- Скорее, закрывай! – Лап толкает меня к хлопающим створкам широкого окна, сам бежит по гулкому ангару к двери. Я держу створку, высунувшись до половины, налегая грудью на широкий запыленный подоконник. Ветер облизывает лицо. Мне страшно, света в ангаре нет и, если мы все закроем, то – полная темнота. Может оставить? Окно высоко, хоть это и первый этаж, основание дворца. Но чувствую, как с ветром что-то щекочет голую ногу. Шлепаю по коже и, неуловимое, оно расплывается на руке. Колено зудит, и зуд тут же отдается пятнами по нескольким местам ног сразу. На руке – кровяное пятно и в центре его – мягко дрожащий раздавленный комар размером с хорошую сливу. Меня передергивает, я опускаю руку и, жмурясь, вытираю о шорты. На ноги смотреть боюсь, только слушаю кожей, как все шлепает и шлепает мяконько, чтоб сразу зачесаться.
Тварей принесло ветром, это ясно. И с каждым порывом все больше их вносит в длинный полый кирпич первого этажа. На сетчатке глаза все еще красное пятно. Вожу взглядом по быстро тускнеющим кирпичным стенам. Оранжевость кладки темнеет – Лап гремит железом двери. Пятно перед глазами остается.
– Надо наверх, тут нас быстро найдут, – он тяжело дышит. Толст, на потном лбу прилипла мокрая прядь темных волос. Жидкие волосы у него, макушка просвечивает, а те, что остались, Лап старательно растит, позволяя им завиваться провисающими кольцами.
Я с тоской думаю о тех, кто не успел.
– Лап, а как же наши? Игрек? Нелька?
– Придут! Мы их высмотрим сверху, там можно окна – открытые. И впустим.
– Успеем?
– Рискнем…
Ступени узкой лестницы из пятнистого рыжего мрамора. Бывает ли такой? Или, и правда – яшма? Дворец ведь. Вернее, не совсем дворец. Больше похоже на новорусскую виллу. Коробкой для обуви по форме – с пустым нижним этажом под гараж для стада машин и три этажа с длинными коридорами. В белых стенах одинаковые двери. Только по углам прямоугольность нарушена – второй этаж чуть меньше и третий нависает над угловыми маленькими верандами. Или балконами, кто знает, как правильно в архитектуре это называется…
– Лап?
-М? – он тяжело дышит, и ноги шоркают по ступеням, где слой пыли не тронут, кажется, годами.
– А вдруг там кто-то?…
На повороте лестницы он останавливается и оборачивается. За встрепанной головой – угол верхнего этажа и кусочек сада с темными маковками застывших деревьев:
– Ленк, если там кто-то, то уж ничего не сделать, поняла?
Я киваю. И очень боюсь. Страх поднимается, бьется о кожу изнутри, как давешние мяконькие твари. И все внутри чешется от этого страха. Чешутся мелкие мысли о том, что наши вернутся и надо будет спуститься, дверь открыть… Хорошо, что не в гараже, а вот внизу, где выход в сад. Маленькая узкая дверь, почти незаметная. Но – страшно. И стыдно. Ведь свои, а я боюсь открыть…
– И потом… – Лап тяжело дышит и сглатывает:
– Тот, кто внутри, уже тоже наш. Видишь – пыль? Мы здесь первые. Так что…
Я пока не очень понимаю. Но тут как бы логика, да. Тот, кто в замке и не выходил столько лет, что на ступенях скопилась пыль, сделав краски камня неяркими и размытыми, конечно, будет наш. Ему не остается ничего другого. Значит, мы – сильные? Наверное, так. И я снова киваю.
Угловая комната мне нравится. Много белых занавесей, мало мебели, но все удобное. Лап сваливается в кресло, вытягивает ноги. Кресло низкое и маленькое, но видно – Лапу в нем хорошо. Я переминаюсь с ноги на ногу. Внутри еще все бежит. Наверное, рано отдыхать. Наверное, надо проверить окна, запереть дверь, заглянуть в камин. Ветерок трогает шторы. В окне – темные, будто неживые, листья. Колышутся. Кровососов нет. Из города доносится дальний шум. Но сколько не напрягай ухо, не разобрать – паника ли, или просто – детский праздник. Скорее бы наши вернулись!
– Они, эти, не пойдут вверх, за нами? – уточняю, и слежу, чтоб голос не дрожал.
– Нет. Думаю, нет, – голос Лапа вздрагивает, я делаю вид, что не замечаю этого. Он молодец, Лап. Всю жизнь – тюха, толстяк нерешительный, а вот припекло, и не растерялся. Хоть и дрожит голос.
– Ленк, – добавляет он шепотом, – они боятся сюда… Они не пойдут…
Конец фразы отламывается, теряясь в шуме с третьего этажа. Там что-то упало. Следом падает мое сердце. Не одни. Что теперь? Сверху слышен мужской голос, такой же пыльный, как ступени. Распевает песню. Споет куплет, покашляет, вставит пару слов от себя, погмыкает и – снова тот же куплет.
Мы с Лапом держимся взглядами. Глаза у него круглые и отчаянные. Мои, думаю, тоже. Я жестами показываю – надо на цыпочках подойти к двери и попытаться запереть ее изнутри. Лап машет рукой, мол, нет нужды, зря.
Голос приближается. По ступеням шаркают шаги, и что-то мягко шелестит.
Мне страшно. Очень. Руки пустые, помятые шорты без карманов и майка. Все. Лап тоже не экипирован. Майка на пять размеров побольше моей и брюки мешком, со множеством карманов. Пустых, конечно. А в комнате, несмотря на камин, нет даже кочерги. Голос все ниже и ближе. Сердце уже под коленями. Но вдруг – в сторону куда-то, и вдаль…
– Он просто ходит, – сипит без голоса Лап, – он здесь живет. Поживает, – и лицо его перекашивает идиотская улыбка. Вот еще, вдруг – истерика?
– Лапушка, – я на цыпочках, балериной, вплотную к его креслу. Гляжу сверху на прозрачную макушку, расчерченную прядями жидких волос. Очень хочется сказать “да постригись ты коротко, и наплюй на всех!”. Но тогда он решит, что истерика у меня. Потому сложив ладонь ковшиком, прикладываю к его мокрой щеке. Горячо.
– Лапушка, ты – супер.
– Точно? – он касается ладони губами. Мне ужасно трогательно и жалко нас обоих. И я вспоминаю, как очень давно Лап ухаживал за мной и после, когда я собралась замуж не за него, наговорил гадостей моему будущему мужу, ужасных гадостей. И мы несколько лет не разговаривали. В смысле, с Лапом. А потом помирились, и у него жена и близнецы, а у меня – Игрек. И когда-то он пришел пожаловаться на жену, заунывно и нудно перечисляя какие-то семейно-кастрюльные мелочи, а сам садился все ближе и держал мою руку в мягких потных ладонях. И как я выгнала его, наговорив гадостей. Квиты.
Сейчас все это – незначительные мелочи. Мы тут, мы можем умереть. Или – еще хуже. Или еще-еще хуже. Если Игрек с Нелькой не успеют вернуться.
– Конечно! – подтверждаю я суперство Лапа. И целую потную макушку. На ней пыль и губы у меня сразу сохнут. Лап вздыхает прерывисто.
Снизу слышится шум. Забыв о страхах, слетаю по узкой лестнице, мелькают пронзительными пятнами наши следы на расписном камне. Распахиваю дверь в сад, верчу головой, высматривая молодых. Сзади кто-то подхватывает меня под локоть и увлекает снова наверх. Еле успеваю захлопнуть дверь.
– Мам?! – Игрек летит впереди, тащит меня за руку. Я спотыкаюсь и Нелька, попискивая, поддерживает меня за поясницу, царапая чем-то, что в руках.
Дверь в светлую комнату захлопывается за нами. Шум внизу – чужой, противный в неземной своей сущности, шум, нарастает и стихает волнами. Колени подгибаются, и я сползаю по белой стене. Игрек быстро ходит по комнате, делает то, что я хотела – запирает дверь, выглядывает в окно, проверяет камин. Нелька переминается с ноги на ногу, не сводя с него восторженных глаз. Над ухом хвостик, стянутый резинкой, другой распустился, и черные волосы лежат водопадиком по косточкам плеча. В руках – растерзанный пакетик с антикомариной спиралькой. Она ловит мой взгляд и протягивает руку:
– Вот, решили захватить из гаража, а то там такие, ух! – и начинает смеяться. Без истерики, просто – смеяться.
Смотрю на них с восхищением и злостью одновременно. Они не боятся. Бараны маленькие! Они и бояться толком не умеют еще! Все для них – приключение! Компьютерная игрушка.
– Игрек, – Лап останавливает моего сына голосом, – вы там, видели? Машины успели?
– Нормально, дядя Лап, успели. Все уехали. И ваши тоже. Мы видели!
– Ага, – поддакивает Нелька. И напряженный Лап обмякает, расползается по креслу. Успели! Уехали! Я снова злюсь. Он уже не боится за своих. А мой вот он – рядом. Если бы их еще не было, не родились – только за себя бояться пришлось бы. А так…
– Нелечка, – говорю фальшиво-бодрым голосом, еще не зная, что именно скажу дальше. Но как-то надо их подготовить, что прошлое – все в прошлом. И ничего никогда не будет, как раньше. Даже те, кто уехал, лишь выторговали себе отсрочку. Чтоб ты жил в эпоху перемен… Убить всех мудрых китайцев за такие вот пожелания…
И вижу, как медленно раскрывается запертая раньше дверь.
За моим взглядом к двери оборачиваются все.
Он стоит, и сразу понимаю, он и пел, кашляя, там, наверху. Мантия с пыльным подолом, сапоги без блеска. Смуглое лицо в морщинах и непокрытая голова. Длинные космы пепельных волос раскиданы по вытертому красному бархату. Король как бы. Корону потерял, пока спускался…
– Ну, – скрипучим голосом говорит он, – раз уж вы здесь… – склоняет голову набок и прислушивается к сказанному. Поправляется:
– Раз уж здесь – вы, так идите наверх, идите! Все этажи ваши.
Я обвожу глазами светлую комнату. Она уже хороша мне, но одновременно очень понятно – временна. Сколько просидеть можно здесь – камин и пара кресел, низкий столик с треснувшей вазочкой, из которой сломанный сухой цветок. И все…
Нам отсрочек не будет. Но хоть выбор. Не с теми, что надвигаются снизу, затопляя человеческие места черной незнакомой водой. А с этими, хоть чуть похожими на нас. Зазеркалье…
Носитель мантии поворачивается и, напевая, не оглядываясь, идет вверх по узкой лестнице. Мы идем следом. Ветер вдогонку раздувает на окнах комнаты светлые шторы. Но они остаются…
А ведь и неплохо там, на верхних этажах. Когда я перестала вздрагивать, глядя на подлетающих к окнам утренних саламандеров, и уже не закрывала глаза, чтоб не видеть, как после ритуального поцелуя трескается и отваливается скорлупа человеческого лица с продолговатой головы на узкой змеиной шее. Когда Нелька научилась отличать утренние туалеты к завтраку от утренних нарядов к приветствию фениксов – еще до того, как закончилась мазь от ожогов – залечивать ладони. Когда Игрек с Лапом в юбилейный, десятый раз вернулись с охоты и шлепнули на кухонный стол достаточное количество тушек летающих белых кроликов, что мертвые, на столе, все продолжали почковаться, сваливаясь на мраморный пол сытными розовыми кусочками… Когда Король (а он все-таки был королем, сомневаетесь?), наконец, остался доволен нашим пением во время вечерней прогулки по неподвижному саду – а за оградой мир все менялся, закручиваясь мутными спиралями, раскрашенными в неожиданные цвета, которые протыкались черными копьями неземных звуков. Но мы пели, и звуки рассыпались, сваливались на землю, если она там еще была – клочьями серого пепла…
Тогда мы поняли – выжили. Хотя уже было ничего не вернуть.
