На следующий день она села на свое место в третьем ряду, напротив. Смотрела сквозь туман головной боли в любимое лицо. Вместе с ней смотрело солнце, наискось бросая лучи через пыльные зимние стекла. Наверное из-за него у Ардо такое светлое лицо сегодня. Конечно, из-за солнца. И улыбается так – просто радуясь весеннему свету.
“Она его под каблуком держит”, “он с нее глаз не сводит”, “за руки держатся, как дети”… Шепотки, которые она раньше отгоняла одной лишь своей улыбкой, не хотели уходить, летели сквозняками, сваливались на пол и ползли, шурша, как сброшенные змеиные шкурки.
На светлый день наплывал тусклый свет фонаря и в нем, то, что видела ночью, из-за чего не могла спать. Только думала, все время крутя в голове – а он, как он с ней? Ждет приезда. Трогает ее и целует. Жена…
Видеть его вдруг стало невмоготу. Милица пошла по ряду, задевая ноги и подолы, путаясь в чужих сумках и бормоча извинения. По ней скользула его улыбка, просто так, как тряпка по стеклу, когда его трешь, задумавшись.
“Ну и что, ну и пусть, ну и что, ну и пусть” – стучали каблуки весенних сапожек, пока не проглотило их стук метро. Там внизу ей стало легче, она шла, раздавая боль спешащим вокруг людям и они, не оглянувшись, разве что иногда поводя плечами или поморщившись, забирали, будто отщипывали за столом кусочки хлебной мякоти, не съесть, а так, покатать шарики.
Вечера ждала долго. Приготовленный телескоп смотрел вниз, на погасший фонарь и серый внутренний дворик старого кафе. А зайдет Гелена, пусть попробует что-то сказать. И Ардо зря следит за ней печальными глазами, сидя на неразобранной постели. Сам виноват, разве можно так улыбаться и не ей! Чего он ждет? Вот и пусть увидит, что она, из-за него, собралась сменять небо на помойку.
Милица пошла к постели, глядя на любимого. Как поднимает лицо, когда она все ближе, ближе. И остановилась. Закрыла глаза, так что стало больно векам. Переждала оранжевые на черном круги и открыла снова. Посмотрела на пустую постель и повалилась, переворачиваясь на спину, закинула руки за голову. Так и лежала, следя за небом, как оно постепенно теряет синеву и становится серым, а после черно-синим.
И зажегся фонарь.
Тогда встала, распрямляя ноющую спину… И села у окна, ждать, баюкая затекшую руку. Фонарь равнодушно светил вниз, в серую нору внутреннего дворика. На фоне темной синевы неба зубцами щетинились башенки и шпили старых домов, будто вырезанные из черной бумаги.
Мелькали в проеме медленные фары машин и Милица подумала, они там стоят, смелые накрашенные женщины, а мимо едут и едут покупатели того, что в них есть. Не самые, наверное, богатые покупатели, раз Гелена сказала, что тут уже окраина. И девушки, наверное, особенные. Те, что уже совсем отличаются от, как это говорят – порядочных. Ей захотелось туда сходить, узнать как там, с той стороны фонаря. Пройти или проехать в машине, разглядывая.
Она подумала, ей все равно придется пойти той улицей, если решила разбить фонарь, ведь по-другому в дворик не попадешь. И решила – разобьет. И пусть Ардо не думает, что она такая вот слабая или плохая. Она обязательно станет хорошей и посмотрит в небо. Попозже.
Под фонарем еще никого не было. Но фары перестали мелькать в черном проеме. Милица сглотнула и взялась руками за телескоп, придвинула ближе. Руки не слушались и потому увидела сначала мужские туфли, отличные дорогие туфли, блестящие кремом. И рядом женские лодочки, беленькие, из лета. Щиколотки затянуты колготками и на одной сверкает рисунок – звездочки.
“Скажи-ка” подумалось Милице словами Гелены Леонидовны, когда от дорогих колготок она двинула телескоп повыше, где круглые колени натягивали и отпускали при ходьбе узкую юбку. Не мини. Бежевая, наверное, юбка, но в свете фонаря – грязно-желтая и блузка цвета старой крови, атласная, втугую обтягивающая грудь. Короткий плащик разлетается при каждом шаге, а у горла пристегнут красивой пуговицей.
Женщина шла ровно, мелькая коленями и полы плаща отмечали шаги. Милица навела резкость и увидела ее лицо.
Длинные золотые волосы рассыпались по плечам и спереди были убраны со лба под дешевую заколку. Ярко и жирно накрашенные глаза. Темная, наверно, вишневая помада, от которой полные губы блестели, будто ела и не вытерла рот салфеткой. Широкие скулы и маленький подбородок. Не молода, зрелая дама, но красивая, очень. И как идет.
Картинка скакнула и Милица увидела лицо мужчины. Дернула рукой, чуть не сбив телескоп на пол. Кольцо объектива больно ударило по лицу. Она закрыла глаза ладонями и зажмурилась, крепко-крепко.
Видишь, Милица, сказала себе, стараясь – спокойно. Ты обидела его здесь, в темной и старой, но своей комнате, прогнала и вот куда он пошел. Туда, куда хотела уйти ты сама. Поделом тебе!
Вот открою глаза, посмотрю снова и рассмеюсь, потому что не может быть – Он. И еще потому что я так не хочу, а хочу по-другому. Пусть там под фонарем – другой, не Ардо! Ее Ардо, светлые глаза цвета летнего неба, серебристые волосы и улыбка на резко очерченных губах.
Она открыла глаза и быстро, чтоб не передумать, прильнула к резиновому ободку глазом. Женщина стояла под фонарем, прямо и спокойно. Лишь чуть поворачивала лицо, следя за мужчиной. Он, засунув руки в карманы плаща, прохаживался взад и вперед и что-то говорил, бросая в нее слова. Она покачала головой и рассмеялась, приоткрывая рот, блестя зубами. Тогда мужчина остановился, хорошо, чуть сбоку, так что Милице был виден его профиль, такой родной. Вынул руку из кармана и протянул женщине сверкнувшую фляжку. Она, цепляя ноготками, отвинтила крышечку. Глотнула и протянула ему, закрывая рот ладонью. Но он, снова руки в карманах, сказал резкое, дернул подбородком. И она послушно стала пить, глотая с трудом и останавливаясь. Когда пауза затянулась, он почти опрокинул ей в лицо фляжку, придерживая затылок другой рукой. Исказив лицо, говорил резкое, нет, кричал. И когда она рванулась, мешая на лице остатки жидкости со слезами, схватил за ворот плаща и… Ударил.
Милица приблизила его лицо почти вплотную к своему. Как для поцелуя. Сведенные злобой брови, оскаленный рот, ненависть в глазах. Мелькал кулак, разжимаясь для пощечины и снова стягиваясь в белый комок – для удара в живот и под ребра. Золотые локоны метались по столбу и на них оставались хлопья краски.
Фляжка упала и откатилась к черной решетке на асфальте. Она ей снилась, эта решетка, тогда, после двоих мужчин, что держали девушку с короткими кудряшками. И во сне у решетки черная кровь, собираясь ручейком, медленно утекала в живот старого города.
Ее Ардо схватил женщину за локти и развернул к себе спиной, задирая плащ. Упала к беленьким лодочкам узкая юбка, разорванная по застежке.
Когда ее голова стукалась о столб, Милице казалось, что вслед за каждым ударом приходит медленный, с опозданием, звон. Будто железо стонет. Он двигался, мерно, как машина. И останавливался, чтобы снова ударить. Милица закрывала глаза и мельком думала, что надо в туалет, быстро, а то ее вытошнит на подоконник. Но открывая, видела, внизу что-то меняется, женщина уже не спиной, а на коленях, с поднятым вверх лицом и помада размазана по скуле, а может, это уже кровь.
И не уходила.
Время шло само по себе, забыв о Милице. И кажется, про утро оно тоже забыло, потому что происходящее длилось и длилось, целую вечность, а небо все черное и фонарь светит и светит.
А потом все кончилось. Снова открыв глаза, Милица держала на сетчатке его лицо, похожее на морду воющего волка, только не к луне обращен был его вой, к фонарю. И, глядя сквозь мутные слезы напряжения на то, как стоит он, руки в карманы, и смотрит на лежащую в круге света, изломанную им так, что кажется, человеческого в очертаниях женской фигуры не осталось, Милица подумала, – теперь эта морда навсегда перед глазами и все остальное через нее.
Ее Ардо постоял, покачиваясь на носках ботинок и блик бегал по ним туда-сюда, как суетливое насекомое. Закурил, щурясь и выпуская дым в желтый свет. Три минуты (время-то спохватилось и снова пришло, взяв Милицу за руку), три минуты курил и рассматривал неподвижно лежащую под фонарем фигуру. А после отбросил окурок и подошел, сел на корточки, наклонился. В круге объектива рука с обломанными ногтями падала и падала с мужского плеча. А он бережно устраивал ее снова. Приподнял обвисшее тело, и стал целовать опухшее лицо в темных пятнах помады и крови. И Милица увидела, как шевельнулась рука на его плече, обняла шею, сминая воротник. Мужчина укачивал женщину, гладил по голове осторожно, как звериного детеныша гладят пальцем по меху. И помог встать. Пошли к выходу и он, чтоб не спотыкалась, поддерживал поверх короткого плащика. Мгновение нарисованные светом фигуры были схвачены рамкой проема и скрылись в темноте.
У черной решетки осталась лежать разорванная светлая юбка.
Лорка пришла на третий день и Милица из своей комнаты сначала услышала ее голос внизу, и как отвечает хозяйка, а потом – скрип старых ступеней. Подумала тускло, что неприбрано и воняет старыми окурками, повернулась спиной и закрыла глаза. Дверь на стук открывать не хотела, но по голосу Лорки, требовательному и громкому, поняла, что та сейчас пойдет за Геленой и это было, как зубная боль. Покачиваясь, подошла, шевельнула задвижку и снова легла, пока Лорка входила, оглядываясь.
– У тебя тут миленько, – сказала та в лежащую спину и зашуршала пакетами, зацокала каблуками, треснули, раздвигаясь, шторы и загремели оконные шпингалеты.
– Ого, какой приборчик! Звезды считаешь? Вставай, я кофе сделаю, где у твоего крокодила кухня?
– Не надо кофе, – голос был глухой, за три дня забыла, как пользоваться.
– Тогда молока попей, я принесла. Печенье вот.
– Что я, больная, что ли?
– Жива и ладно. Ну, поздоровайся со мной!
– Иди к черту, Лариса!
– Хорошо, выживешь.
Заскрипела кровать и лежать стало неудобно. Милица повернулась и ткнулась лицом в протянутую чашку. Сладко пахло ванилью и еще – лаком для ногтей от лоркиных рук. Пока она обреченно глотала, Лорка совала ей в рот печенье и говорила, мало и больно. Но это было, как теплые носки после горячей горчицы.
– Конечно, больная. Я знала, что не придешь, день-два, а тут уже три, я стала волноваться.
– Ты? Ой, извини.
– Ладно, проехали. Зря ты так, сильно. Это бывает и нельзя помирать каждый раз. Тем более, из-за него.
Она сделала губами презрительно:
– П-фф… – и добавила, – да не красней, все видели. Ты ж летала просто.
Милица отодвинула чашку и сунулась лицом в угол подушки. Спросила оттуда:
– А что, она уже там?
– Приехала. Но приболела наша Аннушка, будет через пару недель. Так что, не глупи, пойдем проветришься, хочешь?
– Нет. Спасибо тебе.
– Ну, я пойду, меня там мальчичек ждет, о-о-о ты бы видела, красавчик. А ты подмети и окурки выбрось, воняют! Постой, я сама.
Милица села на постели и смотрела, как на близкие крыши веером разлетаются окурки и пепел.
Лорка от дверей подмигнула ей, сложила губы в поцелуй. И застучала-заскрипела по лестнице вниз, к весне и голубому небу, которое для всех.
На следующий день в коридорах и аудиториях университета Милица начала еще одну жизнь, вдруг понимая, что ничего и не изменилось вокруг. И даже люди не кусали взглядами, как ей думалось, когда застыла на входе, глядя на огромные деревянные двери, будто в первый раз.
Она не пошла на лекцию Эдуарда Моста. И на следующий день не пошла. Изредка видела, как идет он по коридору своей легкой походкой и раскланивается с коллегами, слушает студентов и смеется.
А через две недели, когда собирались домой и Лорка сидела на подоконнике, красила губы, протягивая их поцелуйно к карманному зеркальцу, к ним подошла невысокая женщина с приятным лицом, держа на руке плащ.
– Анна Георгиевна! – шумно обрадовалась Лорка и пихнула локтем Милицу, – как ваше здоровье? Мы соскучились, правда!
– Не верю, Лариса, но все равно приятно.
Милица изо всех сил следила за своим лицом. Так все близко, не денешься никуда, вот дура, послушалась Лариску и ждала ее, надо было сразу уйти.
Анна Мост переступила дорогими туфельками-лодочками, натягивая коленями узкую юбку из темной шерсти.
– Ларисочка, вот пакет, я там брала у девочек кое-что по приезду. Для любительской постановки. Возвращаю в целости.
– Хорошо, я отдам.
– Встретимся на лекции, – и она пошла, к дальнему свету окна в конце коридора, расправив плечи, четко ступая изящными каблуками. На ходу поправила короткую стрижку пепельных волос, накинула на плечи короткий плащик с разлетающимися полами. Милица смотрела ей вслед.
– Ну, пойдем? Увидела? Как тебе она?
– Дай мне пакет.
– Что?
Милица схватила и дернула к себе пакет, отданный Лорке профессорской женой.
– Мне посмотреть только.
– Да там мелочевка всякая, она ведь тетка уже, а ей понадобились всякие девчачьи штучки, вот и попросила.
В пакете перекатывались тюбики дешевой губной помады, сверкали яркими квадратиками синие и зеленые тени с блестками. И заботливо завернутый, лежал в прозрачном целлофане парик в длинных золотых локонах.
– Особо не ройся. Слушай, а ты видела, у нее синяк на виске, видела? И ссадина старая. Упала, что ли.
Лорка хихикнула, отбирая у Милицы пакет:
– Если бы это не они, я б подумала, что муж ее поймал на горячем и синяков наставил. К нам поедешь сегодня? Или снова будешь свои звезды считать? Что молчишь?
Милицу ждал фонарь, он спал днем, но знал, что вслед всегда приходит ночь, которой нужен его свет. Даже такой. Недаром фонари есть везде и их так много. Может быть, каждому – свой фонарь…
– Не могу, дело у меня. Завтра, может быть.
– Отлично!
Лорка чмокнула воздух и убежала.
Этой ночью под фонарем никого не было и – хорошо. Потому что теперь, глядя на черную ногу, толстую внизу и тонко изогнутую кверху, на каплю тяжелого света над серым асфальтом, Милица видела фонарь, а не тех, кто приходит к нему. И когда устали глаза рассматривать сто раз крашеный металл, грубые чугунные завитушки на узкой тумбе, щербатый асфальт и черную решетку в углу двора, сказала шепотом:
– Ты тут всегда, правда? И для всех. Для них и для меня тоже.
Фонарь молчал. Светил, раскинув паутину тусклого света в ночи.
Утром Милица долго копалась в вещах и нашла подаренный мамой свитерок, тугой, в обтяжку. Она тогда разревелась и обиделась на мать, а объяснять не стала ничего, если она такая – не понимает сама.
Перед зеркалом натянула на себя, чувствуя, как тонкая плотная шерсть обхватывает груди, рисуя их, не пряча. Влезла в любимые джинсы. А курточку надевать не стала, просто кинула на руку и повесила на плечо сумку с бахромой.
Продавец в спортивном магазине ее узнал, обрадовался:
– Решила купить рогатку?
– Решила тебя пригласить в кино. Помнишь, ты сказал, что лучше рогатки.
– Я силен, как сто рогаток! Говори, где и когда.
С ним было спокойно, даже и без влюбленности, но хорошо. И в кино, где они больше обнимались и ели попкорн, чем смотрели на экран, и после, когда гуляли по ночным улицам в совсем другом районе, и она знала, что безнадежно опоздала на метро.
– Вот тут я живу, – показал он на старый подъезд, – ну что, зайдешь?
– Подожди. А тут что у вас?
Черный проем смотрел на них большим нарисованным глазом и крыши над ним смыкались.
– А-а-а, это такое особенное место. Хочешь посмотреть?
– Да.
– Только не пугайся, хорошо?
Они пошли через душную черноту, спугнув неразличимую кошку, навстречу тусклому свету фонаря, что стоял, держа на весу тяжелую каплю света и смотрел сверху, равнодушно.
– Ты не бойся, тут никого не бывает. Почти. Иди сюда.
Милица стояла и смотрела на щербатый асфальт, решетку в углу старого дворика, тройку мусорных баков у заколоченной двери. Ноги ослабели и невозможно было сделать шаг. Тогда он прошел вперед и встал, прислонившись к столбу. Развел руки, зовя ее к себе:
– Ну что же ты? Иди, видишь, я тут – для тебя.
– Ты? У столба – ты? Не я?
Свет лился на его взъерошенные волосы, оставляя в тени глаза, и Милица не знала, что думает он, вставший к столбу – для нее.
Но подошла, через старый двор, в котором запахи превратились в промельки воспоминаний о том, что тут было и все еще продолжает происходить. Ощущая щербатые трещины в асфальте через тонкие подошвы легких мокасин, вступила в круг тревожного света. И, слушая себя, но не сильно, просто чтоб не ошибиться и сделать все правильно с первого раза, положив руку ему на плечо, надавила. Смотрела, как запрокидывается его лицо, пока он съезжает спиной по столбу, не отрывая от нее глаз.
И, наконец, увидев его глаза и то, что в них, размахнулась мерно и медленно, вливая движение руки в текущую через них вечность и ударила по открытой щеке. Слушала звон старого металла, о который – затылок.
