Глава 2

В комнате было совсем тихо и слышно, как за окном по жестяному подоконнику стукает дождь, скатываясь и шлепая о замороженную землю палисадника. Ленка удобнее села на диване, поджимая босые ноги под халат. Растрепывая пальцами, снова потянула нитку из старого свитера. Она нашла его у мамы в шкафу, валялся с рукавом, прогрызенным молью, и мама все хотела его выкинуть, но тут Ленка научилась вязать. Немножко. И сразу свитер забрала себе, распорола, и теперь, окуная пальцы в мисочку, где была намешана вода с уксусом, аккуратно тащила нитку, от времени и стирок вросшую в плотное свалявшееся полотно. Осматривая серые пушистые клубки с узелками, прикидывала, что выйдет, может быть, шапка, или лучше пусть нормальный длинный шарф, такой, как Олесе принесла мать, импортный, с золоченой лейбой у бахромы.
Из дальней комнаты мурлыкал телевизор, и там звякало и брякало — мама наводила порядок в серванте.
А еще, думала Ленка, стряхивая с пальцев капли и связывая нитку, пора проявить пленки, вот нужно вытащить Рыбку и Семки на улицу, чтоб дощелкать свою старую, которая заправлена в фотоаппарат, и все вместе проявить, чтоб не возиться с каждой пленкой отдельно. И сесть напечатать. Когда уезжала от Валика, то думала, сделает сразу. Но из-за этой дурацкой тоски испугалась, что будет еще больше тошно. И решила сначала дождаться от него хоть какой весточки. Чтоб все как-то подтвердилось, чтоб он снова стал реальным пацаном, а не просто ленкиным воспоминанием.

Звяканье стихло. В коридоре послышались мамины быстрые шаги.
— Лена? Леночка! А что мы с тобой сидим? Я подумала, у нас же месяц как кончился кредит! Ну?
У мамы волной лежали по плечам темные волосы, и на щеках горел румянец. Такая красивая влетела в комнату, что Ленка залюбовалась.
— Мам. А потом снова будешь страдать, да? И волноваться.
— Не буду! — заявила Алла Дмитриевна, становясь у окна и подцепляя рукой выгоревшую полосатую штору, — и потом, сколько можно экономить, должны же мы, иногда хоть! Как думаешь?
— Должны, — засмеялась Ленка, отпихивая клубки.
Такая мама ей нравилась. Хотя она знала, как будет дальше, когда каждый месяц придется отсчитывать из зарплаты пару червонцев, а покупки уже не будут новенькими, станут привычными, и мама станет громко причитать и Ленке тоже попадет не раз.
— Одевайся! Пока суббота, пока утро. Оформим в универмаге, купим постельное, новые шторы, так… что еще. Тебе отрез на платье, и мне на блузочку, там поплин завезли, в цветочек и клеточку меленькую такую. Может быть, тебе готовое платьице там померить?
— Нет, — поспешно отказалась Ленка, натягивая колготки, — ох, нет, не надо мне тех готовых.
— Я бы еще набор кастрюлек взяла, — мечтательно кричала из комнаты мама, тоже одеваясь, — но надо там посмотреть, сколько будем платить-то. И да, если нужно, звони своей Оле, может, ей тоже какой отрез на платье.
Ленка застегнула драповую юбку и побежала звонить Рыбке.

В почти пустом просторном универмаге все казалось немного серым от широких окон в серый промозглый день и от каменных скользких полов в мелкую серую крапку. Небыстро ходили из отдела в отдел черные и серые люди, скучно разглядывая привычные, годами не меняющиеся товары на прилавках и стойках. И мама, в распахнутом кримпленовом пальто, с волной темных волос из-под сбитого набок берета, произвела небольшое волнение, появляясь то у стола кредита, то в отделе постельного белья, то среди пирамид эмалированных кастрюль.
Ленка с Олей сразу уединились возле прилавка со штуками ткани и встали там мертво, щупая и откидывая концы, с тяжелым стуком переворачивая рулоны, прикладывая матерьяльчики к щеке, и разглядывая друг друга.
Под взволнованный мамин голос из-за невысокой стенки отдела выбрали, каждая по куску на платье, да еще выкопали в дальнем углу совершенно чудесный ситец в крупные розы, и Ленку соблазнил оранжевый штапель с белыми ромашками, и вдруг обнаружился поплин в смешные картинки с автомобилями и кусками газетных вырезок. Такой матерьяльчик у них так и назывался «газетка», был страшно ценим и уж никак не ждали девочки найти его в скучном универмаге.
— Наощупь он, конечно, не того, — расстроилась Ленка, комкая и отпуская край тощего рулончика, но Оля рассердилась, отпихивая ее плечом.
— Шо ты его мацаешь, Малая, тоже мне ощупь, не ощупь, кто тебя там будет щупать в нем?
— Мало ли, — резон возразила Ленка, — а то не щупают. Будут щупать.
— Наощупь нас, — согласилась Оля, — мац-мац, а ну девки, какие вы там наощупь.
— Щупь убери, — отрепетировала Ленка, — не выросла ишо щупь, вот как отрастишь, тогда и вертайся. Со шупью.
— Щупем, — поправила ее Рыбка, — не прогоняй тетенька, я тока вот пошшупать.

На смех из-за угла выскочила Алла Дмитриевна, подозрительно оглядывая веселящихся барышень и прижимая к животу свертки.
— Ну конечно. Как всегда. Выбрали хоть? Лена, берите кульки, и ждите там, в сувенирах. Сейчас я подпишу и вернусь.

Девочки нагрузились и, развивая тему про щупи и ощупи, повлеклись к выходу, где в сумрачном первом отделе торчала скучная продавщица на фоне пластмассовых обелисков и криво раскрашенных матрешек. Устроились сбоку, рядом с небрежно кинутыми через прилавок кружевными лифчиками с пластмассовыми пуговицами, как на казенных наволочках.
— У Котельниковой «анжелика», телесного цвета, прикинь, — мечтательно сказала Оля, цепляя суровую сатиновую лямку пальцем, — ей мать дала денег, на день рождения, думала, Наташка купит юбку там, или шапку вязаную. А она на толкучку рванула и все двадцать пять хоба — на лифон. Застежка спереди. И чашки с поролоном, сразу такие сиськи у нее. Мурка как увидела на уроке, чуть не упала под стол. И сказать же не может, боится, пацаны ржать начнут, а Натаха сидит скромная такая, сиськи торчат, аж платье трещит.
— Двадцать пять, нифига себе, — поразилась Ленка, — у матери получка, выходит, как раз на четыре лифона. Это ж сколько надо получать, чтоб таскать такие вещи.
— Угу. Котельникова теперь его нянчит, знаешь как. Стирает отдельно, сушит в полотенцах, на улицу не вешает, чтоб не сперли. Ты чего ржешь? Малая?
— Да я… Ой… прикинь, идет такая Котельникова и тут Зорро в маске, шпагу к горлу. Лифон или жизнь! Снимай, Котелок, поносила и хватит!
— Ага. И бедным его, бедным. Чтоб справедливость. Ыыыы…
— Аааа!
Продавщица вздрогнула и неодобрительно переместилась от полки с матрешками к полке с пластмассовыми эсминцами и аврорами.

Вдалеке уже шла Алла Дмитриевна, держа в руке кошелек и прижимая к боку еще свертки. А в стеклянные двери вошел Сережа Кинг, улыбнулся, поворачиваясь на смех. И кивнул, одобрительно оглядев ленкину белокурую голову.
Прошел дальше, на ходу разматывая пушистый шарф, такой же, как у Олеси, и так же сверкнула на бахроме золоченая квадратная латочка. Алла Дмитриевна сунула девочкам еще свертки, провожая глазами высокую фигуру с вольным разворотом плеч.
— Какой красивый мальчик. А что посмотрел, он вас знает, что ли?
— Нет, — быстро ответила Ленка, — не знает.
Мама проницательно оглядела копну светлых волос, закрывающую откинутый капюшон.
— Ну да. С твоей новой прической все парни на тебя смотрят. Ох, Лена…
— Мам, не начинай, а? Давай, мы унесем домой. Ты с нами?
Алла Дмитриевна посмотрела на часики, поднимая край жесткого рукава, покусала накрашенные губы.
— Если все заберете, я пожалуй, зайду к Веронике Петровне. Она на пенсию вышла, сто лет не видела ее. Спрошу, может что нужно. Ну и чаю попьем. Вы сегодня опять намылились на эту свою дискотеку?
— Нет, — доблестно сказала Оля Рыбка, — нет, Алла Дмитриевна, я хотела Лену в кино позвать. А там две серии. Ну, в общем, на пять часов сеанс и дома тогда аж получается в девять.
Алла Дмитриевна кивнула. Натягивая перчатки, осмотрела свертки, шевеля губами — считала, чтоб ничего не забыть.
— Молодцы, всегда бы так. Лена, тут вот паласик, мы с девочкой его туго свернули, так что подмышку, и это все — в сумку.
Она развернула тряпочную самодельную сумку изрядных размеров. Ленка уныло вздохнула, но по гололеду в руках не утащишь, так что вместе они запихали добро в сумку, и в вязаную авоську. И Алла Дмитриевна ушла, поднимая плечико с ридикюлем и оскальзываясь на ледяных потеках.
— Рыбка герой, — отметила Ленка, осторожно балансируя на скользком тротуаре, — отказалась от дискаря, чтоб отсидеть задницу на двух сериях хинди-руси. Что там хоть идет?
Оля пожала плечами, удобнее перехватывая паласик в рулончике.
— То ли слоны мои друзья, то ли месть и закон какой-то. Или мститель?
— Мстительные слоны? — предположила Ленка, — на автобус? Или пышек пожрем по дороге?
Оля не успела ответить. Сережа Кинг обогнал их, становясь рядом и подхватывая с Ленкиного плеча тряпочные ручки.
— Ого затоварились, красавицы. Привет, Леник-Оленик. Богатая будешь, я тебя за кинозвезду принял.
— Угу, — возразила Ленка и прокашлялась, а уши под капюшоном запылали. Кинг было такой весь нарядный, дорогой, благополучный, что ей показалось — ужасные пуговицы-колеса пришиты не к ее дурацкому клетчатому пальтишку, а сразу к животу, и каждую она чувствует.
— Пойдем, подброшу. А то растеряете свои сокровища.
На обочине ждал, тарахтя двигателем, ярко-синий жигуленок, весь в хромовых цацках. И за рулем маячил кто-то неузнанный. Пока девочки медлили, Кинг уже отошел, унося сумку. Засмеялся, оглядываясь и блестя крупными ровными зубами:
— Не боитесь, не украду. Мы все равно сейчас к базару едем.
В машине было тепло, негромко чирикало радио, водитель повернулся, свешивая руку с золотым перстнем-печаткой и осматривая скованно сидящих девочек.
— Это Димон, знакомьтесь. Шошанчика брателло. Ты помнишь Шошана, Леник? Фотограф.
Ленка кивнула.
— Вы особо в окна не мелькайте, — распорядился Кинг, вольно усаживаясь и глядя в окно на плывущие мимо стволы тополей, — не надо, чтоб вас в этой тачке видели. Ну, как дела, Леник-Оленик? Все сложилось хорошо?
— Да, — сказала Ленка. Слова про окна ей не слишком понравились, но куда деваться, уже сели, уже едут.
— И отлично. Экие вы обе беляночки. Как летние бабочки!
Он смеялся, поворачиваясь и любуясь. Димон смотрел в зеркало заднего вида, кивал, соглашаясь и скаля неровные зубы под тонкой ниткой серых усов. Был он похож на брата, но не такой толстый, хотя руки на баранке — пухлые, как пирожки, и шея в распахнутом вороте нейлоновой куртки садится складками, когда опускает голову. Ленке не понравился масляный взгляд его серых, как волосы и усы, глазок. И отвечать Кингу было вовсе нелегко, под этим масляным взглядом и настороженным вниманием едущей рядом Оли. У первой пятиэтажки она с облегчением замахала рукой:
— Тут вот. Не надо к дому, спасибо!
— Сидите, — распорядился Кинг, — у «серединки» тогда высажу.
— Так ты зайдешь, Серый? — спросил непонятное Димон, но Кинг махнул рукой, останавливая.
— Сиди, сейчас я барышням помогу.
Выгрузив сумку, авоську и рулончик паласика, Кинг поймал Ленкину руку, склонился, целуя и щекоча короткими усами. Отпустил и рассмеялся, когда Оля резво отпрыгнула, пряча свою руку за спину.
— Бегите. Оленик, позвони. Я буду ждать. Номер помнишь?
— Да, — сипло ответила Ленка.
Кинг покивал, глядя тепло и спокойно.
— Ты его там не раздавай никому. Да? Не нужно.
— Да что я, маленькая совсем.
Ленка сердито поправила сумку и пошла следом за Олей. Через десяток шагов оглянулась. Машина все так же стояла на углу, рядом с «серединкой». И Кинг все так же стоял, сунув руки в карманы кожаной куртки. Смотрел вслед. Ленка поежилась, кивнула еще раз, на всякий случай. И пошла быстрее. Она не видела другого — у лавочки следующего дома, скрытая путаницей кустов гибискуса, стояла Викочка Семки, пристально через ветки глядя то на Сережу Кинга, рядом с лакированным синим автомобилем. То на Ленку, со скинутым капюшоном и копнищей светлых волос, поднимаемых ледяным ветром.

А потом девочки сидели в темном зале, на последнем ряду, шептались, невнимательно следя за прыжками, драками, танцами и снова прыжками горячих индийских героев и их пышных смуглых возлюбленных. Рыбка, наклоняя бутылку, укладывала горлышко на краешек пластмассовой чашки и лила сухое вино.
— Наощупь, — шепнула Ленка ей в ухо, и Рыбка заржала, плеская на грязный пол.
Фильм все шел и шел, никак не кончался, и девочки утомились даже издеваться над сюжетом, чем они обычно увлеченно занимались, для чего и ходили смотреть индийские фильмы. И Ленка, замотав чашечку в платок и спрятав ее в сумку, призвала Рыбку к ответу.
— У меня жопа уже закаменела. Ты вообще чего меня притащила сюда?
— Поговорить. А на улице ж холодно.
— Так говори, — удивилась Ленка.
— Так орут же, — логично возразила Оля.
Ленка закатила глаза. Разумеется. А то что в индийском кино все время или орут или поют, этого Оля, конечно, не знала.
— О, — сказала Рыбка, — о! Пошли в кафетерий. Пока кино, там пусто же. Соку треснем. И расскажу.

А в Ленкином доме на пятом этаже у окна сидела Викочка, смотрела в черное стекло. Думала. И сильно обижалась. Она отказалась пойти в кино, когда Оля позвонила ей от Ленки. Потому что обидно. Пока она тут бегает за Валерой, который от нее шифруется, и который без перерыва звонит своей девушке, которая, осталась, откуда он там приехал-то… Эти две типа подруги катаются по городу на машине! С крутым Серегой Кингом. И конечно, Викочку не позвали. Семки можно позвать на индийское кино за сорок копеек. А кататься на жигуле с деловым пацаном, конечно, нет. Не заслужила. Мордой не вышла, значит.

В маленьком кафетерии кинотеатра было исключительно неуютно и серо, так, что Ленке казалось всякий раз, специально, что ли, так задумано, но зачем? Почему такие голые столы с серыми пластиковыми столешницами, и стулья с черными тонкими ногами, которые противно скрежещут по серому полу. Почему стоят они в середине серого зальчика, со всех сторон открытого, к двум лесенкам в пяток плоских ступеней, чтоб из зальчика сразу выходить в коридоры к кинозалам — голубому и розовому. Это они назывались так, а на деле тоже были в основном серыми со скучной на стене намалеванной полосой указанного цвета.
Вот тут, прикидывала Ленка, я бы стену задрапировала шторами, такими… разного цвета, и еще повесила бы поперек, каким-то смешным лабиринтиком. Столы к стенкам поближе, и на каждом — цветной фонарик в серединке. И ваза, пусть не с цветком, а например, с веточкой миндаля, если сейчас их набрать, они расцветут, хотя еще совсем зима. Всего-то пять веточек, по одной на стол. Посуда опять же…
Она взяла в руки граненый стакан с томатным соком, который Рыбка притащила от стойки, где торчала голова продавщицы в кружевной наколке на пышно начесанных волосах.
Оля подвинула к ней столовскую тарелку с голубой полосой.
— Пирожок, трескай. С картошкой. Чего кривишься? Нормальный пирожок, заклял немножко.
— Я худею. Вот думала, какую можно прикольную кафешку тут сделать. Если по уму.
Оля разломила пирожок, заглядывая в рыхлое тесто.
— Ну? И де та картошка, мне интересно? По уму, Малая, как раз нефиг за одну зарплату зря корячиться. Они и так ее получат. А за всякие прибамбасы кто им заплотит?
— Заплатиит, — наставительно поправила ее Ленка, тоже ломая пирожок и выгрызая серединку, — ну я так, прикинь, если бы такое кафе свое личное. И оно если классное, то будут люди идти, и заранее места заказывать. И чем лучше сделаешь, тем получается ж, больше заработаешь, так?
— Пф. И кто же тебе за это заплатит? Если оклад?
— Люди. Они и заплатят. Это же просто, Оль.
Рыбка положила обратно обкусанный пирожок. Выглотала полстакана красного густого сока. Вытирая руки платочком, покачала выбеленной головой.
— Это просто за границей, Лен, там как раз капитализм, и частные всякие заведения. Но тогда прикинь, ни пенсии, никакой защиты ж нет? А если никто не придет, а? Мы же учили, как там все разоряются.
— Угу. Они разоряются, но Кинг на толкучке продает почему-то джинсы Монтана и туфли итальянские. Оно откуда берется? Кто-то же их делает там? И кто-то носит. Покупает. Я папу спрашивала, тыщу раз. Ну там про нищих, что на каждом углу помирают, бастуют, про вопли и слезы, про детский рабский труд. Чего там еще нам Мартышка и Элина рассказывают-то.
— Ну? И что говорит папа?
Ленка пожала плечами, распахнула пальто, съезжая на неудобном стуле пониже и вытягивая ноги под стол.
— Смеется только. Ничего он не говорит, потому что в партии, и у него паспорт моряка. Начнет рассказывать, могут визу прикрыть. Будет ходить на буксирах в порту.
— Это он тебе, что ли, сказал такое?
— Нет. Это я слышала, мать по телефону шепотом своей Ирочке.
Оля отодвинула пустой стакан и, сложив на краю стола руки, сплела пальцы, наклоняясь ближе. С двух сторон из залов — голубого и розового вразнобой слышались пение, удары и крики, иногда сильнее, когда дежурная по залу тетка выходила, открывая двери.
— Малая, ты достала. В понедельник на первом уроке будешь политику разводить, вот уж Валечка ваша обрадуется. А у меня разговор.
— Давай, — разрешила Ленка, — я уся унимание.
— Короче. Я решила Гане дать.
Ленка дернулась, шаря под столом ногой и усаживаясь повыше. Напротив белело серьезное и очень спокойное лицо Оли Рыбки, и сплетенные на краю стола пальцы — тоже совсем белые.
— Я… — растерянно начала Ленка, хотела возмутиться или обругать подругу. Но как-то не получалось. Потому что — а за что? Ну да, они все еще ходят, как доктор Гена сказал «в девушках», и не потому что так уж себя к свадьбе берегут. Это вообще смешно, в наше время думать о невинности, чтоб до самой свадьбы. Свадьба вообще что-то такое, мифическое. То, что должно произойти после института и после работы по распределению. По идее, конечно. Это ж выходит, почти в тридцать? Просто, пока в школе, то хлопот полный рот, если начать заниматься сексом. Во-первых, нужен парень свой, постоянный. Чтоб только с ним. Потому что город маленький, а пацаны трепливые, как полные придурки. Это в кино только показывают, ах, этот не сгодился, надо попробовать с тем. Во французских комедиях. В Керчи не Франция, тут, если кто трепанет, мол, она уже не девочка, так задолбают приставаниями. Считается, если девка пилится, значит, обязана давать любому, кто подкатится. Ясно, дебилизм, но придется же это все выслушивать. Каждый день. А когда свой парень, то все нормально, у Рыбки в классе есть такие, два года уже встречаются и пилятся, конечно. И у Ленки в классе тоже. А еще вот Танюха Лемникова, которая пришла после восьмого из другой школы, у нее парень на стороне, учится в техникуме, но тоже — все знают, что она его девушка.
Так что, если парня нет, то нужно в полной тайне. Да еще знать, как не залететь. Уж лучше закончить школу и тогда уже: более-менее взрослые, свободы побольше. А тут, как-то не вязались у Ленки в голове их коричневые платья и черные фартуки с тем, что идешь куда-то после уроков, там раздеваешься и, голая, занимаешься совсем взрослым делом. Секс. Простыни, подушки. Или еще хуже — подъезд с теплой батареей, расстегнутые штаны, спущенные до коленей. Это значит, там, где они стоят с Пашкой Саничем, треплются и смеются, или ругаются, вернее, Ленка его ругает, а он ржет и тискает ее, как плюшевого медведя. И вдруг они там — со спущенными штанами. А сверху сосед с мусорным ведром. Фу…
Оля тоже так думает, они с Ленкой несколько раз вместе на эту тему смеялись. Но сейчас главная закавыка в том, что «свой парень» из Гани никакой. Никакущий. Не будет он с Олей встречаться, как нормальные пацаны. А будет она у него одна из десятка, и если б еще десяток этот был один. А то какую поймает, ту и трахнет. Или его заловит девка, и Ганя, конечно, не откажется. Певец, блин. Звезда эстрады.
— Ну? — требовательно спросила Оля, — ты что замолчала?
Ленка пожала плечами, собирая мысли. Подняла руку ладонью к Оле.
— Подожди. Я подумаю, я сейчас.
— Думай, — разрешила Оля, слегка воинственно, видимо приготовилась возражать, а пока не на что.
Вот, вспомнила вдруг Ленка важное, тоже от доктора Гены. Будешь, как цветок, раскрываться. Такую вот сказал глупость. Глупыми такими словами. Прямо тебе кино, куды там. Но…
— Оль. А зачем ты хочешь?
— Я его люблю, — торжественно сказала Рыбка, выпрямляясь. Тряхнула головой, белые прямые пряди рассыпались по кружевной пуховой косыночке на плечах. На впалых скулах запылал румянец.
— Угу. Ну, будете вы спать. И что? Ты ж понимаешь, да, насчет Лильки Звезды и насчет барышень вокруг Гани. Что изменится-то? Давай, честно.
Оля подумала, опуская глаза к пустому стакану. Снова подняла их на Ленку.
— Ну… Он тогда поймет, что я его люблю на самом деле. А то не верит же.
— Это он тебе сказал так?
В ответ на Олин кивок Ленка разозлилась.
— А то не знаешь, они все это говорят! Ах, не даешь, значит, не любишь. Дай и поверю. Оля, блин! Мы это проходили еще в пятнадцать лет! Это не причина! Ну ладно, допустим. Поверил он, за сердце схватился, о-о-о, Рыбища мене любит, аж дала! И дальше что? Тебе что?
— Я не знала, что ты такая эгоистка, — скорбно возразила Рыбка, — это же любовь, але, Малая? При чем тут я, мне? Когда любишь, то надо так, что ему было хорошо!
— А мне кажется, надо чтоб обеим. Обоим. Ну и мне кажется, нужно ж хотеть секса.
— Чего? — удивилась Оля, откидываясь на спинку стула, — хотеть? Ты с дуба упала, Ленк? Кто ж его хочет?
Со стороны розового зала заиграла бравурная музыка, громко и победительно запели главные герои, захлопали деревянные сиденья и поднялся шум, постепенно стихая — народ уходил в другой выход, удаляясь от кафетерия. Оля сидела с таким уверенным на лице удивлением, что Ленка смешалась и покраснела, маясь тем, что снова сморозила глупость, кажется изрядную. Как цветок, ага…
И одновременно ужасно сильная пришла тоска, уколола под ребра, как укусила, из-за этого вот «с дуба упала», которое они с Валиком говорили друг другу. И следом — память о сне, в котором плеск воды, провисающие реденькие стенки палатки и он, голый, таким приснился. И тот поцелуй, во сне, совсем не такой, как их единственный, в жизни. Но это ведь сон.
— Ленк, надо идти, уже девять. Слушай. Ты кино и жизнь не путай, поняла? А то, как лопух последний, веришь всякой ерунде. Любовь есть, да. А вот это вот, ах, и покатились валяться голые, это все сказки. Для красоты. На самом деле мужик хочет, баба дает. И тогда у них может что-то получиться. Ну там встречаются. Или семья там, дети. Или вот, как я хочу, пусть знает, что я его люблю совсем. И будет делать, что хочет, но будет это знать. Ну, я не могу сказать яснее.
Она поднялась, застегивая пальто и накидывая косынку на волосы. Ленка тоже встала, вешая на плечо сумочку. Спускаясь по плоским ступеням в вестибюль, спросила негромко, тыкаясь к уху идущей ниже Рыбки:
— И когда? Прям вот вот щас?
Та пожала плечами.
— Ну… ну, может на восьмое марта. Он меня пригласил. В кабак. И в гости. Чего ты бормочешь там?
— Хорошо не двадцать третье февраля хоть. День советской армии. Отечество защищать…
— Тю на тебя, Малая!