16. Ночь Мененеса
У Мененеса болела спина. Да ладно бы лопатка или плечо, а то вся поясница, как в огне, и ниже. Вождь заворочался на широкой тахте, плетеной из распластанных лиан. Маленькая жена не проснулась. Иголочки света дотрагивались до ее лица, черных волос, и еле заметно шевелились от дыхания. Мененес осторожно сел и стал смотреть на нее, лежащую на спине. Когда-то он был женат на ее матери. Она три года не рожала ему детей и вождь отдал жену советнику. И вот тебе раз, через год забеременела и родилась эта вот. Мененес тогда велел не называть девочку. Чтоб имя не водило ее за собой. И ждал. Подумал, если будет похожа на мать, то возьмет в жены ее. Так и звали ее в семье – Дочь. Выросла красивее матери. И теперь Мененесу нужно найти имя, потому что у нее округлился живот и не годится женщине рожать детей, не имея своего имени.
Когда сидишь, боль уходит, будто стекает медленной жижей на циновки и вниз, под гулкий пол. Но знал, ненадолго. Потом надо вставать и ходить, до утра. Пока не женился на этой, молодой, то и много не думал. Вставал и ходил, звал травницу или колдуна. Ворчал и жаловался, тыча пальцем в бок и откидывая край одежды, подставлял поясницу рукам старой Бериты. А сейчас у него молодая жена. Конечно, она опускает лицо и трогает пальцем губы и низ живота в знак своей покорности мужу, но он же видит, как ласковой насмешкой вспыхивают ее глаза, когда он, вставая с пола, упирается рукой и морщится.
Мененес уперся рукой в близкий пол и поднялся. Морщился, все равно темно и эта вот – спит. Стал ходить, тяжело ступая босыми, растоптанными тяжестью большого тела ногами. Туда пять шагов, тронуть стену и обратно, пока щиколотка не упрется в край ложа. Весь день с охотниками. Сперва прибежал мальчишка, рассказал о большом стаде черных антилоп неподалеку. Самая лучшая охота – перед длинным дождем. Кошки выгоняют из логовищ подросших котят, антилопы собираются в стада и топчутся на маленьких полянах. Еще один дневной свет, два, может, три, и все звери двинутся в глубину леса, по тропам, что чем дальше, тем поднимаются выше. Уйдут подальше от реки, боясь большой воды. А охотников бояться забывают, потому сейчас горячее время. У каждой хижины висят свежие шкуры и на вешалах под навесами – ленты вяленого мяса, а под ними – малышня с ветками – отгонять мух. Женщины, приготовив дома к дождям, приносят из леса полные корзины корней и раскладывают их на полу под навесами, чтоб просохли. Торопятся собрать зерна с тех трав, что растут у хижин. Всем есть дело.
Мененес вместе со всеми готовил стрелы, перетянул лук. И пошел на поляну, где стадо, тоже, как обычный охотник. Все бы хорошо, но на обратном пути, подходя к своему большому дому, чьи крыши, покрытые золотистой травой, слились в один улей, под которым – домики жен с детьми, дом для слуг и помещение для оружия и охотников, увидел свою девчонку-жену. Стояла у плетня и руку держала на животе. Подбоченился и сам решил свалить с рогатки тушу антилопы. Свалил. Вот и прихватило спину.
– Ходи теперь, старый дурак, – обругал себя и снова зашлепал голыми пятками, шепча:
– Посмотри на меня, Большой Охотник, забери мою боль в черное небо. Мне она ни к чему. А тебе – на один белый зуб. Прокуси ей хребет, как ты прокусываешь черную тайку неба и в дырки на нем льется свет.
Жена заворочалась, вздохнула, вождь замер с поднятой ногой. Когда снова задышала сонно, поставил ногу. Ночь приходит и приносит в темных руках то, что днем спрятано. Старые мысли о том, что было давно. Боль, что спит под жарким оком Большой матери. Ему бы подумать о племени, он – вождь. Хватит ли припасов на время длинных дождей… И о времени свадеб, о новой хижине для танцев богам. Но полезные мысли порскают в стороны, а думаются другие. Об этой, которая лежит без имени, дышит. И в ней – его сын. Пусть сын. Хорошо, что Мененес вождь, может жениться сколько захочет, и потому смог взять ее себе. Но плохо, что он не знает точно, любит ли она его, ведь его годы и годы ее отца одинаковы. Можно спросить Большую Мать, но узнавать правду иногда страшно, страшнее, чем выйти из леса на дикого слона и убивать его, подрезая под толстыми коленями сухожилия. Он стар, а она совсем молода…
По утрам и он молод, как молода Большая Мать, выходящая из тумана над рекой. Этим утром, перед охотой, он встал и согнул лук, наматывая жилу-тетиву. Руки не дрожали, стали толстыми, как стволы. После, вместе со всеми, обмотанный охотничьей короткой тайкой, танцевал у кострища, притопывал по серой золе, запрокидывал голову и пел песню охоты.
Им повезло, как всегда в последние дни перед дождями. Одна рука охотников вскорости вернулась в деревню, унося убитых кошек. Две руки шли через мокрые кусты еще долго. И потом, на солнечной поляне, отбили от стада трех антилоп. Сначала стреляли, потому что короткие рога у черных острые, подойти нельзя. И только потом, когда трое черных уже взмылились боками и топтались, вскрикивая в гневе, вертя мордами за прыжками и криками охотников, тогда он, кружа рядом, уворачиваясь от рогов, подобрался к одной и перерезал горло. Утирая лицо от липкой крови, сразу кинулся, обежал другого черного и, ухватив за рог, дернул, поворачивая, загибая к спине голову и – снова. Кровь лилась, прыская на кусты, блестели листья. И запах ее, как хорошо созревшее пиво, ударял в голову. Третьего, огромного черного мужчину, на него погнали охотники, укалывая блестящий круп копьями. Хорошо Мененес успел вдохнуть-выдохнуть с хрипом и кинулся прямо на острые рога, нагнутые на него. Нож держал перед собой и успел попросить Большую мать, она и помогла – сорвался с лезвия солнечный зайчик, резанул черного по выпуклым глазам и тот мотнул головой, открывая шею. Большие Родители милостивы к Мененесу на охоте. Потому он и вождь.
Потом Мененес сидел на пригорке, в тени куста, кивал на поклоны охотников и улыбался им, пока туши торочили к жердям. Улыбка растрескивала на лице корку крови. Очищал лезвие листьями, чтоб не прилипало внутри к кожаным ножнам. Было хорошо, как всегда после хорошей охоты. Но назад шел уже тяжело и, когда молодые, после еды, веселились на площади, ему бы лечь спать, так гудели ноги. А надо станцевать танец храбрости и сидеть до конца праздника. И после этого возлечь с женой. Хотя бы с одной. Он вождь, он должен. Но чем дальше идут годы, уходя в лес караваном старых слонов, тем чаще его жизнь делится на сотни жизней: утром он нарождается вместе с юной Большой матерью, к полудню становится зрелым, а к вечеру приходит старость… Может, потому и гонит он ночной сон, потому что знает, что приходит за старостью? Вдруг во сне придет к нему Большой Охотник, сверкая белыми одеждами, сядет на край постели и хлопнет по плечу. Глаза у него – темные пятна на бледном широком лице. И тогда, хочешь-не хочешь, а надо брать из рук Охотника его холодную трубку и выкуривать, последнюю здесь.
– Мене, мой муж, – сказала из темноты безымянная. Поискала рукой и, погладив по широкой пояснице, обняла, – мне холодно без твоего тела, – она дышала ему в бок и он снова подивился тому, что всякий раз, как думает о последней трубке, безымянная просыпается. Протягивает руку и не дает уйти в черные мысли.
– Спи, лесная земляника, я только попью воды, – он протянул руку, нащупал тыкву с длинным горлом.
– Это имя? – она засмеялась и Большой Охотник, до того светивший безжалостно, протискивая бледные пальцы в щели стен, потускнел, прячась за невидимые облака, – мне нравится, красиво.
– Нет еще. Не имя.
– Мне нравится, – она снова засыпала и рука слабела, откидываясь от его бока. А потом вдруг сказала сонно:
– Утром позови Бериту, пусть даст тебе трав… для спины…
Он кивнул в темноте, удивляясь тому, что всего руку и руку и еще одну руку дождей тому, она лежала в животе матери, а вот теперь чувствует его боль. И не отодвигается, засыпая.
Утром… Нет времени на Бериту утром. Рассыплется на двери хижины мастера Акута последний знак из перьев ворона и он придет, принесет защиту от своих снов. Может, наврал, про сны. Но вождь знал – и во лжи есть знаки. И не хотел рисковать собой, а особенно этой, что спала рядом, без имени, но с круглым животом, в котором – его сын.