Глава 3

Иногда случался совершенно восхитительный вечер, весь из теплого синего света, мягкий, как кошачия лапка, и после тишайшей ночи из лапки этой вдруг вынимались острые когти ледяного ветра, и попробуй спрячься от него. Негде. Хорошо бы в такой день остаться дома, думала Ленка, спотыкаясь каблуками на замороженной комками глине – после недавних унылых дождей, но дома сидит мама в отгулах, да и тошно там, потому что одно и то же вокруг, привычное до сведенных скул.
Скорее бы уже тепло, скорее бы прошел дурацкий февраль, в котором радости всего-то две штуки – Олин день рождения, да ее – Ленкин. Оля февраль почти начинала, празднуя десятого числа, а Ленка заканчивала, в аккурат двадцать восьмого. И разница в две недели была у них предметом дежурных шуток. Правда, сама Оля свой день праздником никак не считала, и вечно из года в год, сколько были они знакомы, десятого числа у нее то ссора с родителями, то непонятки с сестрами, или просто – настроение жуткое. Ленку это удивляло. Ну да, зима, самая такая паршивая, с ледяными ветрами, зимними стылыми дождями или скудным колючим снежком. Но ведь единственный день в году, который принадлежит только тебе. Твой день. Значит, хоть этим февраль становится лучше, а лето и весна – там и без именин полно всяких радостей.

- Чего будешь делать, десятого? – спросила Ленка в автобусе, качаясь рядом с Олей в душной толпе, вперемешку горячей и стылой.
Оля пожала плечами. Сказала привычное:
- Та…
Ленка терпеливо ждала. Через четыре остановки вышли, и, наклоняя головы, отворачивая лица от укусов ветра, быстро пошли к тяжелым дверям под бетонным козырьком.
- Пленку, – спохватилась Ленка, – надо пленку дощелкать, чтоб проявить. Рыбища, не падай духом, мы с тебя кинозвезду сделаем, хочешь? На улицу не пойдем, в хате пощелкаем. Со вспышкой. Портреты! Клево будет.
- Та, – раздумчиво ответила Оля, открывая дверь и стряхивая с рукавов белую мокрую слякоть, – ну…
- Надо только подумать, где. А то всех фотках мой диван и ковер с тиграми.
Они ушли в самый дальний угол гардероба, выискивая вешалку поуютнее. Повесили пальто и теперь шарили в карманах, вынимая мелочь, чтоб ее не вытащил кто-нибудь другой.
- У меня нельзя, – сказала Рыбка, – батя возбухать начнет, ну его. Викочку давай раскрутим. Она чето дуется снова. На нас.
- Не Викочка, а сто рублей убытку, – согласилась Ленка, – надо ее вытащить на дискотеку, мы видишь какие стали учоные деффки, с нового года что, два раза всего и были?
Оля покивала. И не стала, как Ленка опасалась, упрекать ее в том, что не поддерживала компанию. Дискотечные вечера для обеих отошли на второй план, из-за парней, мысленно усмехнулась Ленка, поднимаясь следом за Олей по лестнице и мелькая в зеркалах светлой копной волос. Вот только ее подруга не знает, что Ленка имела глупость влюбиться в мальчишку, совсем зеленого, да еще и брата. Нет уж, никому она об этом не расскажет, обойдутся. Ленка представила, как изменится у Оли лицо, и она посмотрит с выжидательным удивлением, требуя объяснений.
- Кто с Викусей поговорит? – спросила Оля и закричала в раскрытые двери кабинета, – Настя, я щас, место держи мне!
- У них сегодня УПК, я позвоню ей вечером, – Ленка помахала рукой и побежала в другой конец коридора, где за фанерной перегородкой орали и бесились пацаны, готовясь к уроку военной подготовки.
От Панча так и не было никаких известий. И Ленка совсем потерялась, не зная, как быть. Если бы не это вот – брат, младший, она, наверное, набралась бы терпения и просто ждала дальше. Ну мало ли, подумала бы умная Ленка, мало ли, что там у него. Одновременно понимая, что скорее всего маялась бы еще сильнее, ревновала бы. Там тоже девчонки. А он красивый. Но тогда она хотя бы знала, как себя вести, пусть глупо, но как то бывает: влюбленная дурочка, ревнует своего парня, может обидеться, наброситься с упреками. А тут совсем все непонятно. Было такое ощущение, что с каждым днем прошлое неумолимо утекает, волной, которая уходит от берега. И чтоб все вернулось, нужно новое. Телефонный разговор. Или письмо. Хоть что-то кроме памяти, которая все меняет, постоянно. То Ленке кажется, что оба они чувствуют одно и то же. А на другой день думает с раскаянием, он же совсем мальчишка, наверное, просто живет себе дальше, смеется, учится, ходит на свои процедуры и мечтает выздороветь. И тут она, здрасти-здрасти, ах мой драгоценный братишка, как ты там, это я, Ленка Малая. Ле-на. Ма-ла-я.
Ложась, она слышала его голос, сердце сначала замирало сладко, пробуя каждый слог, будто катая по языку леденец, и вдруг сильно кололо, так что она вздрагивала, недоумевая и злясь. А потом острое стало проходить, оставляя взамен виноватую и мягкую печаль. Ленка винила себя за то, что внутри все происходит так быстро и сильно. Настолько сильно, что пришлось самой отталкивать недавнее прошлое, пусть оно уходит, дальше во времени, не мучает ее.
- Дурак ты, Валик Панч, – шептала, садясь в постели, и слушая, как недоуменно отзываются пружины в животе старого дивана, – что ж ты такой дурак? Ну два слова, по телефону. Или письмо, маленькое. И я буду просто жить дальше, знать, ты там есть и меня не забыл.
И падала навзничь, кусая губы. Хотелось заплакать, но глаза были сухими, будто в них песок.
- Каткова! – ворвался в уши скрипучий голос Кочерги, и все крики примолкли, а Ленка, очнувшись, подняла голову, придерживая рукой дипломат на подоконнике.
- Вместе с патлами ты себе и уши… это…
- Выбелила, – подсказал за квадратной спиной Саня Андросов и присел, отпрыгивая в сторону, когда Кочерга резко обернулась.
Но у завуча было более важное дело, чем ругать Саньку, и она снова уставилась на Ленкины волосы и распахнутую военную рубашечку.
Девочки любили уроки начальной военной подготовки, потому что в эти дни положено было приходить не в скучных коричневых платьях, а в юбках и рубашках цвета хаки, и под рубашки они надевали всякие блузочки и майки, чтоб на переменках покрасоваться, не застегивая зеленых пуговиц.
Ленка вздохнула и подняла было руки – застегнуть рубашку. Но лицо мерзкой тетки было полно такой ненависти, что она передумала.
- Вам чего, Инесса Михална? – спросила ласково, поправляя волосы.
- Рас… рас…пустила тут! – задохнулась Кочерга, бесцельно водя по бокам короткими ручками и сжимая корявые кулачки, – как… как… девка какая…
- Начнется урок, я застегнусь, – безмятежно ответила Ленка, а внутри уже все привычно мелко тряслось, – и галстук надену, и булавочкой пришпилю. Вопросы есть?
- Тебе! – заорала Кочерга, – тебе вот! Экзамены! Выпускной! А ты, у-у-у, вырядилась, и патлы твои!
Звонок на полминуты заглушил вопли. Ленка молча смотрела на багровое лицо и открытый рот. Удивительное, конечно, дело. Когда она пришла в школу после каникул, то на каждом уроке, от каждого учителя выслушала всякое. И все про бедную свою башку нового цвета. На первых двух уроках ей еще хотелось встать и крикнуть в ответ, эй, очнитесь, я ведь все та же Лена Каткова, и под этими белыми волосами те же мои мозги, нормальные, между прочим, мозги, которые вашу школьную программу вполсилы щелкают. А дальше уже и не хотелось. Было в Ленке с самого сопливого детства тяжелое такое упрямство, из-за которого мама в ошеломлении качала головой и разводила руками, после бесполезных попыток Ленку наказать.
- Да что ж ты за чучмек такой! – орала мама, хватаясь за темные пряди и качая головой, – нож дать, так и зарежешься, небось?
- Нет, – мрачно отвечала Ленка, – в окно выпрыгну.
Так это говорила, что мама верила и уходила, треснув дверью.
Учителя этого не знали, так что попытки надавить, нажать и заставить продолжались до сих пор, и как всегда, ничем хорошим не кончались.
- Вы все? – спросила она, когда звонок замолчал, и следом замолчала Кочерга, набирая воздуха для нового вопля, – я пойду, у нас урок.
Застегнула рубашку, подтянула черный галстучек и вошла, сильно хлопнув дверью. Быстро прошла к столу, на котором уже лежали приготовленные автоматы, бросила на пол дипломат. Взяла один, щелкнула затвором, готовясь разбирать на время.
- Ахтунг, – негромко сказал Саня Андросов, держа другой автомат. И подмигнул.
Ленка не выдержала и засмеялась. Военрук, согнув большую руку в испачканном мелом рукаве кителя, уставился на часы, дал отмашку другой рукой. И Ленка защелкала деталями, особо не торопясь, Саньку никто все равно обогнать не мог.
Следующим уроком была литература, и Элина снова, а Ленка подивилась, и не надоест же ей, взрослой и неглупой вроде тетке, выразительно закатила глаза, оглядывая копну золотисто-белых волос.
- Ах, Каткова Елена… Ты бы хоть косы, что ли, заплела. Для приличия.
- А что, так неприлично? Мне одной заплести, или пусть (Ленка оглянулась на девочек) все остальные тоже заплетут?
- У остальных на головах нет такого безобразия, Каткова.
- Могу принести детские фотографии, Элина Давыдовна, – предложила Ленка, раскрывая тетрадь и укладывая на парту учебник, – у меня там волосы точно такого же цвета. И как меня только в детсаду терпели.
- Дневник, – металлическим голосом сказала Элина, – двойка за поведение на уроке.
Ленка пожала плечами и встала, подошла к учительскому столу, кладя на него раскрытый дневник. Элина покусала тонкие, ярко накрашенные губы. Положила руку на желтоватые страницы. И злым ясным, наигранно утомленным голосом спросила, выводя жирную двойку, такого же цвета, как помада:
- У тебя что, Кат-ко-ва, месячные в полном разгаре?
Класс за Ленкиной спиной грохнул, веселясь. Ничего не видя, она дернула дневник из-под руки, вернулась, подхватывая учебник, подняла дипломат и еле успела прижать замок, с ужасом представив, как он раскроется, выбрасывая на пол книжки и тетради, и ей придется на корточках все собирать. Но обошлось, и, прижимая его к себе, быстро вышла, застучала каблуками по коридору к лестнице. В зеркале мелькнуло кривое лицо с темными глазами, пролетели волосы и воротничок рубашки.
- Эй, Каток! Ленка!
Санька Андросов догнал, тяжело и быстро топая, пошел рядом по ступеням, толкая ее плечом.
- Ты ебнулась, да? Чего с тобой блин? Они же тебя в жопу загонят теперь, тоже мне ленин на броневике.
- А пусть, – сказала Ленка, стуча каблуками, – брошу на хуй.
- Ого, – Санька коротко хохотнул, – наша Каток матом ругается. Довели до ручки. Короче, ты это. Не припухай. Скажу Олеське, она отмажет, наврет, медпункт закрыт, а у тебя пузо прихватило. Поняла? Если что, завтра так и говори. Пирожков несвежих обожралась. Тебя простят, ты ж отличница.
- Спасибо, Сань.
- Та иди уже.
Ленка замедлила шаги. Вот ему она и сказала бы, наверное. Про Панча, и вообще. Но Санька остался, не пошел вниз, стоял, сунув руки в карманы, смотрел сверху. И она поняла, для него она та же самая Ленка Каток, это неясно хорошо или плохо, он все равно любит свою Олесю и ленкины новые волосы не сделали ее лучше. Но и хуже не сделали, напомнила она себе. И кивнув, ушла в гардероб, влезла в клетчатое некрасивое пальтишко. И потом, он нужен ли ей? Конечно, нет, вернее, не так, как мечталось раньше, когда дежурно влюблялась в Саньку каждый сентябрь, будто она Викочка Семки со своими регулярными новыми влюбленностями. Другое нужно было, чтоб как друг. Выслушал.
Она бежала, забыв накинуть капюшон, не к остановке, та как раз под окнами кабинета литературы. А в сторону стадиона, проскочить дорожку, мостик, и пойти дальше пешком, потому что домой рано, еще четыре часа где-то надо болтаться, или придется врать маме, а что соврешь с такой перекошенной рожей.
За спиной посигналили, Пашкин голос с веселым раздражением прокричал:
- Ленуся, блин, ты совсем глухая?
- Паша!
Она взлетела к открытой дверце, бухнулась на сиденье, теплое и пружинистое, сунула вниз дипломат, а Пашка уже дергал свой грузовичок, рычал и взревывал, давя педали, двигая ручку скоростей с черным круглым набалдашником.
- Фу… как хорошо, что ты ехал.
- Так у меня гараж тут. С нового года ставлю своего динозавра. Нормально, до дома десять минут, бегом если. И дежурка всю ночь открыта, можно хоть утром машину ставить. Гуляй не хочу.
Пашка засмеялся, глядя вперед, сморщил ровный короткий нос. Отнял одну руку и положил ее на ленкино колено.
- Школьница! Блин, я везу школьницу, Ленуся. Кайф такой. Еще бантики тебе.
- Фу. Замолчи. А то выкинусь нафиг на дорогу.
- Чего? – он кричал, чтоб перекричать рев мотора, смеялся, убирал руку и тут же снова трогал Ленкино колено. В кабине крепко пахло бензином, сигаретами и старой кожей.
- Ты куда едешь? Можно с тобой?
- Я в рыбколхоз, на Сипягино. Потом в Камыш. Но это долго, Ленуська, часа три придется кататься. И в кабине сидеть, пока я там с накладными.
- Вот! Отлично. Давай часа три. Как раз. Я посижу.

Когда Пашка подвез Ленку к автовокзалу, уже темнело, зажигались в жиденьких сумерках сочные желтые фонари. Поворочавшись, он схватил ее руку, притягивая к себе через круглый набалдашник ручки скоростей.
- Ты теперь просто обязана меня поцеловать, Ленуся. Сама. За то, что я такой прекрасный.
Ленка фыркнула, вывертываясь и отбирая руку.
- Паш, ну перестань. Пожалуйста. У меня и так день через задницу, что там дома еще…
- Ленуся, обижусь. Ну, ты мне сколько будешь голову крутить? Я жду-жду тебя.
- Господи, как тебе не надоест, а? Мне что, прятаться, если ты едешь или идешь? Значит, если три слова сказали, друг другу, я тебе уже голову кручу?
- Ладно, иди уже, – печально сказал Пашка. И вдогонку добавил скандально, – но я все равно обижаюсь, поняла? И жду! Ты обещала!
- Да, – кивнула Ленка, – да-да, пока.
И побежала, осторожно ставя ноги, и всматриваясь в блестящие загогулины тропинок и дорожек. Уже почти вечер! Вдруг там письмо? А она катается с настырным Пашкой, у которого гвоздь в голове – уложить, наконец, Ленусю в койку. Может он, и правда, ее любит? Никакой другой парень не стал бы так долго возиться, девчонок вокруг полно. У него есть красивые, не то что Ленка. Странные у них отношения. Наверное, если так, то дружить дальше нельзя, он ведь ждет и надеется на другое.
Возле Викочкиного подъезда Ленка подумала и решительно вошла, застучала каблуками по лестнице на пятый этаж.
… Она Пашку вполне понимает. Ему двадцать три. Взрослый парень, не будет он крутить с малолеткой, с которой только в кино позажиматься и на лавочке посидеть. Честно говорит, что ему нужна девушка – встречаться. Одна девушка, чтоб быть постоянно с ней. Спать с ней. Гулять. Ходить на дискарь, в гости. Ездить на море. Прекрасные отношения. Были бы. Если бы любовь. Ну, почему все так криво и косо в жизни?
На Ленкин звонок внутри квартиры зашебуршилось, кто-то затемнил глазом стеклянный кругляш. Щелкнул замок, за ним другой, за ним скрежетнула щеколда.
- Заходи, – вполголоса сказала Семки, не включая свет в прихожей. И заорала в сторону кухонной двери:
- Да это Лена, мам. Мы у меня посидим.
- Телефон принеси, – шепнула Ленка, разуваясь.
Викочка кивнула. И через минуту вошла в комнату, таща белый квадратный аппарат, с которого свисала трубка, пикая короткими гудками.
Ленка кивнула, принимая его. Поставила рядом на тахту, поверх скинутого пальтишка.
- Викуся, есть план. У меня там двадцать аж кадров. Хочешь, завтра поснимаемся? У тебя. Я тряпок притащу, будет клево.
Викочка опустила голову, поблескивая гладкой макушкой. Подняла снова.
- У меня тональный кончился. А нету в «Нарциссе» такого.
- А не надо. Тебе очень идут твои конопушки.
- Угу. Ну да, – по унылому лицу видно было – не верит.
Но Ленка не врала, треугольное личико Семки, похожее на мордочку песчаной ящерки, конопушки делали особенным, так ей казалось. Убери и будет просто белый треугольник, никакой. Потому улыбнулась и покивала уверенно.
- Я тебе говорю! Семачки, я тушь принесу и ту свою помаду. Для снимков надо особенное, понимаешь? Не такое, как в жизни. Давай попробуем! Вот я в Коктебеле снимала…
- Кого?
Ленка махнула рукой, устраивая телефон на коленях и набирая номер.
- Так. Потом расскажу. Щас я матери скажу, что у тебя. Завтра, да? Давай завтра после школы. Мам? Мам, я тут у Вики. Скоро да. Мне? Да!
Сунула телефон на тахту и вскочила, кидаясь к двери. Викочка побежала следом, теряя тапочек.
- Да погодь! Когда завтра-то? Куда рванула? Пальто, Малая!
- Да, – сказала Ленка, хватая пальто, и через охапку суя ноги в невидимые сапоги, – я быстро. Мне пора. Завтра. Да.

Мама открыла ей, с удивлением глядя.
- Бежала, что ли? Блины будешь? Я тут…
- Где письмо, мам?
- На столе, у тебя. Лена, это от кого? Там город не разобрать толком. Каменск, что ли, какой-то.
Ленка уже вертела конверт, цепляла ногтем клапан, стараясь не порвать по адресу, ведь нужно будет писать ответ, а он вдруг не написал внутри…
И уставилась в листочек, исписанный мелким аккуратным почерком. С подступающей глухой тоской перевернула, читая подпись.
«Целую, Василий»
И ниже знакомая ей размашистая роспись – Костромин. С парой завитушек.
- Лена, от кого? Ты что молчишь?
Ленка и хотела бы сказать, но голос не слушался. Поняла с испугом, откроет рот и сразу разревется. Из-за Элины и Кочерги, из-за Санькиного «скажу Олесе, она…», из-за дурака Пашки, с его обидами. И вот – вместо письма от Панча, такого нужного, до боли в животе, письмо от Костромы…
Она кашлянула и ушла, держа конверт и письмо в руке. Закрылась в ванной и включила воду. Села на холодный табуретик, низенький, и положила подбородок на край ванны. И, наконец, заплакала, хотела долго, с соплями и кашлем, но слезы сразу высохли, оставив пощипывание на веках.
- Дурак ты, Панч, – сказала злым шепотом, комкая ни в чем не виноватое письмо.
- Лена? – мама стояла снаружи, и Ленка порадовалась, что слезы ушли и мать не слышит, как она тут…
- Лена, ты долго там собралась? И вообще ты почему пришла так поздно? Ты теперь будешь что, уходить утром в школу, а потом шляться неизвестно где и с кем? Скорее бы уже папа. Лена, выходи!
- Сейчас, – ответила Ленка вполне нормальным голосом, – мам, я сейчас, иди в комнату.
Побыла в тихом кафельном полумраке еще немного, а потом встала, умылась, резко кидая воду в горящее лицо. Вытирая, внимательно осмотрела себя. Темные глаза, опухшие веки, нос, слишком уж простой такой, почти картошкой, щеки – круглые, хомяк хомяком. Губы, толстые, и над верхней губой дурацкий пушок, почти не виден, но есть. Оскалилась, холодно рассматривая зубы, передний с темным пятнышком у края, и острые клычки, один немного выдается. Маленький подбородок, тоже круглый, и шея – такая никакая.
Тоже мне, великая краса Ленка Малая, усмехнулась отражению. Получила? Да не нужна ты ему. И дура, сто раз дура, ладно бы страдала из-за какого Сережи Кинга, например. Или… ну из-за Пашки чего страдать, он как раз рядом, и не прогонишь. Ладно. Пусть из-за Кинга. А то – из-за сопливого пацана, четырнадцать лет! Эй, Малая, окстись уже! Придумала себе любовь. Наверное, решила, раз он младше, то не увидит, что ты самая обычная девица, каких тыщи вокруг. Захотела, чтоб такой, для которого ты – единственная, и навсегда. А мальчик взял и разобрался. Увидел тебя настоящую. Обычную Ленку Малую, никакую. Только вот патлы. И те крашеные.
- Лена? – мама стояла в дверях спальни, за ее спиной мурлыкал телевизор, просвечивая темные волосы голубым светом.
- Это от Васи письмо, мам. Костромин, помнишь, приходил в гости, летом? Он служит сейчас, ему еще до августа, кажется. Ну да, август. Вот, пишет просто.
- А, – успокоилась Алла Дмитриевна, – помню, хороший мальчик, в институте, да? С высшим образованием. Высокий такой. У меня тетя Римма тогда спрашивала, это Леночкин парень такой видный? Ты блины будешь? Там я варенье поставила.
- Да, мам. Мне уроки еще.
- А тут концерт, – сообщила мама об очевидном, поворачиваясь к сильному голосу, выводящему ироническое взрослое:
- Мой голубь сизокрылый…
Печальный знак вопроса.
Мой голубь сизокрылый
Клюет чужое просо!

Ленка кивнула и ушла к комнату, тихонько закрыла дверь. Усмехаясь, спела шепотом:
- Плюет в чужое просо!
Бросила скомканное письмо на диван и села рядом, стаскивая колготки и юбку. Тонкие брови хмурились, глаза пристально смотрели в зеркало за дверцей стенки, не видя удвоенного отражения.
Ладно. Пусть так. Она справится. Но нельзя себе позволять, всякое. Потому что не в кино, ах, он такой весь изменщик, делаю назло. Мальчишке и так тяжело, он болеет. Мало ли что там сейчас. Нужен план, Ленка Малая. Сперва надо позвонить. Узнать, как он. И достать его, пусть позовут, пусть он ей сам скажет, прости, Малая, я занят. И вообще. А если не позовут, то Ленка поедет сама. Не разломится, ездила уже. В субботу, например. В шесть утра автобус. Если что, обворожительная Вероника пустит ее переночевать. В воскресенье обратно. И вот тогда, когда уже она его увидит, и он жив, и все с ним нормально, и они поговорят… Тогда она вернется домой. И станет девушкой Пашки Санича. Потому что школа пусть идет лесом, Ленка ее, конечно, отбудет, всего-то осталось февраль… полгода, в общем. Получит аттестат и гуд бай беби. Пойдет работать. А через год поступит, в самый крутой вуз. После приедет к школе на крутой тачке, зайдет и плюнет Кочерге прямо в рожу. И уедет обратно, чтоб забыть это все. У нее впереди целая жизнь, и нахуй эти паршивые десять лет, с их политинформациями и беседами, ах не дай боже девочки подумают про замуж и про мальчиков, а надо учиться учиться и учиться как завещал великий ленин.
Она застегнула халатик и нашарила рядом бумажный комок. Бедный Вася Кострома. Вот так бывает, когда человек хороший, а совсем не нужен. Попал под раздачу, опять, со вторым уже письмом. Так и ты, Ленка Малая, не нужна своему драгоценному брату.
Вытащила из шкафа одеяло и легла, погасив свет. Поджала к груди коленки. Закрыла глаза. Подумала ( со страхом, что станет больно), вызывая картинки, на которых Панч, его широкая улыбка и ровные зубы, его темные глаза и эта дивной красоты черная прядь по бледной скуле… – когда мне будет тридцать, ему будет двадцать семь. Это сейчас он сопливый и младше тебя, Ленуся. А потом ты будешь старая кошелка, а он всегда моложе на два с половиной года. Охренеть. И у него будет девушка, молодая женщина, которая, может, еще не родилась даже.
- Не забудь, Малая, – строго напомнила себе, открывая сухие глаза в темноту, – сперва достань его и поговори. А потом уже. Головой об стенку.
Эта картинка тоже всплыла и Ленка в тишине комнаты засмеялась. Потому что, и правда смешно, – рвет выбеленные кудряшки, и стучится дурной башкой в стену, причитая о погибшей любви.
- Ой, я не могу… Малая. Ну ты и дура.