Глава 5

Печатать фотографии Ленка любила. А пленки проявлять не очень. Пластмассовый бачок раздражал, пленку в него приходилось закручивать наощупь, и пока стоишь в темном туалете, а снаружи ходит мама и в шагах слышится некоторое раздражение, то непонятно, правильно ли там все внутри под пальцами, где шелестит и увертывается. И не проверишь. Временами Ленку тоже раздражала собственная обстоятельность, но поймав себя на этом, она старалась не накладывать раздражение от неточности процесса на раздражение, направленное против себя. Но отмечала свои состояния, они были ей интересны. Про эти углубленные самокопания никому не рассказывала, потому что на попытки мама, обычно, закатывала глаза и говорила наставительное:
- Слишком много думаешь!
По маминому тону становилось ясно, много думать – занятие вредное. И Ленка просто закрывалась в туалете, предупредив маму, чтоб не включала свет, да на всякий случай еще кричала оттуда, из темноты, когда слышала шаги в коридоре:
- Не включай! Свет не включай!
- Да хорошо, – раздражалась мама, и шаги удалялись в кухню.

Папа фотографировал в молодости, потом бросил. В кладовке до сих пор валялся, о, диво дивное, увязанный в старую наволочку древний аппарат с бумажной черной гармошкой, а потом у папы были другие фотокамеры, но все это считалось, как и магнитофоны или пластинки – молодежным, досемейным, и было так почти у всех, а кто продолжал заниматься чем-то кроме работы, или еще рыбалки, тех уже считали чудиками, такой вот суровый рабочий город Керчь. А может быть, так было везде, Ленка не задумывалась. Пока что таскать везде подаренный сестрой фотоаппарат ей было можно – молодая. Светка со своим Петичкой снимали много. Разок в месяц печатали фотографии, запираясь в кухне. Там вполголоса смеялись и шебуршились, замолкая, когда мелкая Ленка царапалась в двери, изнемогая от желания тоже посидеть в сказочном красном полумраке, в котором лица были похожи на страшноватые маски и вдруг красно-черный демон опускает лицо, свет падает по-другому, а это – сестра Светища, с ее большими, как у матери, темными глазами и тонкими прядками на висках, которые вечно выбивались из любой косы или хвоста. Пока не постриглась, под мальчика. Мама тогда пила корвалол – такие волосы! А Ленке понравилось. Из томной красавицы с тяжелой косой Светка сразу стала похожей на Пепилотту в книжке, то есть на саму себя. Хотя никаких у нее конопушек, и не рыжая, но Ленка с детства понимала, сестра у нее – Пеппи длинный чулок. И когда подросла, то вполне поняла Петичку, который приклеился мертво, стал Ленке почти братом, а вот уехала Светка учиться, и пропал, хотя Ленка немного скучала. Но тоже понимала, ему нужна Светка, а ее тут нет, и приходится как-то без нее жить, работать в своем яхт-клубе. Ждать.
Он иногда приходил, длинный, весь из локтей, коленок и шеи, с выгоревшими за лето почти добела русыми волосами и бровями. Ленка шла из школы, а он сидел на скамейке у подъезда, вытянув ноги, смотрел издалека, кивал, и спрашивал:
- А чо, нет письма?
- Нет, – говорила Ленка, усаживаясь рядом и тоже вытягивая ноги, – звонила вот.
- Когда?
- Неделю. Нет, уже две недели назад. Теперь, наверное, через месяц только.
- Угу, – говорил в ответ Петичка.
Дальше вместе молчали, и Ленке ужасно нравилось, что с ним можно молчать просто так.
Сидела рядом, смотрела на четыре ноги, и на куст крыжовника за асфальтовой площадочкой. Думала, хорошо бы выдать Светку замуж за Петичку и пусть он к ним переедет. Ему можно, он классный. Правда, они станут жить в большой комнате, и как же тогда телевизор, кино там и всякие передачи, но в последний год все равно она его смотрит мало, а еще мама мечтает о втором, пусть маленький, но будет стоять в спальне, а большой цветной тогда в гостиной, то есть у Светки с Петичкой. Правда, мама несколько раз по телефону своей Ирочке говорила с решительным испугом в голосе:
- Ириша, молодые должны жить отдельно! Я просто в ужасе, ну, а если у нас? И тогда пеленки, и ночами это все. И все ведь будет на мне! Разве ж кто поможет? Как всегда, только я и в кухне, и по магазинам, и вдруг еще пеленки и всякие эти переживания. Ну уж нет!
Так и отложились в Ленкином сознании пеленки каким-то ужасом из ужасов, тем, чего нужно избежать во что бы то ни стало.
Но Светки нет, и потому пеленки маячили в неясном и далеком будущем, о котором мама вспоминала, когда не было других причин попереживать. А Ленке остался от Светки и Петички полный домашний набор фотолюбителя. Пара черных бачков со спиральными катушками внутри, фотоувеличитель, который жил в кладовке, упакованный в толстый полиэтиленовый мешок, перевязанный поясом от давно сношенного халата, четыре кюветы, одна – коричневая от проявителя. И всякие мелочи – квадратный резак для карточек, большой пинцет и запасное красное стеклышко в круглой металлической рамке с винтом. Маленькая Ленка иногда утаивала его, чтоб выносить во двор и глядеть на красное вокруг. Потом пробиралась к полке и совала обратно – под задранный край полиэтилена в кювету.
Глянцеватель!
Она вспомнила о нем, когда уже вынимала последнюю пленку из бачка и вешала ее сушиться в ванной, нацепив на нижний хвостик прищепку, чтоб не заворачивался. Петичкин глянцеватель, который поломался, на истертом месте шнура стал искрить, плохо грел, и Ленка отнесла его Пете в лабораторию. Он починил давно, пару раз напоминал Ленке, когда она сидела на старой тахте, показывал рукой на полку в углу, и Ленка там его даже видела, стоит, кругля высокие бочки, затянутые зеленым полотном. Но так и не забрала, вечно было не с руки и не вовремя. А теперь вот Петя уехал, и в лаборатории воцарился толстый Шошан, друг Кинга.
Ленка вытерла руки и задумалась, выходя из ванной.
- Мам, там пленки, сохнут, – напомнила в сторону кухни.
Мама оттуда выразительно вздохнула. Ленка ушла в комнату, села на свой диван, поджав ноги и разглядывая себя в зеркале стенки. Ей нравилось, как за всякими рюмочками и вазочками отражаются светлые волосы – тряхнешь головой, пересыпаются по плечам. А деталей, из-за которых можно загрустить, снова поняв, что ничего совершенно прекрасного в Ленкином лице нет, в дальнем зеркале не видно.
Так вот. Глянцеватель. Можно конечно, приклеить фотки к оконному стеклу, но они прилипнут, так уже бывало. Можно разложить на газетке, а когда высохнут, каждую прогладить утюгом. Но во-первых, там Валик, аж на двух пленках. А во-вторых, мама насмотрится на сетчатые колготки и как барышни валяются на диване, корча рожи и задирая ноги в шортах, и ей на полгода вперед хватит, чтоб стонать, пить корвалол и упрекать Ленку в грехах. Уж лучше ночью сразу посушить, сложить в пакеты, и девицам отнести, а свои спрятать, оставив на виду самые безгрешные.
Обдумывая, Ленка снова ушла в ванную, подцепила край пленки и стала на просвет разглядывать мелкие фигурки с черными лицами. А вот только лица, с белыми глазами по черному. Смешно – у Ленки поверх темного лица копна чернющих волос, а у Валика наоборот, волосы белые, будто сугроб на башке. Нет, скорее такая шапка из барашка.
Темноликие смотрели на нее глазами, похожими на цветы одуванчика, белыми в еле видных лучиках, и Ленка смотрела на них, как на что-то чужое. Слушала сердце, которое еле заметно покалывало, и боялась того, что сядет печатать, и тогда все снова вернется. Блин, подумала со злой беспомощностью, выходя и накидывая крючок, да что ж я такая вот! Даже влюбиться не могу нормально, так хотела, а вышло в результате чорти шо и сбоку бантик. Брат, малолетка, молчит, и одна от этого всего сердечная боль. А как же счастье? Где оно? И нафига вообще эта любовь, если в ней всего радостей – пока были рядом, смотрели и разговаривали, а как только расставались, даже на чуточку, то сразу вместо счастья куча всяких переживаний. Как только мама живет, постоянно переживая? И такое ощущение, что ей это даже нравится. Ленке решительно не нравилось то, что приходится тосковать и страдать. И она недоумевала все сильнее. Ведь если чертов Панч относится к ней так, как он о том говорил. И как смотрел на нее… То он должен ее поберечь, разве нет? Написать парочку слов. Такое может понять даже первоклассник, мрачно думала Ленка. О чем же говорит нам логика, думала она дальше все мрачнее, – значит, оно ему не надо. Ох.
- Оль, – уныло сказала она в телефонную трубку, – Оль, а поехали завтра к Шошану? После уроков. Мне надо глянцеватель забрать. Ну тогда уже и печатать. Да. Если отпустят, конечно приходи. Можно раньше сесть, ну в семь вечера, и тогда к двенадцати точно закруглимся. А. Нет, подожди. Давай сперва заберем глянцеватель.
Ленка повесила трубку. Печатать придется два раза. Потому что пленки с Панчем неохота показывать даже Оле. Ладно. Мать, конечно, начнет закатывать глаза, говорить про учебу, ну ничего. Не в первый раз.

На следующий день из школы они вышли втроем. Викочка сперва было надулась, когда поняла – Ленка позвала Олю, но после отошла, потому что и правда, кто ж знал, что у них отменят классный час и Викочка освободится одновременно с подружками.
Сейчас она шла, подняв голову и облизывая губы, покачивала на плече спортивную сумку с клапаном, и встряхивала стриженой головой, скинув на плечи капюшон светлого пальто в крупную клетку.
- Семки вышла на тропу войны, – прокомментировала Ленка, шагая рядом, – ты, Семачки, особо не старайся, тебе этот Шошан точно не понравится. Толстый, как порося.
- Да? – упавшим голосом переспросила Викочка.
- Волосы жиденькие, – неумолимо продолжила Ленка.
- Да?
- Жопа, как диван!
Викочка скорбно вздохнула. Оля позади сдавленно закашлялась. И вдруг добавила вкрадчиво:
- Жигуль у него, красный.
- Да? – радостным окрепшим голосом воспряла Семки.
И девочки громко заржали, на ходу толкая Викочку и тиская ее за всякие пальтовые детали – локти, карманы и хлястики.
- Та пустите уже, – кричала Семки, тоже смеясь, – автобус вон уже!
Они побежали по крупным плитам школьного двора, и тут из-за густых туек на углу выступила большая фигура, в широкоплечей кожаной куртке, в тугих джинсах дивного темного колера, с блестящими заклепками. Из-под кожаной кепки выбивались кольца светлых волос, а глаза прятались в тени козырька.
- Ольчик! – позвал Ганя, улыбнулся, сплюнув в сторону.
Автобус почти уже добрался к остановке.
Оля резко остановилась. Откинула голову и пошла, постукивая каблуками, иногда оскальзываясь на темных ледяных потеках. На середине пути остановилась, обернулась и махнула рукой.
- Короче. Ну вы сами.
И почти побежала, а ветер кидался, поднимая белые волосы и лепя их к лицу.
- Лен, скорее!
Вика схватила Ленку за локоть и повлекла к автобусу, размахивая другой рукой, чтоб не уезжал.

В просторном дворе техникума было много народу, и Ленка слегка растерялась, как-то за своими мыслями и заботами она не подумала о том, что и тут учатся, раньше приезжали они к Пете, подгадывая, чтоб или выходной или каникулы. Или весной совсем к вечеру, когда еще светло, но уже пусто.
Зацепив Викочку под локоть, Ленка быстро протащила ее между парней и немногих девчонок, отворачиваясь от свиста и окриков. И влетела в железную дверь, тут же вспомнив, а вдруг печатает и сейчас обругает. Встала резко, удерживая Семки, и звонко сказала в задернутую облезлую штору:
- Здрасти. Можно?
Позади за полуоткрытой дверью слышался шум и крики, а потом забрякал звонок, все стало утихать, и тогда за шторой недовольный и одновременно заинтересованный голос ответил:
- Та заходите уже! Светик, кисанька…
Шошан сидел так же, как сидел его брат за рулем машины, обернувшись и свесив руку со спинки стула. Желтая лампа светила сверху, а белая длинная – со стены, делая лицо каким-то зыбким, не поймешь выражения. Только голос изменился, когда понял – не Светик-кисанька.
- А… – сказал, присматриваясь, и добавил, – о-о-о! Какие люди! Как тебя. Не помню. Зовут как?
- Глянцеватель, – сказала Ленка, стоя рядом с отдернутой шторой, – там, на полке, я отдавала, а мне нужен.
Шошан крутанулся на стуле, встал, одергивая растянутый свитер. И пригладил серые волосы, прижимая к шее толстыми пальцами. На Зорика похож, отметила про себя Ленка, все толстяки друг на друга чем-то похожи. А может, другое. Глаза масляные такие. И врет, что не помнит ее. Фу. Какой-то дурак.
Шошан стоял, разглядывая девочек, на зыбком лице непонятно менялось выражение, вроде бы обида, и тут же что-то такое презрительное, будто плюнуть хотел на пол.
- Лена, – подсказала она, – я приходила, ну, к Петру. Когда еще… ну…
- С Кингом мы базарили, – Шошан сделал вид, что вспомнил. И повеселел, благожелательно обратив взгляд на Викочку.
Та хмуро осматривала растянутый свитер, толстые покатые плечи и жидкие волосы, раскиданные по закрученному вороту.
- А это Вика, – добавила Ленка, – так что насчет глянцевателя? Я заберу?
- Ну-у-у, – протянул Шошан.
И Ленка тайно рассердилась. Знала она эту петрушку, не в первом классе. Тянет резину, сейчас начнется, а если я не отдам, а что мне за то будет, а откуда знаю ваш или нет. Детский сад. И парней таких она знала. Которые не надеются собой барышень заинтересовать и потому злые. Зорик в этом отношении получше будет. Так себя любит, что злиться ему некогда.
Она шагнула в сторону, выдернула с полки глянцеватель, подняла, показывая.
- А что мне за то… – начал было Шошан, но от двери его перебил спокойный голос:
- А ничего не будет, так что радуйся, Шоша.
Кинг стоял совсем рядом, прямо над их головами, и Семки задрала свою, приоткрыв рот и не отводя глаз от его лица.
- Здравствуйте, милые девочки, – он протянул руку, тронув Ленкины волосы, приподнял светлую прядь и отпустил, смеясь.
- Это Вика, – снова сказала Ленка, чувствуя, что краснеет. Подумала, он сейчас снова скажет, а я знаю. И добавит что-нибудь из их тайной личной жизни, а они будут краснеть, как мелкие, когда взрослые стоят, пересказывая друг другу детские шалости, и смеются. Но Кинг серьезно кивнул:
- Очень приятно, Вика. Я Сергей.
- Да, – сказала Семки, – да. Сергей. А я – Вика. Семкисова Вика. Я живу на автовокзале, мы там рядом живем. Я…
Ленка дернула ее за рукав. Держа под локтем глянцеватель, толкнула мимо Кинга к выходу.
- Спасибо. Нам пора. До свидания.
- Я… – снова сказал Вика, и разозлилась, упираясь, – да пусти ты. Я…
Но Ленка выпихала подругу в пустой двор и, цепко держа за рукав, потащила к железным воротам. Та дернулась, вырываясь. И встала, топнув ногой. Сузила глаза, резко задышав и краснея веснушчатыми щеками.
- Леник! – Кинг вышел следом, в три шага оказался рядом с девочками.
В распахнутой кожаной куртке светлел свитер с черными ромбами на груди, такой же, как у Валика, подумала Ленка. Только размер побольше, конечно.
- Чего же не позвонила? – смотрел с мягким упреком, и тайным весельем в темных глазах под красивыми четкого рисунка бровями, – я ждал.
Ленка молчала. Глянцеватель сползал и она перехватила его другой рукой, отпустив, наконец, рукав Семачкиного пальто. А что ему говорить? Спросить вместо ответа, а зачем мне тебе звонить? Свидание чтоб? Так нельзя, думала обрывочно и тоскливо, я ведь ему должна. Он знает, что отдам деньги потом, позже. Не нужно ему сейчас ничего с Ленкой, а то, как отказывать?
Но вопрос Кинга оказался риторическим, ответа он не стал ждать, поднял руку, глянул на тяжелые большие часы.
- Мы в центр. Пошли, подбросим до автовокзала, а то руку оттянешь своим прибором. Вон Димона тачила стоит, у киоска.
- Мы на автобусе, – сказала Ленка, – нам еще надо…
- Да! – перебила ее Викочка, – да, спасибо. Лен, поехали.
И пошла вперед, встряхнув волосами, и только разок оглянулась, умоляюще посмотреть на Кинга. Тот аккуратно отобрал у Ленки несчастный глянцеватель.
- Пойдем, королевна диких земель, снежная дева, верну, когда приедем.
В дверях лаборатории маячил Шошан, смотрел мрачно, ковыряя рукав свитера. Ленка кивнула ему издалека, чтоб не слишком расстраивался. А то Кинг вроде приехал по делу, и получается, сразу же свалил, забрав от Шошана барышень, не дал пообщаться. Хоть и противный он, но немножко жалко.
Девочек Кинг усадил на заднее сиденье, и Ленка вспомнила, как вез их из города, сказал, что не маячили. Сам сел впереди. Церемонно представив Викочке водителя, заговорил с ним вполголоса, о чем-то своем, пару раз за всю дорогу оглянувшись на молчащих подружек. Только улыбался, с разговорами, к Ленкиному облегчению, не приставал.
Викочка, притихнув, ехала, не отводя жаркого взгляда от стриженого затылка Сережи Кинга. Смотрела так, что Ленке было немного неловко.
У Рыбкиной пятиэтажки Кинг махнул рукой, показывая Димону за угол:
- Там встань, за деревьями.
Выйдя, галантно открыл двери, выпуская девочек. Кивнул Вике и тронул Ленку за плечо, придерживая. Викочка потопталась и медленно пошла, встала у скамейки, исподлобья глядя, как они стоят рядом с машиной.
- Ты не ответила, – напомнил негромко, – и на дискотеке не появляешься, я искал.
- Я… – на этот раз сказала Ленка, не зная, как продолжить, – я… ну… Сережа. Я не знаю.
Он ждал. И она спросила прямо:
- А зачем? Звонить зачем?
- А не хочешь? – он улыбнулся. Такой уверенный в себе, такой взрослый. Как внезапно сказала ее мама, такой красивый мальчик. И Ленка тогда поежилась, потому что, какой же он мальчик, что-то было в этих словах неправильное, хотя для мамы, да, он конечно…
- Чего не хочу? – перебила она собственные мысли, устав маяться и колебаться.
Теперь Кинг просто рассмеялся, не ответив, покачал головой. Викочка вдалеке с вызовом сменила позу и бухнула сумку на лавочку.
- Или у тебя есть парень? Встречаешься с кем-то?
- Да.
Ответила и сама затосковала: его вопрос все по местам расставил. Он просит, чтоб она ему позвонила, если у нее нет парня. Ясно, что это значит.
- С Пашкой-водилой, значит. Будь с ним осторожнее, Леник-Оленик, хитрый, без мыла влезет, сама понимаешь куда.
- Сережа, – голос у Ленки от злости и растерянности звенел, и она, кашлянув, повторила, стараясь потише, – Сережа, а откуда? Откуда ты про нас? Так нельзя! Скажи.
Кинг внимательно смотрел в сердитое недоумевающее лицо. Снова взял пальцами лежащую на плече легкую прядку, дунул, приближая губы почти к ее щеке. Сказал на ухо:
- Позвонишь, расскажу. Обещаю. Поняла? Беги, Леник, заячий хвостик.

Молча они с Викочкой дошли до ее подъезда. Ленка помахала ей свободной рукой. Но Вика не ответила. Встала рядом с лавочкой.
- Лен? Ты с ним будешь? Встречаться.
- Что? – Ленка чуть не уронила глянцеватель, прижала его обеими руками, возмущенно глядя на Вику, – Семачки, ты с дуба упала, что ли? С кем встречаться-то? Ему двадцать шесть, наверное, если не тридцать. Нашла мальчика встречаться.
- Не будешь, значит, – уточнила Викочка. И машинально стала поправлять гладкие стриженые волосы, провела пальцами по щекам и покусала бледные губы.
- О-о, ну ты упертая, Викуся. Дело не в том, буду или нет, а в том, что не надо с ним. И тебе не надо и мне не надо, поняла? Ты мне не веришь совсем? Думаешь, я решила всех пацанов прям себе подгрести, да?
Она ждала, что Викочка рассмеется, но та молчала. Так, чтоб Ленка поняла – именно это она и думает.
- Викуся. Давай завтра поговорим. Без Рыбки. Сами. Я замерзла и вообще. А завтра я тебе все расскажу и поговорим. Ну? Ну, Семачки, а?
Семки немного подумала и кивнула. Не засмеялась в ответ на Ленкины умильные уговоры, как то обычно бывало. Повернулась и ушла в подъезд, высоко подняв голову, и у Ленки стало нехорошо на сердце. Знала она Викусю. Если уж вобьет чего в голову, то вокруг вообще ничего не видит, только главное, только цель. И прет к ней танком. Это не Рыбка с ее метаниями и скаканиями, и не Ленка с вечными сомнениями. Потом, конечно, приходится Викочку утешать и успокаивать, в аккурат до следующего раза. Но до сих пор все это было слегка несерьезным, без особенных последствий. А с Кингом они уже могут быть такие вот, из взрослой жизни.

А потом настал вечер и Ленка все забыла. Пашку с его грузовиком и уговорами. Кинга с его спокойной уверенной улыбкой. Олю, отягощенную заботами о раздолбае Колясике Гане и его Лильке Звезде. Викочку с ее планами.
За вечером пришла ночь – Ленка специально села печатать поздно, чтоб мама легла спать и не зашла случайно, посмотреть на глубокую кювету с водой, в которой мокли уже напечатанные снимки.
И ночь забрала Ленку, вернула в самое начало января, унесла за две сотни километров, и плавно опустила на галечный пляж маленькой бухты, которая есть, но которую никто не видит, и никто не может попасть в нее. Кроме Валика Панча. Это он придумал ее так, что она стала совсем настоящей, реальной. И взял туда свою сестру Ленку Малую, а больше никого.
За черным окном, укрытым зеленой шторой с ромашками, иногда проезжала машина, треща колесами по ломкому ледку на лужах. Брехали дальние псы, охраняя беленые домики с палисадами. Из порта грохотали краны и свистели маневровые паровозы, а в поясницу жарко грела ребристая батарея.
Ленка подкручивала винт, глядя в темное лицо с глазами, как маленькие одуванчики – белые с белыми лучиками от серединки. Укладывала в рамку лист фотобумаги, и плавно отводя красное стеклышко, считала про себя нужные секунды.
И раз, и два, и три, че-ты-ре… и раз, еще, и два.
Закрывала свет красным, так же плавно окунала краешек листа в кювету с проявителем и толкала пальцем, утапливая целиком. И держа пинцетом, чтоб не всплывала, стерегла, с замирающим сердцем глядя в темные глаза под темными бровями, и его улыбка, такая классная, с ямочками на впалых скулах. А еще эта прядка, по щеке, отдельная, сама по себе.
- Черт, – шепотом говорила, вынимая пинцетом мокрый отпечаток, и перенося через воду дальше – в закрепитель. Повторяла беспомощно, чтоб не заплакать, как совсем прям страдалица, – черт, да черт же!
Насмотревшись, прокручивала кадр, сразу сделать еще один, и следующий. А после вернуться и повторить, доставая из-под попы пачку фотобумаги. Петечка научил, если открываешь пачку, то лучше всего на нее сесть, чтоб не засветить ненароком.
Две пленки, отснятые целиком. Семьдесят два кадра. Испортить они умудрились совсем немного. Пять кадров Валик щелкнул в школьных коридорах, без вспышки. И там все растеклось быстрой дымкой, лица белесые с глазами кляксами. Еще несколько с неправильной выдержкой, слишком темные, а еще – совсем серенькие, с серыми фигурами. Но кроме этих – полсотни ярких снимков, на каждом – Валик в ракушечных ожерельях, Валик на склоне в стеблях сухой травы. Ленка стоит, раскинув руки и смеется. Сидит, подняв лицо, плечи укрыты водопадом светлых волос.
Да много всего. Она опускала их в воду, в самую большую и глубокую кювету, чтоб насмотреться потом, когда уже унесет в комнату и там сядет на полу с глянцевателем. И поверх всех положила снимок, где они вместе. Их целых пять штук, таких кадров, Панч тогда сбегал в корпус, притащил маленького важного Петра, а следом, конечно же, торопилась Валечка, с обожанием глядя. Быстро показал, куда смотреть и как нажимать. И Петр, сипло командуя, покрикивал:
- Тута сидите вот. Елена Сергевна, та поближе ж!
Панч тогда засмеялся и обнял ее длинной рукой, облапил, притиснул к себе, дурачась, сказал басом, дыша в ухо:
- Сидите смирно, Елена Сергевна!
И она замерла, стараясь не закрывать глаза, и желая, пусть щелчок фотоаппарата длился час, а может год или пусть вечно. Так вот сидеть, и чтоб никто не понял, что с ней.
После боялась, что на лице все прочитается, на снимке. И вот он – под тонким слоем воды. Два лица, очень крупно, волосы вперемешку на сомкнутых плечах – темные и почти белые. Его скула у ее щеки. Веселые такие. Как будто у них полно всего было и впереди тоже полно всего, одно сплошное счастье. Отличный снимок, хоть в журнал его.
А еще рука Валика вокруг ее плеча, и его пальцы на клетчатой рубашке.

В коридоре мама вышла из спальни, мягко прошоркала в туалет и вышла, под шум воды поскреблась в матовое стекло, закрытое старым покрывалом:
- Лена, уже ночь совсем.
- Мам, я почти все.
Ленка накрыла снимок испорченным отпечатком, черным от проявителя.
- Утром покажешь, да? – мама зевнула, и ушла.
- Да, – прошептала Ленка, – угу, наверное.
Усмехнулась. Из полусотни кадров маме показать нельзя было ни одного. Вернее, там где сама Ленка, эти еще можно. Хотя начнет же спрашивать, а где сам санаторий, где всякие новые друзья, и вообще.
Скажу, пленка засветилась, решила Ленка, унося в комнату, где на полу ждал глянцеватель, кювету, полную январского Коктебеля, моря среди гор, и сосен на склонах.
Такая незадача.