ГЛАВА 10
Витька бережно отнес трубку от уха и, держа на весу, уставился на яркий экранчик. На кнопки, булавочные дырочки микрофона и динамика. Раньше не задумывался, откуда именно истекает голос собеседника при телефонном разговоре. Подносить трубку к уху не хотелось. Вспомнил, как в детстве поразил его эпизод отравления отца Гамлета: спящему – кАпель в ухо. И – смерть…
Смотрел на молчащий телефон и представлял себе, как оживут, начнут течь длинные слова першащим дымом, вползут в ухо, в мозг, устроятся там. Разъедая сухостью живые мягкие ткани.
Экран засветился, телефон ожил. Слабый гелиевый голосок пытался перепрыгнуть непосильное пространство:
- Витус? Ты где там? Зарраза!!!
Сглотнул и поднес телефон к уху, стараясь не касаться пластиком кожи.
- Але?
- Витька! – заорал телефон и Виктор нежно, горячо полюбил своего напарника. Живого и настоящего.
- Степ, ты?
- Блин, а кто ж еще?
- А че с голосом у тебя было?
- А-а! Это Тинка пыталась с тобой поговорить.
И Степан заржал удовлетворенно:
- Мы тут куролесили немножко. У нее голос сел, хрипит теперь.
- Так это она? Шипела?
- Ну! Уже и доктор был, все в порядке, но репетировать сегодня нельзя. Я и попросил, чтоб она мне телефон подала, чтоб тебе звякнуть, чтоб ты приехал, чтоб время зря не пропадало…
- Степа, заткнись!
- Ага! В общем, горло перевязано, подушки, градусники, патипа – “когда моя девушка больна”. Трогательно…
- Логично. Молодец, Степчик. Сейчас соберусь и буду.
- Я стараюсь, сам же сказал, расти надо, всегда.
- Ждите.
И почти закончив разговор, Витька вдруг закричал в трубку:
- Слышь, напарник? Я правильно понял, Тинка-то не простыла? А?
- Ну! – гордясь, согласился рыжий, – кричала много. Ночью. Я и говорю – попросил, чтоб позвонила, а то мне через нее не дотянуться. Из койки.
- Поздравляю…
- Ага. Да, на работу заедь, если успеваешь. Надо шефине ручку поцеловать, и там сюрприз для тебя. Кожанка твоя нашлась. Забрал из гардероба “Флая”. Так хороша, что за неделю никто и не позарился, га!! Я ее бросил в лаборатории.
И отключился.
Витька улыбнулся, радуясь за рыжего с Тиной. Отключил трубку, все равно полдня проведет с ребятами, а кому надо – из-под земли достанут. Потянулся, отлепляясь от деревянной нагретой лавки.
И не завершив движения, ахнул, схваченный тоской. Тяжело свалился на место. Вцепился руками в стол и уставился на ярко-желтое дерево в разводах годовых колец, краем сознания понимая, что теперь надолго тоска для него будет – такого цвета.
Так беспросветно, так горько… Нет, не горько. Ржаво. Ржаво на фоне серого низкого неба. Будто вся жизнь – кладбище бывших самолетов. Или – автомашин. Никого, лишь он и тоска. Которая притворяется чем-то конечным, с границами: ржавый остов, серый облачный слой; а сама смеется карканьем птиц – нет конца, нет границ, и Витька это понимает. Потому что кончится ржавье, а за ним – снова тоска, длинная, долгая, широкая – бесконечным покрывалом.
Раздавленно сидел, боясь двинуться, любое движение заранее вызывало острую боль никчемностью. Не хотел думать – больно. Пережидал. И паника уже скребет заточенным коготком по черепу изнутри: что будешь делать, если не пройдет? Так и будешь сидеть? А если станет – сильнее?
Можно ли умереть вот так, голым, только что болтая по телефону, прилипнув к дереву лавки? Перед щербатой чашкой с кофейной гущей? И – от чего?
Понимал, что именно от тоски, вряд ли. Но от сердечного приступа, что придет вслед за тоской, или инсульта, или приступа астмы, наверное – можно.
Было все равно. Может и лучше. Лишь бы не это.
Но рождалась медленно-медленно, выпутываясь из-под покрывала тоски, мысль. Надо плавно встать, одеться, выйти. И водой потечь. Найти русло. Минуя и обтекая, не затронув, острия и выступы.
Увидел, где ему быть сейчас… В открытом мерзлом поле, утыканном будыльями еще весной засохших метелок высоких трав. Зная, что на километры вокруг – никого. Лишь черный ветер по черной земле и чуть забеленные ночным снежком провалы закоченевшей земли. Серая охра травяной шерсти – клочками, облезлым рваньем, что не спасает землю от ночного холода. Сиротский голос птицы, вплетенный в ветер нитью темного цвета.
А больше нигде нельзя. Только там.
Двигаясь, как больной, медленно оделся. Выбрал кроссовки старенькие, с завязанными намертво шнурками – снимались и одевались всю жизнь кроссовочью – не шнуруясь. Не представлял, как сейчас – нагибаться, перевязывать что-то. Не расчесался, предпочел из двух действий, вызывающих глухую боль, выбрать одно – зубы почистил.
Из прихожей, поколебавшись, представив длинную пустыню комнаты, сходил таки за камерой, шаркая ногами. Уронил, зацепив боком, книжку на пол со стола. Не оглянулся.
Захлопнул входную дверь и побрел вниз по лестнице, боясь лифта, шума и встреч в нем.
На улице полегчало немного. Но за город, где нет людей и машин, оранжевых экскаваторов и бегающих с криками школьников, тянуло еще сильней. Тащило. Витька прибавил шагу, слабо радуясь кусачему северному ветру. И даже пару раз мелькнули будущие фразы, что потом скажет Степке – вот это меня прихватило! А сам будет удивляться, покачивая головой.
Маршрутка до института. Сунуть денег шоферу, привалиться к окну, ни на кого не смотреть. Пусть перемешанное городом пролетает, мелькая, гладит глаза.
Пустым гулким коридором – в лабораторию. Куртка. Хорошая куртка. Как была дерьмовенького вида, так и осталась – после всех приключений. Переодеться и, крадучись, через черный ход, какая шефиня, какие поцелуи ручек! – на улицу.
Маршрутка до вокзала. Билет на электричку. Чтоб уж совсем спокойно. И завалиться в угол, где перед носом отпотевшая черная резина – рамой заплеванному заоконью.
Два часа просидел, свернувшись внутри себя клубком. Не видя и не чувствуя заходящих, толкающихся, орущих, выходящих, и – других на их места. С сумками, тележками, открытым пивом, запахом пережаренных на старом масле пирожков из вокзальных буфетов.
За немытыми стеклами – дома, магазинчики, рынки, новостройки. Не то! Перелески, овраги, снова новостройки – щербатыми вставными челюстями на каменной от ночного морозца земле. Не то…
Два раза проваливался в сухую дремоту, истыканную разговорами попутчиков.
И, наконец, бетонная платформа в пустошах. Одна скамейка, промелькнувшая полосой синевы надпись – название станции. Не успел прочитать. Но, подхватился и, торопясь осторожно, вышел. Один. Постоял на платформе. За уехавшей электричкой разглядел извилины грунтовки – к горсти маленьких домиков почти на горизонте. Повернулся к ним спиной и пошел в поле, в другую сторону.
Шел долго. Оглядывался, проверяя. И только, когда станция скрылась из виду за плавным подъемом незаметного всхолмья, остановился.
Смотря вокруг, поворачиваясь, не видя ничего, кроме сухих трав, земли и серого неба, раскинул руки и закричал. Плакал криком, жаловался на тоску. Пел, срывая голос, заплетая рядом с птичьим темным криком темные жалобы без слов.
Пьянел от высокого градуса тоски, подставлял голову укусам северного ветра.
И отпустило немного.
Поднял брошенный фотоаппарат. Повесил на плечо чехол, на шею – камеру. И пошел от одного куста к другому. Снимал. Ложился навзничь, подползая под куртины тонких стеблей. Снимал мертвые метелки на фоне неживого неба. Нависая, снимал рыжие щеточки осоки на черных выжженных проплешинах. Скудный снежок, присыпавший серые комья. Истертый ботинок, полузарытый, с раззявленным в отчаянном пустом крике нутром, рядом – дохлый жук – унесло бы ветром, но зацепился колючей скрюченной лапой за истлевший шнурок. Разбитый игрушечный автомобильчик с проказой ржавчины по бывшей веселой зелени и красноте деталек. Общим планом – бескрайнее поле с черными шестеренками ельника на самом горизонте.
Снял свою тоску…
Через пару часов, оглядевшись, понял, что не знает, в какой стороне станция. А уже отошел, отмяк, ожил. Замерз и проголодался.
Уже и покрутил головой юмористически, в полную силу репетируя будущие воспоминания о том, как скрутило-то! И заволновался слегка, стемнеет, не ночевать же в поле, замерзнет. Но волновался пока не всерьез. Был мягок и слаб, как после жестокого приступа болезни. Пустая голова, пустая душа, легкое сердце плавает в груди бумажным фантиком по водной ряби.
Спрятал камеру в чехол и пошел прямо, собирая себя, дожидаясь мыслей. Пусть на ходу – сами. Может, все образуется.
Ровный гул двигателя догнал его, толкнув под правый локоть. Витька остановился, прислушиваясь. Так и есть. Справа, за плавным возвышением, гудит. Там, верно, дорога.
Свернул и заторопился вверх по склону. Не круто, но утомительно. Ухом держался за звук работающего мотора. Прикидывал, это же грунтовка, одна машина проскочит за два часа, мерзни потом. Боялся, что звук стихнет. Но он не стихал.
Добравшись до вершины, увидел пологую впадину, дорогу, еле нарисованную по черной земле. И яркой кнопкой среди тусклых оттенков – красный блестящий автомобиль. Звук уже не был ровным, мотор взревывал натужно. Похоже, застряли. У машины двое черными закорючками, шевелятся споро, перебегают с места на место.
- Эй!! – закричал Витька. И заторопился спуститься. Радуясь услужливой реальности. Сейчас он им поможет, они его куда-нибудь подбросят. Может, не в Москву, – на станцию. А если не на станцию, то приключение продолжится – заночует у сторожа в дачном кооперативе. Полстакана водки, чай, сало в рваной бумажке, разговоры. Волноваться за него некому, Степка хорошо, если к утру из постели Тинкиной выберется. Он и сам мастер пропасть куда на пару дней.
На бегу, подворачивая ноги на мерзлых комьях, Витька улыбнулся, представив, как он, такой всегда смирный и для Степана скучноватый, расскажет небрежно:
- Забрел в степь монгольскую, ночевал у аборигена. От самогона до сих пор, блин, череп раскалывается.
Двое, бросив суету, стояли неподвижно, глядя, как он приближается.
Белобрысый, с мокрыми от усилий жидкими прядями через широкий лоб, облокотившись на машину, смотрел узкими внимательными глазами. Темноволосый, с круглой стрижкой под горшок, подняв плечо, прикуривал сигарету, закрывал зажигалку длиннопалой ладонью. И сам – длинный, изогнутый. За локтем белобрысого на месте водителя маячила темная голова, чуть просматриваясь.
- Ух, еб! – добродушно удивился блондин, – ты откуда взялся, земеля?
Витька смешался. И в самом деле, что говорить? Судя по золотой цепи на шее у блондина и килограммовым перстням на длинных пальцах темноволосого – рассказы о вселенской тоске, погнавшей трезвого человека в эту пустошь, могут быть приняты за издевательство.
- Я… – он остановился рядом, развел руки и широко улыбнулся. Пожал плечами:
- Бухали с ребятами. А потом…
- Ага, за грибами ушел, да? – предположил блондин.
- Ну, типа того.
Темный молчал, курил. Потом выбросил длинный окурок, отошел на два шага от машины и, не отворачиваясь, расстегнул ширинку, стал мочиться на мерзлую землю. На лице – скука и недовольство.
У Витьки по спине побежали мурашки.
- Ну, ладно, чего стоять, – хмуро сказал темный, застегнувшись, – давай навалимся, втроем-то.
- Щас, Жука, погодь. Дай с малышом познакомиться. Как тя звать, малыш?
- Вик… Витька, – голос съехал в хрип и Витька прокашлялся:
- А вы не в Москву поедете?
- Подбросить?
- Хотелось бы, – неуверенно сказал, про себя прикидывая, может, заночевать в степи оно и лучше было бы.
- Подбросим, – легко согласился белобрысый, щуря узкие глаза. Протянул широкую ладонь:
- Я – Юра. Юрок Карпатый. Не слыхал?
- Н-нет.
- Вот и хорошо. Ну ладно, давай, хлопчики, напряглись!
Мотор снова взревел, втроем они поддели машину за багажник, раскачали. Медленно автомобиль пополз из рытвины, разбрызгивая болотистую мешанину. Встал на дороге, урча.
- Запрыгивай, герой, вовремя ты грибы пошел собирать!
Карпатый сел на переднее сиденье. Жука снова прикурил и, дымя, полез на заднее.
Витьке отчаянно захотелось остаться. Вот сказать сейчас “ну, ребята, я пошел, счастливо!”
Дверца с его стороны распахнулась.
- Ну, чего телишься, темнеет уже, – с нотками раздражения крикнул Карпатый, – залазь!
Витька нырнул в салон.
Жука сидел, привалившись к дверце, вытянув в просвет между передних сидений длинную ногу в остроносой туфле. А посередине, глядя прямо перед собой, сложив на коленках острые кулачки и сместив в Витькину сторону сомкнутые ноги в длинных сапожках, сидела девушка.
Витька опешил.
- Здрасс, – сказал, устраиваясь. Стараясь не прикасаться бедром к ворсистой темной юбке.
Девушка кивнула равнодушно, не поворачиваясь.
- Знакомься, кореш. Это Ладочка. Моя бывшая женщина. Решила сегодня скрасить нам одиночество. Правда, Ладочка?
Девушка промолчала.
Белобрысый повернулся, скрипя кожаной курткой, закинул локоть на спинку сиденья. Повторил вопрос:
- Правда, Ладочка?
Ладочка оторвала взгляд от зеркала заднего вида. На секунду.
- Правда.
- Молодец, ладушки! – хохотнул Карпатый и, потянулся через салон, мазнул девушку по лицу широкой ладонью:
- Любит меня, – поделился с Витькой, – от меня женщины просто так не уходят. Нравлюсь. Правда, девонька?
- Правда.
- Та-ак…
- Правда, Юрочка.
- Хорошо, – удовлетворился Карпатый. И поторопил шофера:
- Ну, давай, уже, давай, ехай. А то Чумка там на сранье изойдет, без водки.
Ехали около получаса. Ладочка молчала, глядя темным взглядом в спинку переднего сиденья. Карпатый и Жука лениво переговаривались. Вспоминали каких-то знакомых, посмеивались.
В сереньких сумерках подъехали к дощатой сторожке – не сторожке – одинокий домишко на два окна. Будка собачья, металлолом, раскиданный по грязному двору, обозначенному забором из сетки-рабицы.
Выскочили из машины. Заходили рядом, переговариваясь. Витька остался сидеть. Лада тоже. Жука побежал стучать в облезлую деревянную дверь, крича хозяина.
Карпатый нагнулся к открытой дверце:
- Ну, чего сидите? Вылазь, перекусим, с хозяином побазарить надо. А там и поедем. Не боись, малышок, доставим в целости и сохранности.
И ушел к дому.
- Никуда он вас не отпустит, – сухим шепотом сказала девушка, – не надейтесь.
- Как не отпустит? – у Витьки все затосковало внутри. Другой тоской, опасной.
- А так. Попали вы.
И она, нагнув светлую голову, полезла из автомобиля. Встала, кутаясь в приталенную плюшевую курточку. Тонкая, невысокая, длинные волосы по плечам светят в сумраке на черном плюше.
Вспыхнул свет в окнах. В открывшуюся дверь задолбило басовитой воркотней.
Карпатый, посмеиваясь, разговаривал с хозяином. Что-то внесли, достав из багажника – какие-то мешки.
Витька встал рядом с Ладой.
- Что же делать? – спросил шепотом, беспомощно.
- А хер знает, – зло ответила Лада. Махнула по мокрым глазам тонкими пальцами.
- Ну, че стоите, как засватанные? – загремел Карпатый, – давай в дом. Греться будем.
Девушка поправила волосы и пошла медленно в полосу света из дощатой двери.
Витька огляделся. Пусто. За сеткой-рабицей во все стороны – поле, холмы плавные. С одной стороны – черная недостроенная дача. Или полуразваленная, не понять. Некуда. Пусто. На машине догонят в момент. Не стемнело еще толком, побежать – увидят, куда. И – девушка. Черт знает что!
Медленно поднялся на крыльцо. Сжал пальцами чехол с камерой. Вздрогнул, услышав, как взревел мотор позади, развернувшись, машина уехала, сверкнув фарами по ржавым останкам.
Ну, может, попозже, удастся, как-нибудь, отсюда. В темноте.
Перевел дыхание и вступил в жаркую вонь комнатки.