15. Разбитая раковина
Ладе снилось, зеркало темной воды тихо покачивается у самой кровати, трогая край простыни. Смотреть нужно в потолок, потому что в воду – страшно. Но уже к боку подбирается холод, простыня свесилась языком и намокла, вода по ней лезет все выше, темным длинным пятном. Можно смотреть вверх, где на белом чиркают тени, но холод воды все ближе и – никуда не уйдет. Придется сесть, а потом решиться спустить ноги в темное зеркало, под которым неизвестность. Идти через разжиженный ночной воздух комнаты, к белым дверям, поводя руками перед собой, и что там коснется бедра под водой, – утонувшая салфетка или что-то живое, что вода принесла в себе?
Лада смотрит в белый потолок. Пока смотришь так, можно решить для себя – это всего лишь московская старая квартира и она проснулась одна в комнате, потому что Липыч в рейсе. А в кухне гремит сковородкой Светлана Петровна. Как бы мама. Это свою можно позвать “ма-ам” или сказать ей “ну, мамочка”, а эта всегда – только мама.
Нет, пусть лучше это кровать в ее спальне в панельной пятиэтажке – одной из десятка поселковых домов “с удобствами”. Но тогда за шкафом – бабушка всхрапывает во сне, а мама пришла со смены и снова сидит в кухне и перечитывает старые открытки.
Больше всего Лада не хочет, чтоб кровать – в больнице. Это страшнее темной воды. Она рывком садится, откидывая влажное одеяло. Вода всплескивает шепотом, потеряв угол простыни. Лада отпихивает мокрое полотно, глядя вокруг. Белые стены без украшений, и нет ничего, только она и кровать. Да еще дверь по диагонали в самом далеком углу. По темной воде змеятся полосы лунного света, схваченные крестом оконного переплета. Отражения изгибаются, это похоже на танец черных и бледных змей на воде.
Лада наклоняет голову. Если смотреть вниз, не мигая, то светлые полосы кажутся тропами в темном влажном лесу. Ночные тропы среди мокрой каши черной зелени, серебряные в свете луны. Очень красиво. Было бы красиво, если бы она смотрела со стороны, на картине или в кино. Тропы колышутся, уходят к стенам, сужаясь и пропадая. Ладе страшно, что если она спустит ноги и пойдет по светлой тропе, то и сама будет становиться все меньше и пропадет в темноте, не дойдя до двери. Она наклоняется и трогает пальцем воду. С кончика пальца падает набрякшая капля и от нее поверх серебра и темноты идут круги, тоже вперемешку – темные, светлые. И тоже пропадают, не добравшись до стен. Ладе трудно дышать, пора уже на что-то решиться, и она со всего маху шлепает рукой по месту, куда упала капля. Шлепок кажется мягким грохотом, круги вспучиваются, разбегаясь, вода бьется о стены. Быстрее извиваются под кругами светлые полосы и это не тропы. Как она сразу не увидела! Это змеи, ползут бесконечно, от окна в темноту. От шлепка, нарушившего мерное колыхание, змеи проснулись и поднимают туловища над мягким зеркалом темной воды, выше и выше. Стоят колеблющимся лесом, глядя на нее из-под белого потолка, мелькая раздвоенными плетками языков, выпрыгивающими из темных ямок в сомкнутых челюстях.
“Тапочки жалко”, Лада вспоминает, они стояли под кроватью, смешные и лохматые, а на пятки сама пришила помпоны, как заячьи хвосты. …Спускает ноги в темную воду и выпрямляется, схватившись рукой за холодные прутья кроватной спинки.
От того, что проснувшись, она все равно лежала, голова кружилась. Из прорех в крыше шел бледный свет луны. Приподняла голову и посмотрела, надавливая подбородком на грудь. Темная стенка прорежена лунными лучами. А в дальнем углу дрожит, качаясь, радужный колпак света над захламленной деревянной поверхностью .
Откинула голову, стукнувшись затылком, и сжала зубы до скрипа, зажмуривая глаза. Мир, из которого она убежала в сон, вернулся. И вернулась память о том, как ходила вокруг стола, становилась на коленки, мазала клеем, прижимала цветные осколки. Говорила. А потом кричала и топнула ногой.
Вернулась и боль в плече.
Оборвалась монотонная тихая песня. То ли стук затылка услышал, то ли почувствовал ее боль? Прошуршали шаги. И снова тихо-тихо, только мерное дыхание рядом.
Лада не открывала глаз. Тапочки стояли перед глазами, оранжевые, лохматые и было нестерпимо себя жалко, потому что не спустить ноги с кровати и не нащупать их, пожимаясь от холода. Поджала под себя ледяные ступни, оказывается, мокрые, все-таки. Медленно села. Кинула искоса взгляд – черная скомканная фигура на корточках, лунные блики на коленях, сутулые плечи. Лицо в тени. Захотелось лечь, укрыться с головой и не видеть, не слышать. Тапочек от него точно не дождешься…
Сеялся через дыру в крыше мелкий дождь из черной тучи рядом с луной. Слепой лунный дождик. Холодно ногам.
– Холодно ногам, – повторила хрипло и стала растирать ледяные ступни. Хозяин проговорил что-то, протянув черную руку. Сел на пол и, положив к себе на колени одну ее ногу, стал гладить и разминать, прогоняя холод. Лада снова легла. Раз хочет, пусть мнет, тепло, приятно. Полезет выше, она закричит. Но по движениям ладоней понимала – не полезет.
– Ты не заболеешь, женщина моря. У нас есть ночь, она только началась. Ты согреешься и поешь, а потом, может быть, захочешь доделать свою песню. Я – Акут, мастер. Ты должна сказать мне свое имя, но мне непонятен язык. Как узнать, что имя, а что просто крик или песня для работы? Или молитва? Но, когда уйдет твоя тоска, мы сможем говорить.
Говорил-говорил, покачиваясь, вытягивая руку вдоль ее голой ноги. Перехватил бережно и взялся за другую. Лада лежала без мыслей, согреваясь его руками и голосом. А потом он замолчал. Руки его все так же гладили ее уже теплую ногу.
– Знаешь, я ведь была обычная девочка, – не дождавшись его слов, заговорила она, – разве только стеснительная очень. Как кто незнакомый, я все молчу. Лепила хорошо, потому что можно ни с кем не говорить, садилась у окна, там подоконник широкий и лепила зверей, разных. Если забывала убрать, они пластилиновые, плавились на солнце. Мама ставила их на полку. Чудные там были, некоторые даже уродливые, страшные. Я их делала, когда напугана была или сердилась. Во сне потом плакала. И меня даже сводили к врачу. Такой милый дядька в очках металлических, из-под шапочки черные волосы кудрями. Я все удивлялась, как это – доктор, а волосы длинные.
Мелкий дождик тихо шуршал по стенам и крыше. Внизу, под сваями пола, кто-то завозился, и Лада прислушалась настороженно. Но руки хозяина не сбились, и она снова стала смотреть в дыру в крыше. Было видно, как мелкий дождь поблескивает искорками в полосе лунного света.
– Однажды мама повела меня сдавать экзамены в художку. Школа такая. Туда ходили знакомые девочки, у них были этюдники, они знали, как накладывать тени и что такое перспектива. Мне дали карандаш и поставили перед мольбертом, сказали, рисуй горшок. А он круглый и тень падает на столик. Как это все карандашом? И стоя. В-общем, не получился горшок и я сама это видела. Хотела рисунок выкинуть, но побоялась. Учитель маме потом в коридоре говорил, маловато способностей у девочки…
Горячие руки похлопали ее голень и положили ногу к ноге, на циновку. Снова сел на корточки, свесив руки между колен, приготовился слушать дальше.
– Спасибо, – шепотом сказала Лада. Помолчала неловко и предложила:
– Ну что, пойдем смотреть, что получилось?
Стала тащить циновку – обернуть вокруг себя. Мужчина, поднявшись, исчез в темном углу и вынес оттуда пестрое полотно, держа его за два края, как занавесь. Накинул ей на плечи, пропустил под руками и затянул на груди, зашпилив деревянной заколкой.
– Красивая, – сказала Лада, трогая край мягкой ткани.
И, приподнимая подол, пошла к радужному колпаку над столом.
Щит лежал, выпячивая себя, по выпуклой поверхности бежали сами собой перламутровые блики, переплетаясь. Все получилось, все, что она говорила и пела, когда двигалась вокруг стола, не помня – одетая или нет, теперь само пело свою песню, танцевало, кидая в глаза нежные комки света. Только края щита молчали, уходя в темноту и оттого было жалко сотворенного мира – таким он был хрупким, неустойчивым. Нуждался в защите. Лада оглянулась и показывая рукой, попыталась объяснить:
– Видишь? Это недолгая красота, она есть, только когда смотришь. А вот если вот здесь продлить и тут завернуть вот так, то она станет… – руки ее застыли, и она смолкла, проверяя, правда ли именно это слово надо сказать. Кивнула сама себе и сказала:
– Станет вечной. Даже если разобьют, она останется в тех, кто видел. Понимаешь?
Последний вопрос прозвучал безнадежно. Разве же поймет, она вон ни слова не понимает из его речей. Но мастер, постояв черной фигурой на фоне темноты, наклонил голову и ушел в маленькую дверь. Пока возился там, за раскрытой дверцей, что-то передвигал, Лада стояла, трогая мягкую ткань, думала, утром будет солнце и она увидит, какого цвета новое платье. Может и узоры на нем. По телевизору видела что-то про Африку, было похоже…
Мужчина, пятясь, что-то вынес, держа перед грудью. Что-то, отчего его голова и плечи очертились на фоне бледного мерцания. Повернулся, она увидела раковину и веер яркой радуги над ней. Открыла рот, ахнуть. Но он уже положил ношу на край стола, занес круглый камень и опустил с размаху на дрожащий свет. Всплеснуло сумасшедшее зарево, до самой крыши, осветило торчащие клоки соломы, дощатые стены с пучками травы и листьев. И, у двери на улицу, вдруг, желтые глаза пушистого зверя с поджатыми лапами. И – погасло. Мужчина застонав, бросил камень.
Шуршал дождь. Пискнуло в углу, и зверь с желтыми глазами пробежал, прыгнул мягкими лапами.
Лада подошла к мастеру. Он был выше, ее голова находилось на уровне мужского плеча. Прямые волосы висели вдоль щек, скрывая от бледного света отвернутое лицо.
– Спасибо. Я сделаю, как надо.
И опустилась на колени у стола, разбирать брызнувшие во все стороны осколки.