Глава 25

Нуба сидел, обнимая колени длинными руками. Лунный свет, побелив вогнутый борт, ложился на черную воду широкой полосой, уходя вдаль, к краю моря. Все спали вокруг. Море после трехдневного шторма было таким тихим, что казалось выкованным из железа. Поскрипывали снасти, и медленно хлопал маленький парус. Привычные звуки, что не попадали в уши, оставаясь снаружи.
Только легкая прохлада говорила с ним, касаясь покрытого испариной лба и мертвого века над пустым глазом.
Ноги затекли, но мужчина не шевелился. Если поменять позу, то сбоку наплывет, закрывая горизонт, черная полоса с невысокими корявыми зубцами. Это берег. Он уже близко. И чем ближе, тем сложнее думать о том, что путешествие подходит к концу и скоро надо будет, щурясь от летнего солнца, ступить на ту самую землю, покинутую им восемь, нет, уже девять лет назад. У пристани на него будут глазеть люди, показывая пальцем на изуродованное лицо и шарахаясь, если он обернется. И, выйдя из порта, пройдя мимо скученных повозок, мешков, верблюдов и всадников на разномастных лошадях, он должен решить – куда ему. Идти ли прямо к княгине, отправляясь в Триадей, узнавая мощеные улочки и дома, поднимаясь к богатому дому Теренция. Или попробовать затеряться в одном из селений, неподалеку. Чтоб сперва узнать из разговоров и сплетен – что там, как она.

- Эй, черный Иму-силач, – за спиной зашлепали босые ноги, Суфа брякнулся рядом, зевая и тряся головой, – опять днем будешь храпеть? А через день нам уже разгружаться. Будешь сонный, как сыч поутру.
- Не буду. Поработаю, как надо.
- То так, так, – согласился Суфа, – слышь, ты ведь тут был? Научи, где хороши девки и сколько надо заплатить, чтоб не дать слишком много.
- Я жил в другом полисе, Суфа. Дальше на побережье, к востоку.
- Да? Ну, все они тут похожи, так сказал Даори. Думаю, задержимся. Обшарим все места, где есть базары и деньги. Повеселимся!
Он негромко захихикал.
Они все устали от долгого путешествия и все хотели подольше побыть на твердой земле. А он? Чего хочет он сам?
- А ты? – подхватывая мысленный вопрос, спросил Суфа, – что будешь делать, здоровяк? Побежишь искать свою нареченную? Пугать ее кривой рожей? Ну, не сердись, я так.
- Я не сержусь.
Даориций был так счастлив, что угадал о любви Нубы к Мауре, что в ту же ночь, пыхтя от усердия, записал историю с вазой, львом и любовью в новый свиток, и после подмигивал Нубе, то и дело заводя разнеженные разговоры. И через два дня вся команда знала о новой истории. Матросы спорили за ужином, не обращая внимания на то, что сам Нуба, которого с легкой руки девочки-дикарки звали теперь Иму – по имени страшного лесного божка, сидел рядом и ел, усмехаясь.
- Да сразу найти и сказать, вот я, и пусть лицом демон, но корень мой по-прежнему дубина на радость тебе, – сердито кричал Алтансы, тыкая в сторону Нубы жирным от топленого сала пальцем.
- Много ты знаешь, – возражал тонкий и смуглый Гохон, поправляя ухоженные усы и поглядывая по сторонам, – бабам нужна красота, они от нее млеют. А дубинку можно и из дерева выстругать. Нет. Ему надо сперва затаиться и увидеть, кто там возделывает ее поля. И в переулке – хыц, по горлышку.
- А его тут же – хыц и к судье! – орал, сердясь, Тасиан, рыжий, с красным лицом и маленьким, как у ребенка ротиком, – это ж тебе не дикая земля, болван! Тут – полисы! Храмы. Бани с гимнасиями! Гетеры и музыки всякие. Тут далеко не убежишь, везде народ, деревни, все дружатся или воюют, разве что подальше от берега – в степь.
- Угу, от своей бабы подальше. И полюбовника зарезать и ее бросить. Умник Гохон, ничего не скажешь, – поддерживал Тасиана Алтансы.
Устав спорить, они поворачивались к Нубе.
- Чего молчишь? Что сам-то?
Как все люди, которые вели жизнь суровую и грубую, вдали от женщин, они были романтиками и за время морского похода полюбили черного Иму – за то, что был добр, немногословен и всегда приходил на помощь. Даже Алтансы, когда Нуба вылечил его от злостного поноса, от которого у бедняги сводило руки, потому что висел над бортом три дня без перерыва, стеная и охая, поджаривая голую задницу на палящем солнце, даже он с легким сожалением решил, наконец – ну, Иму колдун, да, но хороший, наш колдун, морской.
В ответ на вопрос Нуба отставлял миску и стесненно пожимал плечами. Вставал и уходил на корму, за развернутый парус.
- Тоскует, вишь, ну еще бы, с такой мордой, – довольно говорил вслед заботливый Алтансы, и кричал, – а то оставайся. Даори тебя возьмет, когда поплывем обратно с товарами.
- И бабу, бабу свою скрути и с собой, – Тасиан хохотал, радуясь, что нашел такой простой выход, – тут она к тебе быстро привыкнет, некуда ж деться.
Нуба сжимал на деревянном обводе кулаки и медленно улыбался, ощущая, как новая улыбка растягивает и перекашивает лицо. Они правы, хоть и думают о другой женщине. Тысячу раз правы, все трудно. А знали бы, что разговор идет не о рабыне, которая вот уже десять лет переходит от одного хозяина к другому. А о княгине. Хозяйке племени. Жене богатейшего торговца. Матери вождя и дочери вождя. Тогда и спорить бы не стали. Сразу поняли бы – все бесполезно.

- Молчишь? Ну ладно. Я еще посплю, – Суфа зевнул и, поднимаясь, канул в темноту. А через малое время на его место, кряхтя, уселся Даориций. Помолчал, глядя на лунную дорожку.
- Парни правы, Иму-силач. Если решишь, я возьму тебя в поход. Ты не волнуйся, не обижу. Будешь мой, а со своими я не верчу, денег даю честно, все уговоры блюду. Потому эти черти держатся за Ноушу и не бросают старого Даориция.
Нуба молчал, не зная, что отвечать. И купец продолжал:
- Привык я к тебе. Повиниться хочу. Я ведь думал – э-э-э, приплывем на Эвксин, там много базаров и городов, выставлю тебе счет и будешь на ярмарках биться с медведями да с дикими жеребцами. А я буду считать денежки. Но вот ты тут молчал. Все меня слушал, а говорил я, как бочка с дырой, куда утекает вино – без остановки. И оказалось, твое молчание тоже говорило со мной, а? Знаешь, что оно мне сказало? Есть вещи кроме денег, саха Даори. Очень важные вещи. А ты ведь можешь не дожить до ста лет, купец. Кроме свитков, что останется? Пусть бы еще хорошая память. Ты мне веришь?
- Да, – Нуба кивнул. Он и правда, верил старику. И это связывало ему язык, не давая признаться в невольном обмане.
- Славно. Славно. Когда придем и выгрузимся, ты не уходи сразу. Я буду с купцами говорить, все узнаю, тебе расскажу. Понял? Потом и пойдешь.
- Да, саха. Пусть здоровье не покидает тебя. Живи до ста лет.

У него не было сил говорить с купцом, и он поднялся, ушел в трюм и лег в свое гнездо, пропахшее сеном, пряными семенами и старым потом. Закрыл глаз, молясь, чтоб сон был пустым и черным. Но пока он спал, неутомимая Онторо нашла дыру в его мыслях и ввинтилась в них, смеясь и показывая то, что видела сама, когда улетала в степь на крыльях собственных снов.
Не в силах проснуться, Нуба вертелся и глухо стонал, глядя, как расцветает лицо Хаидэ под навалившимся на нее быстрым мужским телом, таким красивым, стройным, таким умелым в страсти.
Онторо перечисляла детские словечки, которыми ласкали друг друга влюбленные, говорила голосом Хаидэ – он никогда не слышал такого голоса у нее, разве что, когда нашла птенца и, держа его в ладошках, шептала утешения. Отвечала мужским голосом, говорящем о самом сокровенном, что теперь ведомо другому. Ему, Нубе – не было таких знаний, потому что, оберегая княжну, никогда он не позволял себе вламываться в ее упрямую голову, в ее горячее сердце.
И когда он совсем изнемог и уже хотел ответить черному демону, прося о покое и спрашивая о плате за этот покой, вдруг услышал слова, полные ярости и скрытого нетерпения:
- Ответь же мне, возлюбленный мой! Ответь, подай голос! Поговори!
Затаившись, кусая губы, проснулся в поту. – Она не знает, где он! Нащупывая, ищет его мысли, может быть, знает, куда направил «Ноушу» старый купец. Но, где именно он сейчас и что собирается сделать – все еще не знает. А он только что чуть было не открылся ей полностью.
Садясь, взял себя за виски и, не обращая внимания на занывшую пустую глазницу под сморщенным веком, проговорил:
- Я Иму. Иму силач, я буду драться на ярмарках. Потому что больше не годен ни на что. Отныне моя судьба – судьба Иму, одноглазого зверя, пожравшего льва.

Утром, управившись со снастями, подошел к Даорицию, сел, беря предложенные тем зары. И кидая, посмотрел не на то, какие выпали знаки, а на сверкающий рыжиной и белыми кубиками домов город, что медленно приближался, в облаке пряных степных запахов:
- Я буду служить тебе, саха. И буду биться на ярмарках. Под именем черного Иму. А прежнее – забудь.
- А как же?.. – Даориций подергал свежепокрашенную бороду, внимательно разглядывая лицо, на котором из-за шрама не отражались мысли. Кивнул с досадой.
- Может ты и прав. Это твое решение. Пусть. Но люди вокруг тебя тоже вольны принимать решения. Так и знай!
Встал и, отпихнув ногой доску тахтэ-нард, величественно удалился, шурша халатом.
Нуба глядел вслед, перекашивая лицо в улыбке. Он справился. Пока что он справился с черной ведьмой. И подумав так, поспешно стал думать о другом. Пусть бы болтун Даориций хорошо поторговал и вернулся к своим Эрине и Кайле. И пусть молодая жена всплескивает руками и бежит показывать старшей обновки. Пусть там будет все хорошо.

У причала, когда маленькая «Ноуша» заскрипела, тыкаясь крутым бортом в размокшие бревна, все было так, как он предполагал. Таскал на плече тяжелые мешки, а люди сбегались, показывая на него пальцами. Убегали позвать других, кто еще не видел, как из трюма воздвигается могучая черная фигура, лоснящаяся от пота, и тяжко топая колоннами ног, прогибает дощатые сходни. Сбрасывая мешок, Нуба выпрямлялся, медленно поворачивался, озирая небольшую толпу сверкающим глазом. Скалил зубы в кривой звериной ухмылке, и мужчины, обветренные, в поношенных рабочих кангах и штанах, сами сильные и закаленные суровой жизнью, отшатывались, поспешно скрещивая пальцы в охранных знаках.
«Я Иму. Дикий человек-зверь, я убитый лев, забравший у побежденного его жизнь и его смерть»
С палубы он видел, к Даорицию подходят другие купцы, здороваются, хлопая по плечу и приобнимая. Покончив с приветствиями, глядят, щуря от солнца глаза, на него. И спрашивают купца, внимательно выслушивая ответы.
Вечером принаряженный Даориций пришел на корму, подбирая рукой в перстнях вышитый подол, оглядел согнутую спину и миску с кашей на больших коленях.
- Друг мой, Нуба…
- Иму, – хриплым, чужим голосом поправил его великан.
Даориций сердито сплюнул на палубу и растер плевок подошвой золоченого сапога.
- По мне, ты не Иму, а чисто болван. Там в черной земле видел я огромных крысов, чьи спины укрыты роговым панцирем. Когда их ловят, они суют голову в нору и так сидят, думая, если сами не видят ничего, то и зады не видны охотникам. Ты, мой друг, такой же глупый крыс. Спрятался за страшное имя, а позади все равно – хвост. Я ухожу на агору. Потом на пир. Меня уже спрашивали уважаемые, можно ли купить страшного великана, чтоб показывать на пирах. Я сказал – ты свободен и сам выбираешь, что делать…
- Я свободен. Но все, о чем ты сговоришься, сделаю. Пиры, так пиры. Или – схватки.
Голос его был равнодушным, рука все так же зачерпывала из миски кашу и подносила ко рту.
Даориций подвинул пустой бочонок и осторожно сел, чтоб не измять халат. Вынул из мешка на поясе небольшой свиток.
- Смотри. Я буду устраивать тебе зрелища и брать плату. Половину забираю себе. Другую ты волен взять сразу или оставить у меня, под охраной, а я буду давать тебе мелких монет – на девок и вино. Ну одеться еще. И потом отдам все сразу, что скопится. Чтоб не было обмана, вот, прочти и поставь тут имя. И храни у себя.
Нуба макнул бамбуковую палочку в пузырек и, подумав, вывел на пергамене значок.
- Эллинский, – одобрил купец, – хорошо, это все понимают.
Поднялся и, похлопав по буграм черного плеча, пошел к сходням.
«Я – Иму, демон старого леса. Я поел и буду спать. А завтра вырву горло другому зверю»
Он растянулся на мешках, слушая, как у борта, где постукивали сходни, тихо поет вахтенный и, время от времени, когда с берега доносятся пьяные крики, завистливо бормочет что-то.
«Иму хочет спать»
Он закрыл глаз, увидел, как вздымается пыль, выбитая ногами дикого кабана. Или – лапами степного волка. Или быстрыми ногами воинов-охотников, вооруженных тупыми мечами и сетью. Ухмыльнулся и заснул крепко, без снов и тревожащих посещений.

На черном острове Невозвращения в покоях, залитых рассеянным дымчатым светом, Онторо спала, беспокойно поворачиваясь и резко отбрасывая тонкие руки. Застонала, вскрикнув, открыла глаза, облизала языком сухие губы. Откидывая прозрачное покрывало, синее, затканное золотыми узорами, села, спуская с постели голые ноги. И схватив стоящий на столике кувшин, жадно напилась. Вытирая рот, сунула кувшин на место. Хлопнула в ладоши. Не глядя на прибежавшую рабыню, встала, поворачиваясь, пока та закутывала долгое тело в яркий полосатый хитон. Зашипела, когда девушка неловко ткнула в кожу плеча булавкой.
- Пойдешь к стражам. Десять плетей.
И вышла, развевая подол быстрыми шагами, а девушка заплакала, стоя рядом с вычурным столиком.
Онторо шла по спиральным галереям, не глядя, как становятся на колени и кланяются высокой жрице низкие. Лоб под убранными на пробор мелкими косами собирался морщинами и тонкие подкрашенные брови хмурились.
Куда он делся? Она подкрадывалась медленно, каждый раз заходя в его голову все дальше. И там, как в густой траве на опушке, уже была вытоптанная ею своя поляна. Не приходилось снова и снова путать ноги в переплетении стеблей. Не нужно было тратить сил на то, чтоб продраться сквозь заросли. Заснуть – и ступить на приготовленное место. Все дальше протаптывая тропу к его сердцу. Где же она ошиблась? Почему исчезло все и вместо манящей тропы ее встретили непроходимые заросли? Нуба, звала она вкрадчивым шепотом, пока ее тело выгибалось на расшитых покрывалах, смотри, Нуба, что я покажу тебе сегодня. Но вместо его страдающего лица, медленно поднимающегося ей навстречу, как было всякий раз, когда она засыпала, и видела его согнутую фигуру посреди высоких трав, на коленях, с руками, брошенными вдоль могучих бедер, вдруг – чаща. Непролазная и слепая.
Нуба, звала она, а травы заплетали ноги, ветки лезли в глаза. И силы кончались, а он не поднял лица. Не посмотрел. Да она вообще не увидела его и не почуяла! Неужто это случилось из-за показанных ею картинок счастливой любви? Его должна была обуять слабость! Он должен был стать мягким, податливым, позволить ей вползти и устроиться в сердце, чтоб, даже, когда она просыпается, часть ее оставалась в нем, так же как другая часть недреманно следит за жрецом-египтянином.
«Тот сам отдался матери тьме. А этот – нет»
Сбегая по лестнице, она отмахнулась от язвительных мыслей, что дразнили, покусывая. И подойдя вплотную к стене серого тумана, остановилась, чтоб прийти в себя. Огладила на груди и бедрах складки полосатого хитона – этак ей никогда не облечься в белые сверкающие одежды настоящей жрицы. И вздохнув, нацепила на узкое лицо приветливую улыбку. Шепча открывающие слова, повела руками в толщу тумана и ступила в прореженное отверстие, что сразу за ней снова затянулось сплошной пеленой. Шум галерей и переходов смолк, будто отрезанный. И вместо него раздался ясный, ледяной голос жреца удовольствий.
- Она тебе нравится? Посмотри, какие круглые бедра. И груди. Потрогай губы, – она сладка, как спелый плод.
Онторо, улыбаясь, шла по тропинке между зеленых лужаек и голубых ручьев, а с веток к ней слетали попугаи, крича скрипучими голосами. Бабочки садились на черные волосы, складывая и расправляя прозрачные крылья.
Посреди изумрудной лужайки, окруженной изогнутыми деревцами с огнями цветков, в легком раскладном кресле сидел Маур, лениво рассматривая стоящую перед ним на коленях чернокожую девушку, пухлогубую и широкобедрую. В ответ на предложение жреца пожал худыми мальчишескими плечами. Жрец усмехнулся и кивнул. Девушка вскочила и кланяясь, убежала, мелькая розовыми ступнями. А на ее место тут же устремилась другая – повыше, с тяжелой большой грудью. Пока мальчик рассматривал новую игрушку, жрец кивнул над его плечом подошедшей Онторо.
- Чего ей надо? – спросил Маур, кривя брови.
Онторо встала на колено поодаль от девушки. Коснулась рукой груди, потом горла.
- Пусть мать Темнота всегда ласкает тебя лепестками черных цветов, избранный сын. Может быть, все они слишком взрослы для тебя?
Оглянулась на небольшую толпу, семь или восемь девушек переминались невдалеке, глядя на мальчика – кто с испугом, а кто с надеждой. И указала пальцем на самую юную, что незаметно старалась спрятаться за подруг.
- Рассмотри эту, избранный сын. Если бы амигдале дана была милость цвести черными лепестками, то она не превзошла бы нежности ее щек и плеч.
- Да… – согласился Маур, разглядывая девочку, которую толкали к нему стражи, – пусть эта, разденьте.
Жрец удовольствий усмехнулся, не сводя с советчицы ледяных глаз. А та склонилась, касаясь лбом прохладной травы. Ждала.
- Я беру ее. И пусть ко мне в покои пришлют двух солдат. Погрубее. Больших.
Мальчик, проходя мимо жрицы, милостиво тронул пальцем подставленное горло.
- Ты цепка, как болотная пиявка, черная хвостатая тварь, – шепот жреца был слышен только Онторо и она поклонилась ему.
- Куи-куи, мой повелитель. Помнишь, я говорила, что приползу к тебе, целовать палец за пальцем на твоей правой ноге? Ты победил, подставляй ногу.
Жрец выставил вперед ногу, обутую в плетеную сандалию. Рассмеялся, увидев, что Онторо не торопится исполнить обещанное.
- Умеешь ты веселить меня, знахарка. Рассказывай, что стряслось.
Мужчина сел в кресло, вертя перед лицом ухоженными кистями, с ногтями покрытыми яркой краской – любовался. Онторо, сидя на траве, сказала:
- Он исчез. Будто не было. А ты ведь знаешь, сколько сил положила я…
- Сколько сил! – передразнил жрец, – и что? А клялась, била себя по бокам гладким хвостом. Почему я должен покрывать твои промахи? Может быть, сразу выйдешь перед советом и расскажешь шестерым, каясь и хлопая себя по щекам?
- Потому что совет выкинет меня на черные пески. Кварати заберет мое тело и отдаст его мужу из моря.
- И правильно сделает!
- Нет. Ты знаешь, что нет. Ты один. Потому я пришла к тебе, учитель. Разве полезно потратить силы впустую? А если мы потеряем великана, то это твои силы, вложенные в меня, они пропадут.
- Не учи. Это я знаю, не щенок.
Он наклонился вперед и белые ровные пряди, сплетенные на концах, легли на колени. Голос был тихим и яростным.
- Скажи другое. Ты ближе всех нас могла подобраться к его мыслям.
- И к сердцу.
- Да, и к сердцу. Ты все еще уверена, что именно он нужен? Живой? Убивать людей так просто. Он, должно быть, уже на побережье понта. Посланцы найдут его и – отравленное вино. Или – укус паучихи-вдовицы. Но ты ратуешь за его жизнь. Это твое тело жаждет, а ты лжешь? Или же?
- Мое тело жаждет. Видишь, я честна. Но оно лишь инструмент матери тьмы. Пленив его, я получу раба для изысканных удовольствий. И он научится наслаждаться пороком и жестокостью, как учится у тебя избранный сын. Свет лишится величайшей преданности. И на нем появится пятно. Это будет и если он умрет, да. Но если останется жить, то темнота станет сильнее!
Она подняла брови, будто досадуя на то, что приходится говорить о простых вещах:
- Ослабить и усилить всегда лучше, чем просто ослабить.
- Да. Если все получится.
- Так помоги мне! И получится. А если нет – ну что же, пусть совет отдаст темноте прекрасное тело Онторо.
Жрец протянул холеную руку, женщина подползла, опираясь на ладони, коснулась губами белой кожи. И захрипела, когда жесткие пальцы, метнувшись, сдавили ей горло.
- Я буду стоять на песке и петь, глядя, как женится на тебе темный муж черной Кварати, тварь. Если ты подведешь меня. Иди. Я поговорю с посланцами. Они разведают, что можно сделать, чтоб его мысли вновь обратились к тебе.
Пальцы разжались. Онторо откинулась, хрипло вдыхая и прижимая к груди руки. Внутри, там, куда врывался горячий воздух, все тряслось и текло, истаивая от боли и наслаждения. Как же она ненавидит его – белого учителя удовольствий. И ненавидя, не может избавиться от его уроков. Вбитых мучениями и плетью, цепями, голодом, и унижениями. Ну что же, пусть царствует, пока нет с ней Нубы. А потом, когда рядом будет великан, покорный и сильный, она взмахнет рукой, указывая. И получит другое удовольствие, высокое и острое. Для того она отдана матери тьме, чтоб наслаждения становились сильнее и больше. Она хорошая ученица. Жрец и не знает, насколько хорошая.
- Иди, – лениво сказал мужчина, отряхивая руку, – сегодня ночью примешь меня. Посмотрю, все ли помнишь из моих уроков.
- Буду ждать, мой хозяин.
Она поднялась и пошла, а полосатая ткань омахивала ровные кончики зеленой травы, что вся – одного цвета и размера.
- Куи-куи, гладкая тварь, – жрец усмехался, следя за высокой фигурой.
Она считает себя умнее его. Быстроживущие все такие. Прибегают, дрожа от жадности – все успеть, все перепробовать. Проглотить то, что не прожевали. Это понятно, у них так мало времени. Эта – гладкая, если не станет жрицей – состарится скоро – через семь лет. И потому она так полезна, знает, знает и торопится, изо всех сил. Пусть отдает их все. Сколько таких мелькнуло за последние две сотни лет. И никто не остался.