ГЛАВА 14
Наташа красила ногти. Поджимала лопатки, чувствуя, как елозит, цепляясь за лямку тонкой маечки, прозрачная штора. Сначала села и отразилась в большом зеркале. Но, чтоб не смотреть на себя, передвинула мягкий широкий пуф. Теперь зеркало не мешало, но встать и отодвинуть штору – лень.
И выходить лень. И маникюршу вызвонить лень. Идти к машине, глядя, как в огороженном завитушечной решеткой дворе гуляют соседские малышата с нянями, лень. И – противно.
Иногда все становилось противно. Сто лет назад, толстощекой девицей-старшеклассницей в приморском городишке, она твердо знала, почему противно. Конечно, провинция. Все незначительны и провинциальны. А там, в столице – культура…
Дочь нищих совковых интеллигентов. Семья, в которой слово “деньги” – не менее стыдно, чем матерное ругательство. Конечно, то, что зарабатывал папа в филиале института водного транспорта, деньгами и не назовешь. Не деньги, точно.
Большой палец левой руки. Красивый лак. Изысканный. Вкус у нее есть, но Наташа им то пользовалась, то нет. Иногда надо было, чтоб не лучше какой-нибудь банкирши на приеме. Базарного вида. Чтоб Санюльке не навредить. Раньше психовала, дура, пыталась ему доказать, – все подумают, что она и правда так любит. Вот, чтобы боа из розовых перьев, закрепленных стразами Сваровски перо к перу, а на ямочке у горла – застежка – мальтийский крест из каменьев двадцати цветов. Бр-р-р…
Санюлька усмехался только. Но один раз, когда на дыбы встала, накричал так, что горничная Оленька уронила вазочку. Хлопнул дверью и уехал один.
Указательный палец… Стыдно, конечно. Санюлька тащит всех ее родственников. Их и немного, вроде бы. Родители и брат старший. Но то, что могут родные заработать, настолько мизерно по сравнению с Санюлькиными деньгами, что они просто перестали работать в один прекрасный день. Это еще стыднее. Тем более, что муж никогда и ни разу не попрекнул ее этим.
Средний… надо будет попить витаминов. Что-то зима еще не началась, а ногти слабые. Или – уехать к чертям. Где у нас там сейчас черти? Если с мужем, то надо ехать в пафосные места. Маврикий, Мальдивы… А в одиночку зимой мотается она в Египет. Прилетела с морозца градусов 30 в пятницу, три дня на пляже повалялась одна, и обратно. Пяток поездок за зиму – лучше всяких витаминов.
Безымянный левый… Санюлька в шутку пеняет ей, мол, чересчур демократичный отдых, среди бухгалтеров и средних предпринимателей, но – доволен. Потому что деньги он считает и уважает, что жена не тратит попусту.
Мизинец… Точно по центру полоску положить, ровненько. И – полюбоваться…
Ох, не тратит жена, не тратит. Давно уж не тратила… Это, когда Сережа был. Серенький Сержик. Вот тогда она изрядно пощипала мужнин кошелек.
Наташа отставила руку, помахала. Вытягивая шею, головой чуть сдвинула штору. Штора тут же вернулась на место, щекоча плечо. Наташа повернулась на табурете, уперлась подбородком в колено. Занялась другой рукой.
С большого пальца начать. Длинного маникюра не любит. Акрила не любит. А ногти широковаты, лопатками. Длинные не вырастают, ломаются. Поэтому короткие. Лак обычно – бледный, но любого цвета может быть. И синий, и зеленый. Умеет Натка, в общем. Если б не муж, прямая дорога – в маникюрши. Вот так и ездила бы по клиенткам с раскладным ридикюльчиком. Возила бы сплетни.
Указательный. Правый указательный. Сто лет ножниц не держала в руках. А палец так и остался, чуть кривой над суставом. Вот тебе и год в парикмахерской.
Средний. Да, Сережка. Смуглый эльф Сережка. Паршивец тонкопалый. У него ногти были красивые. Зачем мужчине такие ногти? И подъем ступни такой зачем? При всем при этом – мужчина. Вернее, мальчик. Мальчик-мачо. Тонкий, смуглый, копна черных волос до пояса – вьются мелким бесом. Когда работал, прихватывал заколкой на затылке. Заколки не хватало, пряди выпрыгивали. Он двигал вперед нижнюю челюсть и фыркал – сдувал с мокрого носа.
Безымянный. Толстое кольцо, скучная платина, зеленое золото. Средних размеров брюлик в веночке сверкающей крошки. Херня, в общем. У них с Санюлькой по два кольца. Есть еще секретные. Она выпросила. После свадьбы ими обменялись.
Ну, никак не верила она в то, что все теперь другое. И суеверно цеплялась за старое, пряталась. Секретные – тонкие колечки, совсем дешевые. Любой может позволить такое. Санюлька понял. Конечно. Дураки больших денег не зарабатывают. Он вообще ее понял. Навсегда. Это и хорошо и плохо.
Ну вот, мизинец. Левой рукой – аккуратно, аккуратненько… Скорее всего Санюлька знал о Серже. Она же тогда – то плакала, то смеялась, то злилась. Если не позвонит, и голоса она не услышит, – ночь вместо дня. Ходила, молчала. Не жила. Вдруг звонок, три секунды разговора. И она – всех любит, хохочет, блестит глазами.
Ни разу муж не вмешался. Ни разу. Может, не успел просто? Так быстро, так все быстро.
…Познакомились. Наташа у подружки сидела в гостях. А подружка из прежней жизни – в Москву переехала, когда тетка умерла и оставила ей двушку в доме под снос. И тут он зашел, из сосденей однокомнатной. Позвал хозяйку шепотом, стесняясь, и она сбегала, а потом хохотала – курицу не смог затолкать в кастрюлю:
- Кино! – кричала Светка, размахивая сигаретой, – захожу, а на плите из кастрюли торчат желтые ноги накрест! Ну, поверишь, что не нарочно?
И Натка зачастила к ней на кофеек. Целых два раза успела попить кофейку в Светкиной двушке. Потом уж только в Сережкиной захламленной квартирке, на той же лестничной площадке.
…Резкий взлет – ах-ах, талантище, самородок, гениальный художник. Деньги. Нет – деньжищи. Он ни от чего не отказывался. И себе ни в чем не отказывал. А как кричали друг на друга! Аргументов приводил столько, впору философское учение основывать. “О пользе дорогих блядей и безумно дорогого алкоголя для развития живописного таланта”.
Сгорел за полгода. Деньги она тогда и потратила – на клиники, лекарства, врачей…
Ей потом снова было страшно спать. Все так быстро, она и привыкнуть-то к нему не успела. Только знала, если надо – умрет за него. А как умрешь за другого? Не позволил, сам умер.
Наташа сидела на фоне светлого большого окна, изогнувшись на мягком широком табурете. Держала перед собой растопыренные ладони. Плакала, чувствуя, как мокро под носом. Штора жалела, тонко гладила голое плечо.
Плакала, зная, что будет полегче. Сейчас. А год назад ни плакать не могла, ни вспоминать. Прошлое колыхалось серой рваниной в черных дырах. Пытаясь мирить себя с настоящим, сама себе доказывала, все ведь хорошо, как у всех, кому повезло в жизни. Чтобы потом, оглянувшись, увидеть еще одну черную дыру на растянутой тряпке прошлого. Иногда хотелось что-то разбить, поджечь. Где оно? То, вокруг которого будет – жизнь ее? Как оно должно выглядеть? У всех оно, наверное, разное, но где – ее?
Она тогда подумала, что любовь это – ее. Полюбить и начать жить по-настоящему. Сейчас поняла, ошибалась. Он умер, ее любимый. А ей всего-то – страшно спать. И вспоминать уже может, не умирая от воспоминаний. Поплачет аккуратно, пока сохнет маникюр, и выйдет на улицу. Через детей, нянек, решетки, собак и консьержа – к машине. Поедет к девчонкам в ателье. Придумает очередную ненужную юбку. Будет ездить на примерки, болтать и смеяться. Хорошо заплатит за работу и будет возить им сласти. А они закричат возмущенно, что она специально их раскармливает, и будут щипать себя за бока, показывая складки.
Наташа всхлипнула и улыбнулась. Да, она поедет к девчонкам. Пусть бы не было у них срочного заказа, когда голов не поднимают, и словом некогда перекинуться. Тогда она там чужая, барыня, что свою скуку не знает, куда привезти.
Но, когда она к ним ездит, потом ночью – не страшно.
А они и не знают.