Солька легко взбежала по ступеням крыльца. Радостно пугаясь неизменности – остатки голубой краски на двери, угол с неровным кафелем, пятиугольнички серого пола – потянула дверь на себя. Узнала рыдание старой пружины, хлопок старого дерева о зачиненый жестью косяк, и – остановилась в полутьме холодного камня, держась рукой за раздерганное дерево перил. Спортивная сумка, оттянув другую руку, тыкала краем ступеньку, будто обнюхивала. Щенком тянула за собой. Тяжелела, обижаясь на остановку.
Плечо опускалось ниже, и лямочка платья щекотно заскользила по голому плечу. Упала.
Еще прохладно было для открытых платьев, но Олег его любил. Вернее, она очень любила это платье. И, однажды, в ответ на почти безразличие, когда, глазами блестящими сразу и рассказал, что главное – под платьем, затискав ее и кусая осторожно мочку уха, – вырвалась, расшумелась и просветила мужчину о женском. О существовании одежд для тела – любимых настолько, что почти живых уже. С которыми даже разговариваешь, надевая. И он кивнул, принимая условия игры. Полюбил оранжевое платье. Ему это было нетрудно. Он Сольку любил. А она – его.
Сухенько так и коротенько так. Он ее, а она – его.
“Он меня, а я – его”, повторяла Солька, двинувшись вверх. Ступени отвечали шепотом. Вспомнила, как, умерев в очередной раз от тоски и горя, проснулась ночью, укрыла одеялом мужа, и, устроившись с ногами на кухонной кушетке, попыталась написать один их день.
Писала до яркого утра, до бубнящей разноголосицы соседей в вентиляционных трубах. И поняла, что затеяла безнадежное. Мелочи утопили ее в значительности своей. Полночи сидела, а даже до первых слов друг другу не добралась. Все важно, все. И пусть – всего несколько недель в общей сложности.
Тогда, прыгнув мыслями в одно из будущих, увидела себя, с упоением исписывающую стопки бумаги – воображаемый эквивалент компьютерного текста. И – ничего больше, потому что времени не станет ни на что больше.
Усмехнулась и удалила текст. Наплевала на психологов, советующих выписать на бумагу и – вылечиться. Не судьба, верно.
А что – судьба? Как выбирать, если у него жена, а у Сольки – муж. Любящий и замечательный.
Устав мучить друг друга, два года назад – горячо, сразу, боясь передумать – решили, оторвались друг от друга – с болью, что не ушла и не стихла. Лишь набиралась сил.
Первый год Солька, тихая и просветленная, уговорив себя, что выздоравливает и будет легче, – не хотела знать о нем ничего. Притворялась, что не понимает сути самоуговоров. Костылики. Раз они нужны, уговоры, значит – все болит и не работает. Не функционирует.
Удивлялась, как мало знала о таких ситуациях, и не с той стороны. Кто, рассказывая об измене, говорил ей о мучениях не разлуки с любимым, а о том, каково это – спать при этом с бывшим любимым? Притворяться нежной.
Постоянное чувство вины. Через твердое знание, что – все равно буду так. Потому что, как без него? Без его мелочей. Сложенных в огромную гору – присутствия в мыслях, воспоминаниях, жизни. Эту гору, не то что лопатой силы воли, – экскаватором всех причин вместе взятых – не сроешь. Она есть и заслоняет солнце.
Через год наткнулась в сети на его, когда-то вместе задуманный, сайт. Где там – наткнулась. Искала. Мимоходом, не позволяя себе задуматься над серьезностью поисков. Но все время.
Вставала рано. Под кофе, поджав босую ногу, проверяла почту, писала что-то на порталы, с которыми сотрудничала. Иногда загоняла в поисковик его фамилию – проверить старые ссылки. Потом – чаще. Потом с этого начинала.
И нашла. Смотрела на новые и старые картины. Со старыми было многое связано. Воспоминания пришли, остались, обосновались.
Нашла свой портрет. Новый. Свет позади головы, короткие темные волосы мягкими иголочками в разные стороны. Оранжевое платье. На затемненном лице – призрачный блеск глаз и улыбки. Знакомый подоконник с кисточками, обрывками газет, старой тетрадкой его сына, в которой – рисунки выгорают на солнце.
Потянуло сердце, как ушибленный в детстве локоть. Зацепив крючком, натягивало струнку – то сильнее, то ослабевая. Сел крючок плотно в мякоть, не выдернешь.
И Солька затихла рыбой, понимая, что, трепыхаясь, загонит глубже и забудет о жизни, – так заболит. Пусть уж просто ноет. Буду привыкать, решила.
Если не думать, то болит легонько и тупенько. Не думай, Солей. До следующего утра и кофе. А то и светить перестанешь.
Солей придумал он. До этого была просто Ольга. Княгиней Ольгой иногда называли друзья, кивая на посадку головы и холодок в серо-голубых глазах.
А он, глядя сверху на несчастное и растерянное, мокрое после любви лицо, когда разблестелась глазами в тонком луче из-за мрачной шторы, он утвердил:
– Солька. Конечно – Солька! И еще – Солей. Соленое солнышко.
И лизнул широко исходящую летним потом складочку под грудью. Смеялся, слушая, как визжит.
Потом – разговаривали.
С тех пор она – Солей. Везде, где есть ее статьи, очерки, рассказы. Он умен. Никто под другим именем ее и не знает, так хорошо пришлось.
Солька спустила сумку с плеча. Царапая легкий загар, поползла широкая лямка вслед за тоненькой, раньше упавшей. Встала, ровняя позвоночник, вдыхая серую полутьму. Смотрела на красную дверь. Сбоку у металлической ручки с завитушками – дерматин порван длинно – собака просилась домой.
Ничего не надо сейчас, только – шаги его, ключ в замке, и глаза в темноте прихожей, заваленной по углам разношенными кроссовками.
Столько мучений. И потом, когда муж вдруг развернулся и ушел, оказывается, год уже на две семьи существовал, Солька оскорбилась даже. Знала бы раньше, эх, знала бы раньше. Но все равно первая не ушла бы.
Но красная дверь – не место для подробностей. Дверь – для звонков и стуков. Переход. Из одной жизни в другую.
Смотря за рукой, плавно повела палец к звонку. Жены нет, она знает это точно. Жена не ушла даже. Просто, живя в другом городе, размылась, превратилась в телефонный голос по праздникам или в дни поручений.
И женщины новой нет. Месяц назад она разговаривала с общим другом. Просто позвонила и спросила. Иван ответил отрицательно. Хоть и помялся перед ответом.
Но Солька поняла. Думает, что поняла. У кого из мужчин не бывает просто женщин в промежутках между своими женщинами. Мало у кого. К таким встречам даже ревновать некрасиво. Успеет еще. Наревноваться.
Палец лег на кнопку звонка.
“Даже если просто выгонит меня, все равно сделала – что могла”, подумала. Нажала.
Сиплый звоночек затряс ее ноги, палец сорвался, звук тенькнул напоследок.
Совсем уже собралась падать на грязный пол, но – шаги, ключ в замке. Темнота прихожей. И – тишина.
“Вот теперь можно падать, мне не рады”. Мысль мелькнула, но Солька знала, что не упадет теперь, пока всего не узнает. Что ж за дура она такая! Ну, не успел ведь даже разглядеть, а уже гроб себе заказала и венками его, венками!
– Оля? – резанул ножичком официального имени и поправился тут же:
– Солька? Ты?
Три секунды болота – стоит, держит дверь. Не вышел и не рванул настежь, приглашая. Четвертая секунда – распахнул, выскочил. Облапил Сольку, наткнулся ногами на сумку, сунулся лицом под мягкие иголочки стрижки – к шее, под ухом. И замер губами. Руки вокруг Сольки тряслись мелко, втискивали дрожь в ее кожу.
– Я к тебе приехала, – умерла она тающими словами, уже ничего не хотя, только – в постель, в мятое, сбитое – приклеиться. Закричать.
Нельзя, вдруг – не один. Предполагала такую ситуацию, но решила, что справится. Решительно так. Кому-то надо быть решительным из них двоих. Он – мягок, всех боится обидеть. Переживает. Боязнью своей обижает еще больше. Всех и Солей в первую очередь. Но она привыкла любить его так. Его нельзя любить иначе.
Одним четырехногим ввалились в прихожую. Она было качнулась в сторону спальни. Но подтолкнул в кухню, не отрываясь, пластая по ней руки горячие, прирастая на ходу губами к плечу.
Повернула послушно, краешком мысли о том, что – в спальне кто-то, но не важно. Все уже сказал ей – сейчас, губами по коже. Расписался.
И Сольку снова накрыло безмерное удивление перед щедростью данного ей. Как встретились первый раз, так она в состоянии этого удивления и пребывала. Так сильно, так мощно любить – ей, за что? Когда уже и не важно – сколько времени порознь и сколько часов – слипшись. Главное, что он существует в одном с ней времени, пространстве и – любит. Подтверждая протянутые тончайшие нити – звонками, письмами.
Усадил на табурет. Солька почувствовала бедром обгрызенный собакой табуреточный краешек и заплакала, глядя сердито ему в глаза. Он присел напротив и напряженно смотрел в ее лицо. Чуть наклонял голову – рассматривал. Боялся оторвать взгляд, привязывал новыми нитками.
Солька оплакивала свою решимость когдатошнюю. Дура, ой дура, порвать ей все захотелось. Не сама связала, а разорвать – решила. Прислушалась к советам – нельзя цепляться, нельзя хвост отпиливать по кусочку, нельзя вот так – болтаться в пространстве и времени. Да и пожалела себя, попыталась привыкнуть – без ниток. Обрезала. Но они потом – сами, заново.
Глядя сквозь мокрое в его испуганные глаза, чувствуя пальцы, утонувшие в ее коже – забыл отпустить или просто не замечает, как врос, она вдруг увидела вперед – клеенку пустой жизни без этих живых ниточек между ними. И испугалась, – ведь могла пересилить себя, не приехать.
Услышала поверх сдвоенного дыхания шорох. Из спальни? Увидела, как метнулись глаза его. Ослабели пальцы на руке.
Заторопилась шепотом, тряхнув головой – уронить слезу с ресницы, чтобы не мешала смотреть:
– Ты не один, да? Хочешь, я уйду сейчас, хочешь? Я посижу там, за домом, на скамейке. Только выйди обязательно, пожалуйста, выйдешь?
Попыталась встать. Он, не поднимаясь с колен, схватился длинными руками за плечи ее:
– Сиди. Все не так. Подожди. Сейчас. Сейчас…
И прислушался к шорохам в коридоре. К легким шагам.
– Олеженька?
В проеме двери женщина – одна рука придерживает навитое на голову полотенце, глаза светят серо-голубым, плечи в легком загаре. Тоненькая лямочка яркой стрелкой через руку. Длинное платье в солнечных размытых завитках, босые ноги и мокрые следы на полу.
Солька отодвинула Олега. Смотрела без мыслей – на себя. Узнавала. Смуглое лицо, влажные иглы темных волос выбились из-под махровой чалмы, шея клонится под тяжестью наверченного.
– Солька… – голос у Олега охрип.
– Да, – отозвалась женщина в дверях. Улыбнулась Сольке:
– Вы подождите чуть-чуть, я сейчас сделаю кофе. Где-то у нас был зефир в холодильнике. Если Олежка ночью не слопал. Волосы досушу и сделаю.
Солька смотрела на полумрак в раме белых дверных косяков. Мысли уменьшились, замельтешили, уворачиваясь. Из спальни зудел фен, накладываясь на песенку. Она когда-то любила эту песенку мурлыкать.
– Олег, – сказала растерянно.
Он вскочил и заходил по кухне. Цеплял головой натянутую диагональ лески, морщился:
– Соленька, девочка, подожди, я попробую все объяснить.
– Кто это, Олег? Там в спальне, кто это?
– Ты.
– Да, конечно, я. А я здесь в кухне – кто? Тоже я?
– Да. Ты это ты. Всегда.
– Где ты ее нашел? Она была похожа, и ты ее подогнал под меня? И как, нравится? Хороша она? Лучше меня?
– Не кричи! Боже мой, Ольга, все сначала! Не ори, дай сказать!
– Да что тут говорить! Дай мне мою сумку!
Солька вскочила, наступив на оранжевый подол, рванула ремень сумки – так и волочили ее в кухню, оказывается, обнявшись.
Олег ухватился за ремень с другой стороны:
– Подожди, сказал!
Солька отпустила сумку и метнулась к входной двери. Выскочила, уцепилась за перила. “Пусть он выйдет, пусть выйдет!”.
Солька-2 выпорхнула на лестничную площадку, улыбнулась и застучала подошвами мимо.
– Все-таки съел, – донеслось снизу, – всегда ночью лезет в холодильник, я сейчас, только в магазин сбегаю…
Олег осторожно отлепил Солькины пальцы от перил, повел в квартиру.
– Я попробую тебе все объяснить. Только, умоляю, дай мне сказать, не шипи и не язви. И не убегай и не выпрыгивай в окно!
Подумал и добавил:
– Дура!
– Хотела бы, чтоб – дура, – немедленно отозвалась Солька.
– Я же просил!
– Не буду. Только объясни. А там я посмотрю. Подумаю.
– Вместе будем думать. Я натворил, мне теперь тоже придется подумать.
Олег усадил Сольку на продавленный стул в углу у окна. Солька потянулась, не глядя, нащупала тетрадку с Денискиными рисунками. Расправила пересохшую бумагу. Верхний рисунок совсем выгорел на солнце. Еле заметно – домик с трубой, стилизованно детский. Собачья конура. А в проеме ее круглом – портрет Олега. Грустный папа в конуре. Талантливый мальчишка. Талантливый отец. На Солькину голову.
– Я пробовал жить без тебя. Старался. И ты так хотела, говорила, во всяком случае. Я совсем заболел тобой, понимаешь? Временами ненавидел. За то, что ты – везде во мне. Как вирус. Искал места внутри, где нет тебя. А ты – везде!
Он чиркнул спичкой, зажег газ и резко сунул чайник, придавливая рвущийся синий венчик.
– Я что-то новое пытался делать. Ночью вставал, шел в мастерскую, мазал, писал. С плеча, не просыпаясь. А утром смотрел – там снова ты. Даже если – вобла на газете и недопитая бутылка пива. Да, блин, даже если – черная полоса на болотном фоне и название “Детки прыгали в степи”. Думал, это – неправильно! Думал, ты меня просто съела, как личность.
– Олеженька…
– Солька, я тоже люблю тебя. Но разве бывает настолько сильно? До полного растворения? Я боялся потерять себя в тебе.
– А я? Или думаешь, раз женщина, то мне прямая дорога – раствориться и радоваться?
– Но ты же смогла – радоваться! Объясни! Вместе нельзя, постоянно страдаем, все, что делаем, все – преломляем друг через друга! Чему тут радоваться?
Он вцепился руками в русые волосы. Повернулся и уставился на нее. Глазами обвинял.
Солька раскрыла рот. Вспомнила письма, долгие разговоры телефонные. Бесконечные попытки донести до Олега то, что и сама не слишком понимала. И – пожала плечами:
– Я не могу объяснить. Могу, но это же слова все. Ты это чувствуешь. Или нет. Все.
– Какие мы немногословные! Бросила меня болтаться в одиночестве волчьем. И молчишь.
– Да уж. Страдалец. Ты же меня прогонял беспрестанно! И судя по количеству собеседниц на сайте, не слишком-то мучаешься одиночеством! Любезник затрапезный! Кокет, песку от старости полные карманы, а туда же!
– А сама? Бляха-муха, как ни откроешь сеть – везде, везде она скалит зубы! А вокруг – мужичье с комплиментами!
– А ты бы хотел, чтоб женщины с комплиментами?
– За тобой не заржавеет! Ты и столб фонарный соблазнишь, мимоходом!
Чайник требовательно засвистел. Двое замолчали на полуслове, отходя, разжимая кулаки.
Солька почувствовала, как часто после их ссор, резкий и болезненный приступ желания. Кинуться, укусить, сшибить тела так, чтобы перемешать ребра, перечленить, чтобы потом – не вытащить, не разъяться. Сцепила зубы и кулаки, глядя на Олега.
Он, отключив газ, развернулся и, на ходу падая на пол, сгибаясь длинным угловатым телом, схватился за ее коленки. Дернул Сольку на себя со стула, протащив ее локтем по батарее. Сшиблись. Смялись.
Маячила перед лицом сдвинутая под батарею кошачья миска.
Но Солька забилась пойманной рыбой, услышав скрежет ключа.
– Пусти, – захрипела, – вон пришла твоя!
Бросилась на стул, вжалась, натянула платье на колени, мазнула Олега взглядом. И уставилась в окно. Наплевать ей на растрепавшиеся волосы, свалившиеся с плеч лямки, устала. Пусть сам разберется. А так хочется, как сильно хочется… До сих пор…
– Я принесла зефир, – слова поплыли по тишине кухни и остановились в нагретом воздухе, покачиваясь на широких солнечных лучах.
Солька слушала затылком, как прошуршало, звякнуло, как, собрав себя, встал с пола Олег, чертыхнулся, задев стол – ваза с сухими цветами тенькнула о чашку.
– Ольга… – попросил он тишину. Тишина не отозвалась.
“Я – Солей”, подумала мстительно Солька. И насторожила слух, не упустить, отзовется ли та, вторая.
Тишина. Только звяканье ложечек, шуршание пакетов.
– Солька, – повторил.
И – обе. Солька повернулась, а вторая безмятежно отозвалась:
– Да, Олеженька?
Солька рассматривала женщину. Чуть выше, немного стройнее, волосы блестят – красивые. Тонкие запястья над неубранным столом – ловко с чашками, фантиками, вазой, вот уже стол и убран. Шея гладкая, девичья. И родинка точно такая же, как у Сольки – там, где плавно начинается плечо.
Взгляд Сольки поехал, цепляясь за рисунок платья – ниже, к разрезу на смуглой ноге, ниже – к сухой щиколотке. Лег на капельку блеска – тонкая цепочка над косточкой. Узкая ступня…
– Соль, хватит суетиться, – Олег говорил мягко, как с ребенком, – пойди отдохни. Поспи пока.
Солька усмехнулась горько. Но вторая, улыбнувшись, послушно положила нож рядом с желтым брусочком сыра. И – ушла.
Солька смотрела потрясенно на вывернутый лепесток сыра. Так и оставила – услышала слова и оставила, не закончив отрезать.
– Олег, я ничего не понимаю!!! Вы давно вместе?
Он подошел к столу. Сказал, нарезая сыр дальше:
– Не тот вопрос. Ты должна так спросить “и давно она у тебя?”. Помнишь, была шумиха в прессе, о клонировании, о двойниках всяких?
Нож постукивал о доску. Олег выкладывал пластинки сыра на приготовленную Солькой-2 тарелку.
– Да, что-то помню…
Стук ножа беспокоил:
– Олег, ты слишком много режешь, хватит. Оставь нож. А что, она и правда ушла спать? Ей совсем неинтересно?
Олег положил нож. Сел. Принял в пальцы чашку с горячим и черным нутром. Вертел в руках.
Солька вздохнула, взяла ложечку, насыпала ему сахару. Прошла к холодильнику и достала пакет молока. Придержав его чашку рукой (у нее пальцы красивее моих), осторожно налила до самых краев. Села.
Олег благодарно кивнул, схватившись двумя руками. Улыбался растерянно.
– Ей – совсем неинтересно, Соль. Но стало бы интересно, если б я велел заинтересоваться. Тогда она сидела бы здесь, в этом углу, где ты сейчас. И слушала меня, кивала. А если бы мне это надоело, я просто велел бы ей перестать интересоваться.
– Повелитель, однако. Олег, постой…
У Сольки занемели пальцы. Она приземлила чашку на стол. Схватилась за край платья, скрутила, натягивая на коленях (коленки у нее, кажется, тоже красивее):
– Ты хочешь сказать? Что она? Олег, она – оттуда?
Олег усмехнулся.
– Вот за что я люблю умных журналистов, – сообщил, – не веря ничему, ты вполне допускаешь, что на свете может быть все, что угодно. Так?
– Н-ну…
– Нет, Соль, она не оттуда.
Он потянулся и взял ее руку. У Сольки заныло внизу живота. Мысли упали туда, растворились, исчезли.
– Иди сюда, – хрипло сказала она, слушая тишину в коридоре, – иди…
– Нет, – Олег отпустил ее руку, – иначе мы никогда не договорим. А надо.
Солька отвернулась к подоконнику, унимая сердце. Да что же это такое? Хочется. Так сильно. Желается. Как раньше, когда все разговоры – после.
Смотрела на открытую пачку сигарет. Почти своих.
– Она. Курит?
– Да. Потому что куришь ты. Такие же сигареты.
– Я вижу. Говори дальше.
Сигаретный дымок свивался поверх солнечных лучей. На улице грелся воздух. Дети кричали, на них кричали мамы. И лаяла собака.
– Я не мог без тебя. Думал, что смогу, а потом – не смог. А ты – такая успешная, такая красивая. Улыбка твоя – везде. Уже – фирменным знаком, торговой маркой. Сто раз хотел приехать. И два раза брал билет. Один раз сдал билет, другой – просто выкинул. Тебя тогда показывали по телевизору, репортаж с какой-то выставки. Стал писать твои портреты. Их много, целая комната. Я думал тебя. Все время. И все становилось хуже и хуже.
Олег замолчал. Теребил лепесток сыра, отрывал желтые лоскутки, выкладывал на стол узором.
В кухню пришел рыжий кот. Посмотрел на Сольку подозрительно, вспрыгнул на колени хозяину и деликатно лапой зацепил крайний лоскуток. Устроился есть, роняя на пол яркие крошки.
– А потом я подумал об Учителе. И поехал. Сына завез к матери. Я один сейчас. Почти один. Мы говорили. Он обрадовался, расспрашивал, что и как. И спросил про тебя. Я ведь писал ему о нас.
– Жаловался.
– Да, жаловался. Когда ты уехала в первый раз. А я увидел, что нас ждет. Вместе – не сможем. Порознь – не жизнь. Он мудр, я думал, поможет, напишет. Но он тогда не ответил даже. А, когда я к нему приехал, и говорили о прошлом, о старых знакомых, он перебил и спросил о тебе. Сам. И я рассказал. Долго пытался – рассказать, что и как чувствую.
– И он тебе помог? С ней?
– Я попросил его помочь. С ней. Но он рассмеялся.
Олег перемешал сырные узоры. Медленно вытер пальцы полотенцем. Смотрел на Сольку.
– Он сказал, я стал настолько сильнее, что не успеваю осознать силы своей. Он сказал, я сам могу все. И сказал, что мозги мои еще долго не догонят мою силу. И – прогнал меня.
Опустил голову:
– Я уехал. Трое суток в поездах. Дал себе волю – думать. Самые мелкие подробности. Все, что было – думал. Упал в это. Первый раз не сдерживал себя совершенно. Продлись дорога на день дольше, может, сошел бы с ума.
А дома – она меня встретила… Я так устал думать, что первые сутки просто принял все, как есть. Вечером мы с ней смотрели телевизор. Там ты была – в прямом эфире.
Солей смотрела на Олега. Как сидит в любимой позе – одна нога на табурете, обнял колено руками длинными, спину скруглил, шею выгнул, продолжая изгиб. Карие глаза – на рыжего кота. И по ложбинке на шее косичка недостриженная. Все волосы прямые, а она все время в завиток. Будто специально – для пальца ее, накручивать.
Великая и ленивая рулетка где-то там, на небесах. Или – в сферах. Он лучше бы сказал, он полжизни – мистик, всякие круги, слои, плоскости, дыры в реальностях. Пустые разговоры для нее. До сегодняшнего дня. Хотя, как можно считать пустым то, что реально? Кто-то подхватил их под мышки огромными руками и подарил друг другу. Отдал. И закрутил колесо дальше. Не заботясь о том, как им теперь жить. Или – все еще интересно, как они справляются? Какими способами? Удивил ли Олег Большого Кого-то? Сольку удивил, конечно. Но не так сильно. Для нее самое большое удивление состоялось давно. Когда – полюбила вот так. И с тех пор все чудеса на свете стали казаться более реальными. Имеющими право быть где-то и для кого-то.
А Солька-два в спальне спит так тихо, будто и нет ее. Двое в кухне болтают о том, о сем, о чудесах и странностях. Что – за стеклом будто. Разглядеть можно и поверить можно, пока – за стеклом. Может, и нет ее – Сольки-два? Может и она – за стеклом домыслов, предположений, полета фантазии замороченно умных и много знающих собеседников?
– Я решил – сошел с ума. Думал, галлюцинация. Но Иван ее видит. И в магазины она бегает. Продавщицы ее любят. Как тебя, впрочем. Иван, знаешь, выслушал, покивал. Потом спросил только, что я буду делать, когда ты приедешь. Он реалист даже в мистике. Поразил меня силой своей. Для него не было сомнений, что ты – вернешься.
– Гордись таким другом.
– Горжусь. Он сильнее меня. А я – слаб. Я без тебя не смог.
Солька вздохнула. Что-то надо было делать. В первую очередь – свыкнуться с тем, что услышала. А потом – делать. Опять делать. Один раз вместе наделали уже. Второй раз – он наделал, несчастье любимое. И усмехнулась слову “наделал”, как о щенках. А и есть – щенки. Ничего не знают, что-то умеют и ну – пользоваться.
И, несмотря на полумудрые мысли, все равно следующий вопрос один:
– Что же делать теперь? Любимый мой, солнце мое, лапушка? Помолчи, дай потрогать словами, знаешь, как я мечтала, что буду их говорить – дурацкие, ласковые – в живые твои ушки, – без телефона, без клавиатуры! Ты – мой воздух, я же дышу тобой. Ах, какие вы смешные, мужчины! Боясь слов, заменяете их делами. Иногда чудовищными. Что будем делать со всем этим?
Олег молчал. Опустив русую голову, возил ладонью по кошачьей спине. За окном мерно стукал мяч, отталкиваясь от возбужденных криков играющих.
Солька встала. Поднятая мыслью. Совсем женской. Понимала, что, может, и не время сейчас, но ей – важно. Именно это. Тревожит.
Сняла котика с Олеговых коленок. Подтолкнула мужчину:
– Пойдем в комнату. Я проверю кое-что. А она, правда – спит?
– Да. Пока я не захочу, чтобы проснулась.
– И тебе нравится – так? – открывая дверь в спальню.
– Это ужасно, – сказал Олег за ее плечом.
Стояли в пурпурной полутьме. Видели темную макушку над краем стеганого одеяла.
Солька боковым зрением ухватила все углы комнаты – здесь была, тут стояла, сюда падала навзничь, устав от длинных прогулок, – на это одеяло. И приходил Олег…
А сейчас, на этом месте – другая она. Чушь, кошмар, но вот – лежит, дышит тихонько.
Солько нагнулась, ухватила уголок одеяла и потащила на себя.
– Что ты делаешь?
– Тихо. Проверяю.
Одеяло скользило, открывая повернутую шею, раскинутые руки – одна за головой и чуть темнеет пушком впадинка подмышки. Маленькие полные груди – одна прижалась к подушке, другая смотрит соском вверх. Спящий живот накрыл арку ребер кофейным полотном, подсвеченным пурпуром задернутой шторы, и провалился чуть, рисуя ряды косточек. Талия. От поворота тела на одном боку – лесенка маленьких складок. Округлая линия бедер – без впадин и углов – к самым коленям. Широковато, но плавно, глаза скользят, отдыхают, не спотыкаются.
Темный треугольник на чуть более светлой незагорелой коже. Смуглая кожа – сама, как загар.
“Она тоже спит голая. Она-я”, мелькнуло у Сольки.
– Совсем настоящая, – потерянно сказала вслух.
– Да уж. Пойдем в кухню.
– Нет.
Солька сдернула одеяло на пол:
– А теперь скажи мне, живописец сраный, почему она – красивее меня?
– Что??? О чем ты? Она – полная твоя копия!
– Ты слепой? Посмотри на шею, на волосы, на талию! На ноги, наконец, посмотри!
Солей шипела, опасаясь разбудить спящую. Пусть смотрит, пусть!
– Пока она бегала туда-сюда со своим зефиром, я видела – она на полголовы меня выше! Легче на десять кило! Моложе на десять лет! Грудь – посмотри, ну? Она не рожала, не беременела! Цветочек! Ты представляешь, насколько мне это оскорбительно – видеть, как ты меня подправил, подкорректировал. При первой возможности! Обошелся без целлюлита! Косметолог, блин, эстет!
Олег схватил ее за плечи:
– Дура! Какая же ты дура! Я же не обмерял тебя, приговаривая “пригодится”. Ты – такая! В точности! Когда сгорела, помнишь, заснула голая на пляже, у тебя пять раз облез нос и попа, и была ты пятнистая, как жираф, ты все равно была – такая! Мне – такая!
– А почему она – смуглее?
– Где?
Вдвоем они повернулись и уставились на спящую.
– Она была. Смуглее, – растерянно сказала Соль.
– Уже нет, – подтвердил Олег.
Стояли неудобно, схватившись друг за друга, и смотрели, как медленно бледнеют и размываются контуры женского тела, просвечивает сбитая простыня под ребрами.
И напоследок – один тонкий силуэт, карандашный набросок на мятой бумаге простыней. Превратился в прихотливый узор складок и смятостей. Все…
– Вот, – удивленно сказал Олег.
Молчали. По коридору, мягко ударяя лапами дерево пола, пробежал кот.
Солька прерывисто вздохнула:
– Завтра мы будем думать, что видели сон.
– Да. И спросим, Иван тоже его видел?
Они расклеились и, не разнимая рук, побрели опять в кухню.
Взяв на руки рыжего, Солька снова устроилась в углу, на любимом продавленном стуле. Нахмурилась:
– Все равно, она была красивее, и я еще подумаю, как на тебя ворчать за это.
Олег сел на пол, увалился спиной на Солькины колени, задрал голову:
– Я знаю, тебе обязательно нужно к чему-то придраться. Хорошо, ревнуй теперь – к себе.
– Так и сделаю, – Солька поверх кота трогала Олега за кончик носа, кругленько водила пальцами по контурам ушей:
– А вот ты еще скажи мне. Одну только вещь… Скажи, она – такая послушная. Такая… О-о-о, какая послушная… В постели – делала все? Все-все, что ты захочешь? Даже то, что боялась делать я?
– Солька!!!
– Лежи, а то напущу Рыжего на тебя! Ну? Говори!
– Нет. Не скажу.
– Ага, значит…
– Солей!!!
– Хорошо, не буду спрашивать, буду просто – представлять.
– Ах, ты!!!
– И тебе тоже будет, за что ворчать на меня. За то, что я такая
распущенная. Хорошо?
