***
Она додумалась забежать в дом, сменить босоножки на кеды, и, наплевав, что они, наверное, смешно выглядят с голубой юбкой, летающей колокольчиком вокруг бедер, ушла в темноту, полную низких звезд и далекого сонного грома. Почти бежала, по светлеющей в звездном свете дороге, которая широкой дугой вела мимо ставка, оставляя по левую руку высокие, страшноватые ночью, заросли шелестящей кукурузы.
И тяжело коротко дыша, медленно подошла к воротам, за которыми сразу же проснулся и загремел цепью страж секрета, лохматый Беляш.
Отдышавшись, Лора присела, высматривая пса через провисшие проволоки. За спиной голосили лягушки, умолкали, казалось, лопнув от крика, и начинали снова, наверное, новые.
- Беляш, – сказала шепотом, – Беляш, это я, я была уже тут. Ты меня помнишь? На, у меня тут…
Откопала в сумочке разломанное Наденькино печенье, и кинула в сторону лохматой тени. Беляш зачавкал, радостно повизгивая и молотя хвостом.
- А где твой дядя Серега?
Она встала, колеблясь, кричать ли, и что нужно крикнуть. А вдруг его нет? Или кто-то другой там, в сторожке, похожей на большую собачью будку…
И рассудив, что незачем кричать, потому что Беляш ее признал и не тронет, откинула петлю и протащила по сухой траве створку калитки. Вошла, облизывая пересохшие губы.
«Я скажу, добрый вечер, помните, вы говорили… что можно. Вот я и…»
Она осторожно заглянула в приоткрытые двери сторожки. Постояла, морщась от крепкого перегара, который плотной стеной качался внутри душной комнатки. Лунный свет падал на узкий топчан, отрезая от темноты плечи и запрокинутое лицо с черным открытым ртом. Позади лайнул Беляш, требуя еще вкусного. Лора сжалась – черный рот закрылся, плечи дернулись, но спящий не проснулся, только тяжко повернулся набок, свешивая худую руку, кисть которой съела темнота. И захрапел, так что лягушек стало не слыхать.
На столе, будто тыкая себя в глаза, ярко блестело стекло водочной бутылки, и рядом полосы света по граням стакана.
- Угу, – сказала Лора, уже вслух, не боясь, что услышит, – ладно. Беляш, на, больше нету.
Кинула стражу еще кусочек печенья и вошла в распахнутые двери цеха-сарая, поводя руками по вдруг окутавшему ее плотному запаху роз.
В почти полной темноте казалось, что запах встал выше ее головы и становится все плотнее, будто в нем можно утонуть. Стукая сердцем, Лора сделала шаг, другой, боясь отойти от стены. Споткнулась, подворачивая ногу, замерла, пережидая звон каких-то железок. И закусывая губу, повела рукой по стене, шаря по доскам и холодной твердой змейке провода. Тут должен быть свет. Он же сказал – приходи, посмотришь. Может, вернуться за фонарем? К нему, где пахнет водкой и куревом.
Но аромат был так победителен и уверен в себе, что Лора успокоилась и перестала волноваться. Уже пришла, решила она, я уже тут. И никто не торопит, вся ночь теперь моя.
Будто в ответ на спокойные мысли пальцы нащупали кругляш с рычажком. И она, закрывая глаза в темноте, надавила, услышав уверенный щелчок и ощутив веками касание света.
А потом опустила руку. Медленно подошла к центру пустого пространства, укрытого от неба, полей и людей щелястыми досками стен. Хорошо, что я не пошла в темноте, мелькнула мысль и пропала, неважная сейчас.
Ниже ее ног, обутых в старые кеды, в глубокой выемке, куда вела лесенка, лежало море цветов. Над ними светила неяркая лампочка в проволочной оплетке, и света хватало как раз, чтоб видеть цветы, а стенки контейнера, который занимал весь пол, прятала темнота.
Цветы были тихими и одинаковыми, розовыми, как розы, пушистыми, как розовые цыплята, круглыми, как теплые солнышки, и их было – больше, чем на небе звезд, потому что звезды никогда не светят так густо и плотно друг к другу.
Лора, задыхаясь, взялась руками за поручень и нагнулась, утонув глазами в плотной россыпи лепестков.
Тут лежат те розы, которые я сегодня держала в руках, подумала она, а глаза болели от того, что она без перерыва водила, от цветка к цветку, и снова и снова…
Шла вокруг, держась рукой и медленно ступая по шаткому настилу, и шея болела от того, что голова была наклонена, но Лора не замечала боли. А потом поручень кончился. Она выпрямилась, улыбаясь, будто проснулась, только что. Из этого помещения шла дверь в другое, и оттуда такой же плотной стеной исходил запах цветов.
Лора уверенно, как хозяйка, шагнула внутрь, нащупала на стене выключатель, щелкнула, уже зная, что увидит там. И засмеялась, чувствуя себя королевой, обходящей владения.
Тут тоже жили розы. Спали в своей строгой железной постели, и побеждали ее, раскинувшись высокими сугробами и ворохами. Пахли нежно и сильно, вознося аромат к подвешенной над ними лампе.
Тут было прекрасно. От мира, с будкой-сторожкой, полной храпа и водки, с разборками пацанов насчет девочек и наоборот, с приказами учителей и волнениями про юбки и босоножки, ее отделяла комната полная роз, чтоб ей было совершенно – в тайной комнате, еще более полной роз.
Совершенно…
Через время Лора вдруг поняла, чего не хватает ей. И может быть, розам.
Оглянулась на полуоткрытую дверь, всего мгновение колеблясь, но ведь завтра уже домой, и может быть, никогда уже так, вот вообще – никогда.
И разулась. Переступая босыми ногами, сняла юбку, развязала тугой поясок майки. Подумала, и сверху на голубой шелк упали трусики и лифчик нулевого размера с перешитыми вручную пуговками застежки.
Железные ступеньки кололи босые ступни. А потом нога погрузилась в вороха лепестков. Такие теплые, такие ласково живые. Лора тихо засмеялась, осторожно ставя вторую ногу. И отпустила железо, чтоб руки тоже ощутили только цветы.
Несколько плавных шагов, чтоб в самую середину. Она сначала боялась, вдруг будет нехорошо, ей или цветам. Но лепестки пружинили, радостно подаваясь настолько, насколько это было нужно, чтоб делать шаги. И после – плавно опуститься, укладываясь, как в плотную нежную воду. Лора откинула голову, рассыпая поверх цветов свои волосы. Набрала полные горсти цветков, высыпая их на живот и на грудь, чтоб быть в розах совсем-совсем. И раскинув руки с полураскрытыми ладонями, смежила веки, улетая и мерно дыша запахом совершенного, только что совершённого ею.
Где-то там шло время, считая себя чем угодно, для всех разным. Кому-то монетками, а кому-то – звездами над садовой скамейкой. Километрами под колесом мотоцикла, или даже – сорванными у девочек поцелуями. Лорино время текло лепесток за лепестком, цветок за цветком, плыло на запахе роз, и она сама приготовила его, сама набирала сумку за сумкой, чтоб его хватило, на ее, настоящее, только ее розовое варенье. И очень хорошо, что нет никого, подумала Лора, плывя на лепестках своего времени, я еще не умею, чтоб мое было главным, я не могу его защитить, может быть, когда стану совсем взрослой…
- Чтобы успеть, собирают и вечером, – мягко согласилась с ней тишина, – и ссыпают сюда, утром увозят.
«Как хорошо, что я успела, – сонно обрадовалась Лора, а то верно, утром все увезут»
- Тут комары, – сказал звонкий капризный голос, которому было скучно, – Иван Данилович, я уже хочу обратно.
- Да. Конечно, Лиля. Сейчас.
Лора открыла глаза, никак не понимая, при чем тут Лиля. Откуда?
В соседней комнате слышались шаги по дощатому настилу. Кто-то простукал каблучками к выходу, отсчитывая свое, модное время высоких каблуков. А еще кто-то кашлянул, пробормотал что-то, приближая себя мягкими шагами.
Сюда. Идет к двери, сюда…
Лора приподнялась, в панике соображая, успеет ли выскочить. И снова откинулась, беспомощно глядя, как мужской силуэт перекрывает выход. Там, в метре от двери лежат ее вещи, все-превсе, и сверху, какой ужас, трусы с лифчиком.
Но мужчина не увидел голубого шелка, ворошком у дошатой стены. Потирая рукой короткую бороду, подошел к поручню, что-то продолжая мерно бормотать, взялся, нагибаясь, как сама Лора недавно.
И замолчал, забыв закрыть рот.
Их общее время рванулось, а после успокоилось и, поняв, что нет опасности, потекло дальше, плавно покачивая лепестки.
Время взрослого мужчины, который прогуливался с девушкой, и привел ее показать, а она увидела доски, ржавый контейнер, грязного пса и пьяного сторожа. Ушла, позволяя ему видеть другое. Море розовых лепестков, с раскиданными по цветам блестящими прядями, большие глаза, светлое лицо и голые плечи в ворохе розовых цветов.
И время девочки, которая пустилась в первое личное путешествие, чтоб совершить нечто, важное ей, только ей, пусть оно ничего не значит, ни для кого.
Но, кажется, и она поймет это позже, для кого-то значит очень много.
Иван, подумала Лора, его зовут Иван, и еще Иван Данилович. Пусть он не станет ничего говорить, сейчас.
Лора, подумал мужчина, Господи, Боже мой, это существо, с которым я танцевал, еще не совсем человек, я и подумал, да она наполовину цветок, как почти все они в таком возрасте. Про это и чиркнул ей на открытке, и понял – она даже не прочитала. Усмехнулся ее детской невнимательной глупости, мудрый такой. Умудренный. Умудренный жизнью дурак. Нельзя ничего говорить. Сейчас – нельзя.
Они смотрели и смотрели, неподвижные, глаза в глаза, и она видела себя его глазами, и поняла вдруг, что – так правильно, теперь она знает, что он видит.
От подуманного закружилась голова, будто ветерок, гоняющий лепестки, перемешал все – время, пространство, свои и чужие мысли.
Иван кивнул, чуть-чуть. И ступив назад, повернулся, взялся рукой за стену, уже выходя. Снова обернулся, наверное, чтоб крепче запомнить. Улыбнулся и исчез.
Лора выдохнула, отпуская сердце стучать, как ему вздумается. Приподнялась, вслушиваясь. Снаружи, приглушенные расстоянием и стенами, голоса удалялись – звонкий капризный девичий и спокойный мужской. Потом полаял Беляш, погремел цепью и миской. Зевнул так, что даже Лора услышала. И все замолчало.
Тогда она поднялась, ссыпая с плеч, рук и бедер сонные цветы и лепестки. Вернулась на лесенку, наверху, не торопясь, вдумчиво оделась. Поправила волосы, улыбаясь тому, что под пальцы все время попадаются шелковые теплые лепестки.
И ушла, на прощание погладив Беляша по лохматой спине.
На плече болталась маленькая сумочка, а в руке она держала кеды, и пыль на дороге была мягкой, не кололась, подкидывая камушки и комки, не отвлекала Лору от мыслей, которые думались так странно – совершенно без слов, а состояли из запахов, картинок, вкусов и мурашек по спине, а еще из стука сердца, такого – радостного и уверенного.
***
Автобус, который увозил их домой, выбираясь из торжествующего аромата, как из невидимой паутины, был напрочь просвечен ярким, уже летним солнцем, пыль клубилась в прямых лучах, усиленных голыми стеклами, и в дневном свете лица казались или совсем белыми, или наоборот, загорелыми до черноты.
Инна качалась, подпрыгивая на бугристом сиденье, тыкалась в щеку подруги губами, рассказывая о вчерашних своих, таких взрослых событиях. Ее провожал мальчик! Они сидели на лавочке! Он обнимал ее за плечи! И – попросил адрес! Потому что они уезжают…
Лора кивала, не очень слушая. Улыбалась в нужных местах. В кармане сарафана лежала открытка, и время от времени Лора трогала жесткий краешек, проверяя – не помялась ли. Вела пальцем по невидимым сейчас, но десятки раз прочитанным ночью словам, написанным шариковой ручкой.
Любая дивная роза
Была когда-то бутоном
Первое слово было зачеркнуто резкими линиями. И поверх написаны более точные:
И самая дивная роза
Была когда-то бутоном.
Иван.
«И самая… дивная… роза…»
Повторяла про себя Лора, глядя на ровные ряды розовых кустов, зеркало маленького ставка и совсем уже крошечные домики старого цеха, такие – серые, такие – коричневые.
«Была… когда-то… бутоном…»
Елена Блонди, Керчь, март 2016 года