете, изучаете.
– Рас-стем…
– Идите. Да будет с вами сила Ахашша и мудрость его.
Еле видные, чуть слышно шурша, тысячи тел расплетались и двигались, исчезая в черном зеве подземного лабиринта.