Посвящается Тамрико

А того, что его родители жили именно в этом доме, вернее, в старой времянке, которая стояла когда-то в глубине двора, отмечая собой границу огорода, Николай не знал.
Дом купить помогли тесть с тёщей. Вернее, тёща с тестем. Потому что у молодых, только вот расписались, откуда деньги-то. Хотя – были.
По вечерам, выкуривая последнюю сигарету на любимом своём месте, в дальнем углу двора, откуда частью виден был и парадный вход с большими воротами, и еле различимые в темноте грядки огорода (не подозревая, что старый мощный табурет стоит ровно на том же месте, где когда-то царила самодельная низкая тахта с ватным матрасом, на которой его, Кольку, зачинали родители: невысокий Петруха и жена его – длинная в шее и руках молчаливая Галя), Николай думал об этом часто, продолжая спорить, нет, ругаться с нелюбимым тестем и ненавидимой тёщей. Были деньги. А то и не стал бы с Иркой всякие планы строить. Хотя…
Он вминал окурок в консервную банку, и худые, как у мальчика, плечи поднимались, отмечая мысли, сейчас – недоумевающие, но сразу же резкое лицо кривила привычная от повторений улыбка.

Ежели бы не было их, этих на северах заработанных денег, то и с Иркой не вышел бы казус. И жениться тогда не пришлось бы. Но чего уж, вышло и вышло, успокаивала его рука, тыкая банку под свешенные ветки смородины, что укрывали собой столик. И глаза, впоследне перед отходом ко сну осматривая своё, такое в каждой мелочи самим сделанное, успокаивали тоже. Ну, мало ли, Ирка. Зато вон какой дом. И двор. И огород. И хорошо, что смолоду совсем, сил было много, а если б на десяток-полтора позже, как и думал, чтоб нагуляться, может, поехать ещё куда, посмотреть мир, то и был бы, как слева Палпалыч: весну-лето проколупается, зимой в больничке, со спиной да с грыжей своей.
В будку туалета шёл наизусть, каждой ногой зная, где выщерблена на дорожке кирпичная кладка и где корни шелковицы приподнимают старый кирпич, вколоченный в глину. И после, на крыльце, оглядывал своё царство снова, будто напоминая себе о том, что вот оно, не зря жил и не зря пахал.
Ритуал этот и раньше был, ещё до того, как Николай место своей последней сигареты поменял. Это его Ирка и засекла утром, не поворачиваясь от длинного стола на веранде, спросила, а голос съедался стуком ножа, будто его тоже режут мелкими кружочками и бросят в кипящий борщ:
- А чего ж не торчишь у ворот-то? Ночью. Что, как уехала твоя краля, неинтересно стало, да?
- Какая краля? – возмущенно-ноющим голосом, который должен был подчеркнуть презрительную насмешку над подозрениями жены. – Ты что мелешь? Краа-аля. Ты…
Нож обрушился на толстую доску, отсекая несказанное. И застучал, мешая словам.
- Тьфу ты, – сказал Николай в широкую спину, обтянутую линялым халатом с рваной подмышкой.
Развернулся и пошёл на крыльцо. А нож на веранде стучать перестал, и теперь во двор неслись освобождённые его плевком вопли:
- Плюёт он! А я тебе тоже – тьфу! Нашёлся, прынц сиреневый. Что? Скажешь, не было ничего, да?
Дальше Ирка мерно, как тем самым ножом, перечисляла все накопленные за годы слова, обращённые к неверному мужу. А Николай, жалея, что, когда выскочил, не захлопнул дверей, теперь уже возвращаться стыдно, прошёл через двор по диагонали, туда, к смородине, выкопал из-под веток вонючую банку – вечно забывал вовремя вытряхивать. И под крики жены, переполняющие сумрак под виноградными листьями, кивнул, делая первую затяжку, а ведь права. Раньше каждый вечер курил снаружи, на лавке у каменного забора. Или внутри становился на ящик, чтоб на закраину локти упереть. Здоровался с соседями, смотрел на машины, к кому приехали, зачем, кто вышел. Ну, окна напротив в домах, да, знал, кто, где и почему все горят ярко или вот молчит вечерами дом. Паланчуки снова вместе гуляют, пока паланчат сплавили в пионерлагерь. Свет позажигают кругом, потом орать начнут, Ирка ещё ангел, Паланчучка ночью посуду на улицу кидает. Утром ходит с метлой и ведром, огрызается на соседские подначки.
А темно рядом – это значит, Танька Левиха в кабак усвистала с очередным хачом. Вот любит она их, и чем чернее, тем раньше Танька его в койку. У Таньки скандалов не бывает, баба аккуратная, и дом держит в порядке. Такой современный он у неё. Денег не жалеет, сама ну только полить грядки да ягоды собрать. На остальное нанимает: то алкаша – вскопать, то девочку с бурсы – белить там, красить.
…Тёмные окна, уже к ночи приедет Левиха на тачке, выйдут вдвоём и зажжётся свет в узком окне, неровный такой. Свечка, значит, в спальне. Ясно, чего там у них.
Но Ирка ему не Левиху шьёт. Это по диагонали, в сером приземистом доме под шубой, к хозяйке, Марине Петровне, младшая сестра приезжала. Здоровье поправить. У неё квартира в Питере, но там климат плохой, вот Марина её и притащила силком, фрукты всякие, овощи со своего огорода.
Да. Так вот. Только главной причины Ирка не знает и понять никогда не поймёт. А то, что одно и то же время прошло с тех её криков про кралю, совпало так. Бывает в жизни: уж совпадёт, так совпадёт.

Нынешним вечером, сидя на табурете, том самом, что семь лет назад приволочил и у столика в углу поставил, Николай привычно затушил в банке окурок. Но в дом не пошёл. Миновал мигающие телевизором окна, взялся рукой за холодный барашек калиточной ручки. Вышел на безлюдную улицу, тёмную, с редкими фонарями, и ещё мелькали медленные фары на перекрёстке, где шоссе в сторону центра. И встал, сунув в карманы кулаки и задирая голову к тёмным на светлеющем ночной зарей небе веткам.
- Ну? – сказал шёпотом изрезанному чёрными шрамами стволу, путанице ветвей, устремленных вверх. – Стоишь? А вот недолго тебе уже. Завтра и всё.
У соседей через двор гремела посуда, и кто-то, надсаживаясь, празднично кричал, в ответ нестройно кричали гости, видимо, чокались и пили. Напротив мерно лаял пёс, волоча цепь по проволоке. А старый тополь стоял молча, огромный, все свои ветки уставив в небо, ни одной в сторону.

***

Когда в дом въехали, Николай, тогда ещё для всех Колька Саманкин, не сильно на тополь внимания и обратил. Ещё и потому, что не любил никогда такое вот – всё себе, ничего людям. Тени от тополя пшик, всё выперло вверх, только мусор оттуда и сыплется. Ветки сухие мелкие, по весне кучи серёжек, дождём их намочит, валяются, как незнамо что, чвякают под ногами. Да ещё кто мимо не пойдет с пацанов, так обязательно ножичком примерится. Кора светлая, все шрамы видны, и вырезанные слова с каждым годом не зарастали, а наоборот, корявились, становясь больше. И листья. Как задует ветрище, гремят, как жестяные. Кто бы поверил, что так греметь может дерево. А уж если летят скворцы и по дороге в тополе остались, ну хоть беги вообще с дома, своего голоса не слыхать, не то что телевизора или радио.
Но это Колька потом уже узнал, а пока обживались, ему до тополя дела не было, стоит и ладно. Лавочка у ворот всё равно с другой стороны. Там он крыжовника посадил два куста погуще, чтоб пацанва ссать под забор не наладилась.
В первый раз насторожился, когда верстак у забора перекосило. Простой, специально там поставил, чтоб летом всякое грязное делать, в дом не тащить. И вот крепко вкопанные в плотную землю ножки не помогли. Шурупы кинешь на доску – сами катятся. Полез смотреть и аж стукнул сердцем, испугался, как маленький, показалось – змея лежит под верстаком, из земли вынулась горбом и замерла.
Танюшка тогда совсем ещё муха была, но уже умница. Принесла книжку из библиотеки, оттуда ему и прочитала, пока Ирка, подперев щёку ладонью, на дочь умилялась. А Колька слушал, мрачнея. И перед глазами эти из земли горбы твёрдые, как железо.
- Корневая система тополя лежит в верхнем слое поч.. почвы, – звонко читала Танюшка, – и распро-… рас-простра-няется на очень большую площадь! Поэтому посадки в черте города, на узких улицах и вдоль троту-а-ров нецеле-со-о-браз-ны. Пап? А что это – нецеле-со-образны?
- Это значит, не дерево ваш тополь, а чистая шелуха. Мусор.
Танюшка кивнула, затрепетав школьными бантами на косах-баранках. И добавила, держа палец на раскрытой странице:
- Растёт быстро. Поражается грибковыми болезнями. И погибает в шестьдесят тире восемьдесят лет.
- Моя ты золотая, – умилилась Ирка, – иди к мами, иди, сниму ленты, а то разболится голова. Умничка мамина.
Колька сумрачно глянул на своих женщин – большую и маленькую. И ушёл снова к верстаку, заглянул под него, но, кроме первого горба, больше признаков корневой системы не увидел и слегка успокоился.
А ночью встал. Отлепился от жаркой Ирки, которая вздохнула, не просыпаясь, выставила круглое, гладкое, тогда ещё и красивое плечо. Вышел в апрельскую ночь в трусах и тапках, нашаривая в кармане висящего на вешалке пиджака сигареты. Большая площадь, проговорились снова те слова, которые его разбудили. Большая, балда, площадь, а ты лазил под верстаком. Что этому крокодилу зелёному твой верстак размером метр на два.
Не стал курить, чтоб сигарета не мешалась. И спать уйти никак не мог. Шаркая тапками, в темноте медленно шел вдоль забора, вплотную к холодному бетону. Нажимая подошвами, слушал свои ноги. Три раза прошёл туда и обратно. Наконец, с холодом в груди, нагнулся, щупая землю. Расковырял трещину, узнавая пальцами твердую поверхность корней. Встал и выматерился шёпотом.
Без всякого удовольствия взгромоздился на ящик, потопал, проверяя, тот, снарядный, стоял прочно и ровно. И закурил, моргая от помехи. Оказалось, ровный и толстый ствол перекрывал часть улицы, мешая смотреть. А до учебника с корнями и не думал.
Когда снова лёг, всё пытался себя успокоить, ну мало ли, в земле оно же всё живое, на том стоим, а то и жили бы в квартире, где бетонные стенки и три герани в горшках, но так мечталось, чтоб росло всё вокруг. Вот оно и растёт. Всякое. Как та крапива в углу огорода. Или вот ещё бурьян, такой, зараза, пакостный, но ничего ж, справляемся.
Но перед глазами вставал гладкий и круглый, как ракета, ствол. И Николай понимал: это не бурьян и не крапива. И вот ещё подумал, уже засыпая и вдруг снова напрочь проснувшись, как прочитала Танюшка, – восемьдесят лет? А то и шестьдесят? Когда дом купили, тополь уже большой был. И рос, выходит, ещё почти двадцать лет. Ну, допустим, ему всё же полтинник, а не шестьдесят. Но всё равно. Если с ним вдруг чего, куда же он упадёт?
Рядом тяжело дышала жена, дергала круглым плечом, блестящим от лунного света. В комнате дочки тикали на стенке часы. А сына нет, уехал учиться, не поступил и пошёл в мореходку на матроса, в общем, в его комнатке пусто. И Николай, лежит, мается, не умея прогнать из головы картинку. О корнях, которые проросли под всем его домом, тайно в земле раскинулись толстыми змеями, ждут, чтоб поднять слепые головы. И выше, где устремлён в небо толстый ствол, изъеденный плесенью возраста, вдруг от ледяного зимнего шквала – трещина, чёрная, такая, что дерево, взмахнув ветвями, валится прямо на крышу, проламывает её, выдёргивая из земли своих змей. И убивает спящих.
Картинка была такой ясной и грозной, что Николай сел, снова спуская ноги в тапки. Как спать? И куда деваться? Если вот…
- Чего елозишь? – сонно спросила жена. – Мне на работу вставать, а ты вошкаешься.
- Ира, я вот про дерево…
Он толкнул круглое плечо, дождался, когда села, зевая и забирая тонкие волосы с ушей и лба. Шёпотом, чтоб не разбудить дочку, дверей в её комнату не закрывали – слышать, если что вдруг, рассказал, как сумел. Но видно, сумел плохо. Ирка зевнула и снова легла, ворочаясь и взбивая ногами одеяло.
- У тебя вроде не о чем больше думать? Вон Генка позвонил, денег надо, документы ему там делать. Танюшке в санаторный лагерь завтра путёвку пойду выбивать. Чего тебе тот тополь, он тыщу лет простоит. Что? Да погляди завтра, ни одной ветки сухой нет. Хорошее дерево, на всей улице одно такое! По нам дорогу показывают. Это говорят, на Иванцова, где на углу тополь. Спи, Коля.

Утром, когда Ирка Танюшку в школу повела, он, конечно, проверил. Вокруг походил и даже стремянку взял, полазил над первой могучей развилкой. На работу опоздал, но, и правда, успокоился: живое дерево, без сухостоя, все ветки упругие, в молодых листьях.
Тревога ушла внутрь, а не наружу. На то и мужик, знал Николай, самому о семье и о доме печься. Ирка не дура, но женский ум совсем другой. Разве ж такую картинку увидит про крышу и корни в небо.
С тех пор и до того, как Лиля к Маринке приехала, тревога спала внутри, иногда просыпалась, тогда Николай обходил забор, проверяя, не выперло ли ещё корней, и находил, но уже как-то с раздражением, это его успокаивало. Если прут, значит, силы у дерева много. Как тот ненужный гость, который орёт и песни голосит, не выгонишь, но если только шумит, да и чёрт с ним.

***

Лиля была тонкая и такая неместная, что даже смотреть на неё неловко, уши горели у Николая. От того, что немолода, совсем же не девчонка, а таскает на плечах пацанский рюкзак и на ногах кроссовки на толстой подошве. Или вот на море соберутся, и у Лили над головой зонтик с кружевом. А в руках – книжка. Хоть бы спрятала в корзинку свою, которая у неё к зонтику прилагалась, так тащит в руке, ещё и раскроет, читает на ходу. Губами шевелит. Николая это прям взбесило поначалу. Тоже мне, краля интеллигентная, питерская. Ни рожи ни кожи, зато встанет, лицо задерёт и любуется. Тополем. Пацаны на другой стороне улицы так же встанут, рты откроют и лица делают дурацкие – перекривляют.
Когда она весь тополь обсмотрела, дня три ей понадобилось, то увидела и Николая. Он на ящике своем висел, ухмылялся, над забором посетительницу разглядывая.
- Какое дерево красивое.
У Лили было неяркое лицо и волосы распущены по плечам, такие – серые, русые, по моде, сказала Танюшка, когда в такой же выкрасилась – пепельный оттенок.
- Та что в нем красивого, – ответил Николай и еле сдержался, чтоб не подколоть словами, которые про Лилю подумал, – ни рожи ни кожи…
- Всё красивое, – удивленно ответила Лиля, – это вы его сажали, да?
Вот на это Николай обиделся. Ему месяц назад пятьдесят пять стукнуло. А тополь поперёк себя шире, с виду столетний. Но женщина терпеливо ждала ответа, переступая своими пацанскими кроссовками. И Коля, следя, чтоб голос не выдал, спокойно поинтересовался, расправляя неширокие плечи:
- Шо ж мне с виду так много лет?
- Ой, – сказала гостья и покраснела, добавила, чтобы тему, наверное, сменить, – меня зовут Лилия. Лиля. Я у…
- Та знаю. У Марины Петровны гостите. И имя знаю. У нас улица, что в деревне, тут всё про всех знают.
- Вы не старый, – убежденно сказала Лиля, задирая лицо теперь уже к собеседнику, – постарше меня, но все равно не старый.
- Благодарствую.
- Но он всё равно – красивый.
‘А я, значит, нет’, – Николай внезапно сильно расстроился. Хотел с ящика молча спрыгнуть и уйти в огород, там Ирка бурьян дёргала в честь выходного. Но остался.
Так что ещё полчаса они говорили. И почему-то так вышло, что говорил Николай, а Лиля внимательно слушала. Про Генку, который уже третьим помощником ходит, про Танюшку, которая, чуть что, убегает в общагу медучилища жить, никакого с ней сладу, а такой была золотой ребёнок. Про хорошие дальние пляжи, да только Маринкин нынешний муж побоится машину бить: там овраги кругом и дорога паршивая.
- Была б моя на ходу, свозил бы, – неожиданно для себя сказал Николай, а Лилю уже звали с той стороны, от серого дома, и она, кивая, помахала тонкой рукой с таким запястьем, вроде сожми и сломаешь. И ушла, поправляя на плечах лямки рюкзака. А штаны тоже – широкие, с карманами, и на голове кепка, ну пацан-пацаном.
Так в то лето и общались они с Лилей. Когда гуляла, останавливалась, поднимала к Николаю светлое лицо. Говорили о всяком, и было ему хорошо с ней говорить, приятно. Но на лавку ни разу не вышел посидеть. Улица такая – все всё видят и знают. Ирка посмеивалась над их беседами, она ж знала: Колька всегда западал на женщин крупных, рослых, так что тоненькая невидная Лиля соперницей ей никак не мстилась.
- Болящая насквозь, – говорила вечерами с презрительной жалостью, наливая мужу горячего борща, – и по женским, Мариша рассказувала, и с желудком у неё там что-то. Клюёт, говорит, как птичка, и всё нужно по науке, диетическое: то шкуру с курицы не ест, то редиска ей тяжела для организма. Бывают же такие, не баба, а сплошное недоразумение, да, Коль?
Николай молчал, иногда хмыкал что-то, всё равно рот занят, борщ Ирка варила дивный, три тарелки умять мало.
- Ото и понятно, почему одна кукует, – подводила итог Ирка, – кому она больная нужна передачки носить.
А время шло удивительно быстро. Николай словам жены радовался, потому что если Ирка честно никак Лилю не опасается, то думать о ней он может без всяких препятствий. Главное, имени не сболтнуть. Но и этого не боялся, потому что в постели, как ни пыжься, а вообразить на месте жаркой и большой, как печь, Ирки, тонкую Лилю всё равно не получится. Не те габариты, и запах не тот, и голос.

А погуляли вместе уже через год, ну считай стали соседями, нормально. Николай её на базаре встретил, отнял тяжёлую сумку, и совсем было уже пошли в сторону своей улицы, как Лиля спохватилась:
- Мне же почту проверить. Коля, может, пройдём до библиотеки детской? Там интернет хороший. Или вы мою сумку, если не трудно, к Марине, а я попозже…
- Да шо ж мне, тяжело? – удивился Коля, вскидывая на плечо сумку, груженную капустой и консервными банками. – Пройдёмся.
Было так, будто они вместе идут, ну в смысле, совсем вместе. И снова Коля рассказывал, а Лиля слушала, оказалось, ему много чего есть рассказать ей. Хотел и про тополь, но так смеялась хорошо и голову наклоняла к плечу, не стал, чего настроение портить.
У окна библиотеки стоял снаружи, курил и внимательно смотрел, как она внимательно смотрит в монитор, летает пальцами, вдруг смеётся. Потом хмурится. И увидел – красивая. Оказалось, не нужно было её разглядывать среди огородов и собак на цепи. А каждому, получается, своё место.
Там, ревниво сторожа ее застекольные улыбки кому-то, такому же городскому, как сама, пообещался на море свозить, как только вот москвич свой старый починит. Потому что Маринкин точно не повезёт туда, где широкий песок и прозрачная до волшебства вода. И пусть не везёт, а то устроят шашлыки, орать начнут, а она будет сидеть со своим кружевным зонтиком.

***

Москвич починился только через год, на следующее лето. Ну, такое оно – время. Не успеешь схватить за хвост, исчезло, как не было. И вечно рядом другие твоё время хватают. Как вот родители Ирки, снова вспомнил он свой внезапный быстрый брак. Она ж думала, что беременная, оказалось, пшик, бабские страхи. Но пока разбирались, уже загс, кольца, волги, и куплен дом. С тополем.

А орала Ирка, конечно, не зря. Хотя крику много было, а делов – три раза съездили на море, от всех тайком. И два раза – просто так. Но тайком разве ж получится. Москвич из гаража выгонял, садился, потом в городе забрал Лилю и после, вечером, у автовокзала высадил. И, здрасти-пожалуйста, в аккурат перед Танькой Левихой, которая со своим Резо цветы у бабок выбирала. Глянула с пониманием. А наутро вся улица уже знала, что Колька Маришину Лильку на машине катал. Про то, что с моря вернулись, поняла одна только Ирка, ну а кто ж ему трусы стирает, нашла в тазу с бельём плавки, трясла их потом в комнате, на песок показывала. Материла. Так достала, что во второй раз Колька просто велел Лиле за стадионом ждать, и снова поехали. Самое смешное то было, что сама Лиля и не поняла ничего. Пришлось потом ей сказать, чтоб молчала, ну, чтоб ни Марина, ни Ирка не узнали. А она глаза свои раскрыла, мол, не было же ничего, мы же по-дружески съездили!
И так его это ‘дружески’ покорежило, что в третий раз почти вот украл, подхватил за углом, понёсся, ревя мотором, и волосы у неё по всему салону, смеётся, руками хватает.
Тогда оно и случилось. Без всякой уже дружбы. И было это так хорошо, что Коля растерялся совсем. Лежал на бескрайнем чехле для машины, полотняном, наплевав, сколько потом песка Ирка вытрясет с него. Смотрел в небо. А Лиля лежала рядом и руку положила на его живот. Коля дышит, и рука поднимается. И опускается. Тонкая такая, с тонкими колечками из серебра. Дешевенькими, не то что Ирка себе покупала на каждый юбилей: бочонками золотые кольца и перстни-маркизы с камнем на целый сустав. Смотрел, и чуть не слеза навернулась, так захотел что-то ей настоящее, серьёзное, а не это вот, вроде она ещё школьница зелёная. Уже прикидывал, как с получки заначить и с осенней тоже, чтоб к Новому году и подарить, а ещё, может, поедут куда на два дня, потому что Ирка собралась к родне в Саратов. И тут Лиля села, поцеловала его в губы, точно как девчонки целуются, нежно и старательно. Потом сказала такое, что у Коли всё в голове перевернулось.
- Я в сентябре уезжаю, Коленька. В Испанию. Жить.
В Испании футбол, Барселона, мужики за неё болели. А больше он про Испанию ничего и не знал толком, ах, ну да, ещё апельсины в порт приходили, большие такие, яркие. Хорошие апельсины…
- Как жить?
Он сел, так что её лицо оказалось совсем близко. Глаза зелёные. В уголках тонкие лучики белые, без загара. Нос лупится. И губы без помады совсем. А шея, вот странно, теперь только и увидел, гладкая, как у Танюшки. И такая же маленькая грудь.
Лиля пожала плечами.
- Как все живут. У меня там бой-френд, мы с ним уже пять лет встречаемся.
- Вы – что? А. Ну да.
- Он там живёт. Он американец, а живёт в Испании. Тележурналист. Мы с ним на работе и познакомились. В телестудии. Вот документы готовы, можно ехать.
Николай снова лёг, глядя в высокое небо, такое – местное совсем. Не испанское.
- А ты чего, в телестудии? – спросил хрипло, страшно стыдясь своих планов: про убежать от всех и ещё кольцо это. Заначки.
- Я оператор. Говорила ведь. Коленька…
Она склонилась над ним, и Коля закрыл глаза. Совершенно не мог её сейчас видеть.
- Поехали со мной. Хочешь?
Вот тут ему тополь и вспомнился. Как ответом на внезапный вопрос вспыхнула в голове старая, забытая почти картинка. Чёрное небо в тучах, из которых лупит в крону дурацкую молния, раскалывает ствол до самой земли, и тот валится, проламывая крышу дома, летят веером стёкла и черепица. А из земли встают твердыми змеями сильные корни. Вся жизнь, значит, которую с двадцати семи лет строил, вся в один миг сломалась. Развалилась.
Спасаясь, сел, собирая кулаками полотняные складки. Закричал в отпрянувшее лицо.
- Куда? Мне пятьдесят восемь стукнуло. Весной вот! И ты, тоже мне девочка-припевочка. Сколько там? Сорок шесть, да?
- Сорок восемь, – поправила его Лиля, отклоняясь так, что выгнулись тонкие руки, – ну ты что, Коля? Ладно. Если не хочешь. Я просто.
- Просто? Тьфу ты. Просто! У меня тут вся, считай, жизнь, и вдруг хана ей. Скачи, Колька, зайцем. В Испанию какую-то. К твоему мужику, да?
- А, – протянула Лиля, – ты не понял, немножко. Я ведь не замуж еду, а жить. И если у меня всё поменялось в сердце, Эрик поймёт. Я поговорю с ним. А работать там сможешь, ты все умеешь, например, в автосервисе, там хорошие механики нужны.
- Помолчи, а?
Лиля послушно замолчала. Так и уехали обратно молча. В этот раз Коля секретничать не стал, подвез к дому, на глазах у соседей высадил и погнал своего москвича к воротам. Заехал, искоса с ненавистью глянув на тополь, и потом из гаража вышел навстречу Ирке, которая уже руки уперла в бока и рот раскрыла.
Ждал, вытирая руки тряпкой, и сердце стукало, подгоняя жену. Ну, давай, скажи, как умеешь, как всю жизнь орала, не стесняясь, что соседи услышат. Тогда и можно будет. Повернуться и выйти. Пусть тут – сами. Не пропадут.
- Завтра Танюшка приедет, – сказала вдруг Ирка, опуская руки и собирая одной полуоторванный карман на боку старого платья, – насчёт свадьбы. Решили все ж дома. Радость какая, Коля. Ты есть будешь? Я борща сварила. Ещё котлеты.
Назавтра вместе с Танюшкой и её Вадиком пришлось мотаться по городу, захотели в ресторане, чтоб не готовить на тридцать гостей. И хорошо, машина на ходу, а то по жаре разве смогла бы на четвертом месяце.

Лиля уехала не в сентябре. Оказалось, в сентябре ей нужно уже в Испании быть, а ещё ж всякие дела в Питере. Они и попрощаться не смогли, как-то всё суета, дела, и молодые вдруг решили, что жить будут пока в доме, а значит, срочно ремонт, старые комнаты обновить, и вообще, будет же ребёнок, а кругом валяются всякие железяки. Не успел оглянуться, как ноябрь пришел.
Лилю разок ещё увидел. По телевизору. Марина бежала по улице и орала так, что машины шарахались, вот скорее включайте, Лилька моя там выступает. Оказалось, кино какое-то премию получало, там и актёры, и вся команда, а за операторскую работу дали отдельный приз, Лиля стояла в длинном платье, с парнями, держала в руках эту штуку, тяжёлую видно, улыбалась, показывая толпе. И диктор тарахтел, вот, мол, какие наши таланты, куда ни повернись, всюду прекрасные русские лица. И наша красавица на красной дорожке…
На дорожке её тоже показали с молодым совсем пацаном, не старше Генки, ведёт, обнимая за плечи, и вдруг на камеры оглянулся и в шею поцеловал, при всех прям. Весь в костюмчике, рубашка белая крахмальная с бабочкой.
- Скажите, какая цаца, – Ирка презрительно рассматривала экран, поводя плечами и полной шеей, выставляя подбородок. Повернулась к мужу, смерив его злыми глазами.- Не прогадал, значит, повозил на море звезду-пизду. Лапами помацал за всё места.
- Ты чего грязь льёшь? – огрызнулся Коля.
Было ему совсем смутно и совершенно недоуменно. Никак не мог он поверить, что эта вот красотка в телевизоре лежала рядом, её рука на его животе поднималась от дыхания. И звала его. Уехать.
Правильно остался, подумал с мрачным облегчением, вставая и беря со стола сигареты, кто я б там, в этой хваленой Испании. Только вот зря Ирка увидела в телевизоре, теперь сожрёт совсем.
Он вышел курить на улицу, сел на лавку, запахивая на груди старую куртку. Не было никого вокруг, холодно, сыро. С тополя падали сожжённые ещё летней жарой листья. Такие жестяные, что даже мокрые гремели, спотыкаясь о ветки. Николай выбросил окурок на середину дороги, посидел ещё чуть, наблюдая, как разгорается огонёк перед тем, как совсем умереть. Встал. И пошел к тополю. Потрогал корявые шрамы на светлой коре. Там имена понаписаны были с плюсиками и другими каракулями. Некоторым порезам уже лет двадцать, ебать-колотить, подумал матерно, поражаясь тому, как ускоряется бег времени с каждым прожитым годом. Это вот Генка резал, когда ему было десять, и получил от отца подзатыльник. А это – Танькин поклонник в её пятнадцать. Тоже мог получить да убежал, паршивец. Сам Николай к стволу не притрагивался, как-то не тянуло на пацанскую ерунду с ножичками.
В темноте, поблескивающей сыростью асфальта и палой листвы, пошёл вокруг ствола, различая на светлом причинённые людьми раны и просто старые метины и морщины. Подняв голову, увидел выше лица мелко, корявенько ‘Петруха + Галочка=Л’. Никак не соотнеся с отцом и матерью, подумал вдруг, а возьму и напишу ‘Коля+Лилька = навсегда’. И пусть будет.
В это время ветка с тополя и упала. Огромная, сама как небольшое дерево. Свалилась, громко шелестя, стукаясь хлёстко и так же хлёстко отпуская пригибаемые в полете живые ветви. Задела его плечо и осталась лежать, растопырясь обломанными сушеными пальцами.
Николай моргнул, качнулся назад, с запозданием защищая себя от удара. Выпрямился, оглядываясь. И наклоняясь, стал ощупывать ветку, которую дерево сбросило, как что-то ненужное, будто оно зверь и линяет. Под его руками мелочь отламывалась легко, с треском. И это пугало.
Через десять минут вдруг подумал: стоит под самой кроной, как дурак, а ведь сверху может прилететь ещё одна.
Встал прямо, с ненавистью глядя на толстый ствол и устремлённые в небо ветки, крытые редкой ноябрьской листвой. Вот же гад какой, скотина зелёная. Все, что делал, сам лазил, крышу перекрывал черепицей, сам вставлял хорошие стёкла в новые рамы. Виноград развёл на беседке, и ещё Ирка люфу посадила для мочалок, болтаются сверху каждый год длинные эти огурцы, смешные. Смородины полный двор, и ремонт внутри, детскую сделали, как в журнале, Вадька оказался нормальным парнем, помогал. И теперь не спать, слушая, как потрескивает старая крона, грозя всему, всему, от чего не сумел отказаться ради Лили, хотя всерьёз был момент, когда думал: всё брошу, вот развернусь и, как та ракета, отсюда – в небо. В Испанию. Пусть то всего секунда была, но она была его секундой, в которую сам решил. Остаться. И эта куча дров, да и дрова с него плёвые, еле горят, она решила всё равно отобрать. Его жизнь.
- Видеть тебя не могу.

***

С того дня и не курил больше рядом с тополем. Ни на лавке, ни над забором. Получается, тому уже семь лет. Все эти годы канули в хлопотах, о количестве которых он и не подозревал. В конторах, куда пришлось ему ходить, объяснять, рассказывать, писать докладные и заявления, всё делалось медленно и нехотя. Особенно после первого раза, когда на улицу Иванцовых пришла раздражённая женщина с папкой, осмотрела тополь и, покачав завитой головой, устало заявила Николаю:
- По всем нормам вполне приличное дерево. Сушняка практически нет. Крона живая, ствол крепкий. Ну и что, упала ветка, вы, мужчина, в курсе, какая очередь у нас на валку и распиловку? Заявку оставляйте, ждите теперь.
Она неспешно двинулась за Николаем, осматривая теперь уже тротуар, а напротив по диагонали стояла Марина, вытирая руки кухонным полотенцем, и ещё открылась соседняя с ней калитка, Левиха выплыла в цветном длинном халате, вот же кочерга, подумал мимоходом Николай, оно ей надо, вылезла с норы своей.
- Ну, корни, – отвечала инспектор, переступая, – а вы пойдите на Колябина, пойдите, центр города, плитка вся дыбом стоит. А у вас благодать, в трёх местах только трещины.
Уходя, сунула ему визитку коммерческой какой-то фирмы. Как разрешение получите в городском коммунхозе, звоните туда, без очереди приедут, за день всё сделают. Спилят ветки, свалят, распилят и тут же увезут. За деньги, разумеется. Зато быстро.
Он, конечно, туда позвонил. Услышал, сколько денег, и трубку бросил.
- Другие мужики хоть на футбол или в гараже. А ты вот! – временами укоряла Ирка. – Соседи уже крутят пальцем, совсем, говорят, Саманкин чокнулся.
- Водку пить оно лучше, – саркастически огрызался Николай, возя по сухому подбородку электробритвой.
- А то ты её не пьёшь, – парировала жена, – ты ж кругом успеваешь: и водку, и бумажки писать. И ножичком вон поковырялся. Тьфу.
- Не я это, – безнадежно спорил Николай. И удивлялся сам, хотя именно ковыряние ножичком в итоге и помогло.
Это Палпалыч его научил, когда третий год пошёл Колиной беготни по конторам. Пригласил в сарай, сели водки выпить. Выслушал, вертя в кривых пальцах стакан.
- А ты кору срежь по кругу. Пошире только. Прям вот обручем. Он и засохнет. Тогда сразу приедут.
- Да ты чего, Палыч, – Николаю стало вдруг тошно от мысли, что он станет ходить вокруг, стёсывая живое, пусть ненавистное, а потом ждать, когда засохнет. Но чтоб сосед не запрезирал, объяснил логично, – приедут они, как же. Пока приедут, упадёт и расхерачит крышу. Получится, я её своими ж руками.
- То так, – согласился сосед и снова налил.
Пил Коля теперь часто и помногу. Потому что тогда не снилось ему, как, взмахивая ветками, падает на его жизнь упрямое дерево, такое совершенно с самого начала ненужное. И кто сажал, какой тупица, чем думал. В метре от забора. Тыкнул доброй рукой, ах, какой я садовод, любуйтесь. Попробуй теперь укроти эту зелёную нечисть.
Ошкурить ствол Коля так и не решился. Было в этом что-то живодёрское. Но устал от ожидания катастрофы так, что, когда однажды, выходя на работу, увидел: кто-то половину ствола уже обкорнал, то молча ушёл. На другую ночь лежал без сна, не шевелился, даже курить не пошёл и в туалет, боялся спугнуть. Только гадал: неужто Палпалыч приковылял и ковыряет. Но то вряд ли, совсем он уже старик, ещё помрёт под деревом с ножичком в старой руке.
С возраста соседа мысли перескочили на самого себя. И снова Николай сказал свое заклинание, такое беспомощное перед стремительным временем. Ебать-колотить! Кажется, вчера обижался на Лилю, что его пятьдесят пять для неё – ох, какой возраст. И вот почти уже десять лет назад это всё. Как она там, интересно. Со своим американцем. Не бросил ли. Нашёл, может, молодую. А может, и любит. Как вот я сам до сих пор, пугаясь, подумал Коля и закрыл глаза, стараясь заснуть.
Заявку в конторе приняли без споров. Только давешняя Эльвира Михайловна покачала головой в крашеных кудряшках, мол, понятно, разобрался, как все вы. Николай независимо пожал плечами и спорить не стал. Спросит, ответит, а так – ну их всех в пень, устал на рожи казенные смотреть.

***

…И вот тополь высох почти совсем. Завтра, подумать только, завтра приедет машина, сперва поднимет рабочих, они обкорнают ветки. Потом дерево спилят. Распилят на куски и увезут. Останется пень, да и чёрт с ним, пень на дом не упадёт. Зато теперь света побольше. Птиц трескучих поменьше. Мусору не будет на тротуаре. А с корнями он разберётся.

Ночью Николай почти не спал. Чтоб думалось меньше, выходил курить, даже залез в кладовку, выкопал заначенную бутылку коньяка, хотели с Иркой на юбилей, открыл и выглотал два раза по полчашки. Что крашеную водичку.
К утру тяжёлую голову клонило к плечу, но тут приехала машина, громкая, и рабочих привезла тоже громких, ярких, в оранжевых комбинезонах. Думать уже не было нужды, всё визжало, гремело, рычало. С треском валились толстые ветки, Ирка, вытирая потный лоб, снова ставила чайник и вынимала из холодильника ещё банку с компотом. А сам Коля суетился, бежал на крики, показывал, помогал, махал руками, договаривался.
В светлых весенних сумерках вместо устремлённой вверх ракеты ствола остались рядом с высоким толстым пнём здоровенные кругляши, похожие на великанскую колбасу, нарубленную великанским ножом. Бригадир, поглядывая на часы, засобирался, подгоняя своих, но Коля, заныв сердцем, его остановил, отвел на угол улицы, горячо вполголоса толкуя, тот выслушал, принял небольшую доплату, и древесину увезли ещё до ночи. Как-то не мог Николай представить, что вечером ему покурить, а тополь – лежит. Кусками. А так – с глаз долой из сердца нафиг.
Вечеряли с Иркой вдвоём. Соседи, которые весь день толпились у своих ворот и калиток, подходили и неохотно отступали, ахая и грозно крича ловили детей, не пуская к работе, разошлись, наконец, наглядевшись уже и на пень, торчащий, как на глазу бельмо. И стало тихо.
- Корчевать, теперь его, что ли? – спросила жена, подставляя рюмочку.
Коля налил и себе. Представил, сколько мороки с огромным этим пнищем, корни которого раскинулись змеями, под самый дом и под асфальтовую дорогу.
- Та пусть стоит.
- В июне Танюшка приедет, Павлика привезёт. А ну залезет малой? Вон высота какая, чего ж пониже не спилили…
Николай поставил пустую рюмочку. И поднялся. Ни слушать о бывшем тополе, ни говорить, ни думать не было никаких сил.
Разминая сигарету, кинул на плечи старую куртку. И вышел во двор. Ушёл к столику под смородиной, вытащил банку из путаницы гибких прутиков, полных молодых свежих листочков. Пошел мимо сараюшки, к ней пристроилась недавно мастерская, Вадька – молодец, в крышу вставил стекло, там светло теперь, как у художников каких. Под виноградом прошёл, плывущим от коньяка сознанием вдруг ощутив, как там, в скрученных лозах протекает к толстым почкам древесная кровь. К забору, где с одной стороны торчал совсем уже покосившийся верстак, ненужный, если мастерская новая, а с другой темнел снарядный ящик – вечный, крепкий, всё выдержал: и дожди, и морозы.
На него и встал, примерился локтями на бетонную закраину. И, держа в одной руке банку, удивился яркому окну с пышными геранями на фоне цветной занавески. Закуривая, понял. Это же Семирядовых кухня, её раньше тополь закрывал. Оказалось, нарядное окошко, Валька к матери приезжает, красоту наводит современную, в том году мультиварку какую-то привезла, все бабы с улицы переходили смотреть, что кастрюля умеет.
Пень торчал, будто подпирая цветное окно широкой спиленной площадкой. Чёрный на блеске асфальта.
Николай вяло подумал. О том, что Вадька Танюшкин – мужик хваткий и всё у него получается. Даже что сам Коля годами планировал да не успел, Вадька за пять лет в доме и во дворе – чик-чик – и поделал. Такие вот дети. Выросли.
Сигарета оказалась невкусной, горькой. Он её в банке сломал. И, сойдя на землю, пошёл обратно, пытаясь придумать, о чём бы подумать теперь. Когда нет этого зеленого крокодила.

В спальне жена сидела на постели, ждала, когда придёт, держала в голове, о чём хотела сказать-то. Про то, что родители твои, Колька, оказывается, не просто на Иванцовых когда-то пожили, сразу после свадьбы, а в аккурат в нашем же дворе, вот где куришь, там времянка стояла, а дом был не их, друга был дом, у него и жили, пока отец твой Петр не получил распределение и комнату в Николаеве. Это баба Света рассказала, Томилина, а думала ж, мы знаём.
Укладываясь на подушку усталой за шумный день головой, засыпая, всё ещё думала слова.
…Вот как всё разворачивается, да, Коля, не думали, не гадали, а попали нечаянно. Туда, где твои Петруха и Галочка, как на той фотографии свадебный снимок подписан. Танюшке надо рассказать про бабушку Галю. И Павлику… И Генке, когда позвонит…

Николай заглянул в спальню. Послушал, как знакомо и мерно дышит жена, тяжело дышит, всегда у неё, как заснёт, дыхание, будто во сне в гору лезет. Не стал окликать, и так ясно – спит себе.
Прилёг в кухне на узкую кушетку, накрытую плюшевым ковриком с тиграми. Совсем засыпая, проснулся от тянущей сердце боли, такой – нехорошо сильной. Думал встать, в холодильнике на полке там всякий валокордин с корвалолом, но представил, что свет включать, яркий, смотреть на всё вокруг, а за окном уже нет тополя, и, получается, снова нужно придумывать, о чем думать-то.
И не стал. Держа руку на сердце, закрыл глаза и, торопясь, чтоб успеть, стал думать о том, как они с Лилей по узкой извилистой дороге, под скалами море синее-синее, на обочине дрок растёт, а выше снова скалы, и над ними небо. Испанское совсем. И впереди распахивается долина, обок её рядами стоят тополя, будто уже летят вверх – ветками, листьями, прямыми и быстрыми, как ракеты, стволами. Такие – прекрасные совершенно.

***

Пень простоял всю весну и всё лето просто так, затираясь и темнея спилом верхней площадки. И осень стоял, и зиму, Ирка, проходя мимо в чёрной косынке, сперва покрывающей волосы, а после уже повязочкой под седыми прядями, отворачивалась от него.
А весной выбило из толстых боков весёлую поросль свежих веток, таких радостных и упругих, будто целая роща поселилась на старом пне и зашелестела, ловя на клейкий глянец солнечные лучи.
Вадя сделал на боку пня лесенку, и теперь в кукольной рощице целыми днями возились и орали дети, Пашка сотоварищи. Играли в пиратов и разбойников. Что твои воробьи.

Елена Черкиа
Керчь, 5 – 7 апреля 2016 г.