ГЛАВА 12

Надсадный вой труб тыкался в уши, солнце обжигало лоб и руку, прикрывающую глаза. Белая пыль забиралась в горло, сеялась на потные щеки. И было горячо и липко стоять в тесной толпе, волнами ходившей при гортанных вскриках стражи.
Нуба шагнул вперед, туда, где вместе с солнцем касался жаркого лица морской легкий ветер. Вытирая лицо, опустил большие руки. Черной гроздью с цветными искрами топотала вдалеке кавалькада, окруженная дорожной пылью. Из белых клубов торчали длинные копья, топот ритмично ударял землю, заставляя ее глухо гудеть. Снова из-за спины взвыли дудки, прогремели о щиты короткие мечи, заглушая лязгом крики толпы. Нубу толкали в спину, елозили под руками, просовывая головы – увидеть первыми. Под грозный крик командира стражи вдруг повалились на колени, прижимая лбы к высушенной до белизны глине.
Ветер лизнул пот на щеках, упал вокруг плеч. И Нуба, оглядываясь на устланную черными, серыми и грязно-белыми спинами, снова посмотрел вперед.

Всадники приближались. Поднимаясь и опускаясь в седлах, так что шлемы одинаково сверкали на солнце, ехали, глядя перед собой глазами, разделенными узкой пластиной, закрывающей нос. И от неподвижности взглядов и мерного вверх-вниз движения одинаковых голов казались неживыми.
- Княгиня! – всхлипнул кто-то, изворачиваясь лицом вверх и протягивая дрожащую руку, – свет наш, наша великая матерь!
В ужасе от собственной смелости накрыл голову смуглыми пальцами, выпачканными в белой пыли и снова уткнулся в землю.
Она ехала впереди, голова в богато украшенном шлеме так же мерно поднималась и опускалась, полоскался по ветру спущенный на плечо длинный султан из рыжего конского волоса, путаясь с прядью золотистых волос. Солнце сверкало на острие шлема, стекало по переносице, гасло на черных бляшках, густо нашитых на кожаную рубаху, отсвечивало тусклыми бликами на согнутых у лошадиных боков коленях.
Из тени шлема карие с зеленым блеском глаза смотрели перед собой, куда-то выше земли, людей, выше домишек, карабкающихся по склонам, выше портиков маленьких храмов и акрополя, венчающего верхушку древнего холма.
- Хаидэ… – Нуба услышал свой голос и замер, потому что помнил – при ней рот его запечатан клятвой молчания. Но он был с ним – его голос и ничего не случилось. Даже хуже, чем ничего, женщина впереди небольшого войска все так же мерно приподнималась и опускалась в седле, а глаза, просвеченные солнцем, приближаясь, смотрели поверх бритой головы черного великана. И потому Нуба крикнул, так что облезлые вороны на рыночной площади разом гакнули и, хлопоча крыльями, пронеслись в сторону, торопясь за склон.
- Я здесь, Хаи!
- Возьмите его.
Голос женщины был резким и твердым, как удар копья. Набежавшие воины, наваливаясь, расхватали руки и плечи, пиная, поволокли не сопротивляющегося великана к большому шатру с вздутыми от ветра стенками. И втолкнув внутрь, заслонили выход остриями мечей, направленных на него. Оглядываясь на просторную пустоту, Нуба ступил по мягкому ковру. Помедлил и сел, скрестив ноги, подставляя стражникам незащищенную спину. Снаружи слышались отрывистые голоса солдат, клики толпы, конское ржание и надсадное гудение труб. А потом задняя стена шатра распахнулась и со шлемом на руке быстро вошла княжна, встряхивая освобожденными волосами, свитыми в толстый растрепанный жгут. Обок, глядя с обожанием, бежали рабыни, следом – два воина, принимая от воительницы щит и снятый шлем.
Нуба, вскочил. Раскинув в стороны руки, женщина позволила рабыням расстегнуть и снять звякающую рубаху. Переступила ногами, стряхивая сапожки и, подождав, когда упавшая на колени девушка стащила грубые кожаные штаны, со вздохом, расправляя тонкую нижнюю рубаху, опустилась в большое кресло, покрытое шелковой тканью. Опуская ноги в подставленную лохань, парящую запахом цветов, откинулась на подголовник. И махнула рукой, подзывая его.
Сказала склонившемуся рядом эллину в красной тоге, перевитой золотыми шнурками.
- Людям зарежьте десять баранов. Выкатите вина, без меры. Плясунов и фокусников. А солдатам – девок. Пусть славят и празднуют.
Когда советник, кланяясь, исчез, открыла глаза и приподняла голову, нахмурясь.
- Я позвала тебя! Ты что, не слышал?
Вспомнив вялое движение руки, Нуба промолчал. Подошел, возвышаясь над раскинутым креслом. И встал на колено, вглядываясь в любимое лицо. Сердце, поднывая, заговорило о плохих вещах. Сейчас посмотрит презрительно и равнодушно, велит отправляться на задний двор большого дома Теренция. Делать тяжелую домашнюю работу. Или – пасти табун на дальних пастбищах. Или…
Ветер колыхал белые полотняные стенки шатра, в котором они остались вдвоем. И Нуба развел руки, держа их на весу и не решаясь сомкнуть вокруг княжны, которая вдруг соскользнула с кресла и кинулась к нему, уткнулась носом в ребра, обхватывая руками. Прижималась все крепче и только иногда, отклоняя лицо, так чтобы снизу увидеть его подбородок и щеки, говорила еле слышно:
- Нуба мой, мой любимый, потеря моя, и моя радость.
Под ее несвязное бормотание, упреки и жалобы, он медленно свел руки и, ожидая смерти от счастья, сомкнул их за вздрагивающей спиной, зарывая лицо в рассыпанные по плечам русые волосы, от которых пахло полынью и сухой глиной. Она подалась к нему, изгибаясь под руками, так что, стоя на коленях, ощутил ее всю, как тугую и одновременно мягкую волну, прокатывающуюся по его напряженному телу. Уносясь вслед за воздушной головой, что вдруг сделалась, как легкие стенки царского шатра, успел подумать, что – никогда так. Не знал ее такую. Женщина…
Откидываясь, показывая горло, тянула его на себя, открывая и снова закрывая глаза, глядя на него и одновременно сквозь его лицо внутрь себя. И увиденное изламывало темные брови в сладком страдании.
- Иди, – темный голос змеился из ее рта, заползал в уши, протекая по венам, добирался до самого корня, заставляя его болеть от напряжения, – и-ди…
И он, как когда-то на вечернем остывающем песке пустынного берега, налег, опираясь на локти, прижимая ее мягчающее тело своими железными бедрами. Вынимая руки из-под узкой спины, чтоб положить их на грудь, видную через тонкую рубашку, вдруг увидел мужчину, стоявшего у резной деревянной колонны. Приподнялся. Незнакомое лицо было сведено страданием – смуглое лицо белого человека. Высокие скулы, маленький подбородок, темные глаза под насупленными прямыми бровями.
- Хаи…
Она оглянулась и, снова обхватив его руками, прижала к себе. Проговорила хрипло и быстро, как о пустой помехе:
- Пусть глядит, если хочет.
- Хаидэ, – Нуба сел, осторожно отводя ее руки, – так не надо, Хаидэ, могут войти. Твои рабыни.
Она внезапно вскочила, выворачиваясь, как вылетевшая из-под ног перепелка, расхохоталась, резкими движениями оглаживая рубашку, поднимая руками груди, и повернулась, показывая себя обоим мужчинам.
- Рабыни? Что мне рабыни? Пусть весь мой народ видит свою госпожу. Я велю распахнуть шатер. Кто скажет хоть слово против матери двух племен, великой Хаидэ, правящей вратами мира? Кому так не нужна его голова? И головы всех его родных до третьего колена? Эй, благоразумный!
Оставляя в покое рубашку, вскинула руку, приказывая стоящему у колонны:
- Где слуги? Снимите занавеси, пусть наш союз видят все!
- Нет, – услышал Нуба собственный голос.

Глаза белого мужчины изумленно раскрылись, брови поползли вверх. Метнулся острый взгляд от черного лица к лицу молодой женщины, ожидающей исполнения приказа.
- Нет? – эхом проговорила она, – нет?
Схватила черную руку своей, маленькой, жесткой и горячей. Быстро ступая босыми ногами, потянула к задней стенке шатра. Сгибаясь тенями, рабыни, ожидающие снаружи, распахнули белые полотна. Княгиня потащила Нубу вверх по пологому склону, укрытому подсыхающей летней травой.
- Хаидэ, подожди.
Но она не слушала, только сильнее сжимала руку, будто хотела укусить его ладонь скрюченными пальцами. Добежав к вершине, протянула перед собой другую руку.
- Смотри! – крикнула хрипло, и ее голос показался ему похожим на карканье улетевших ворон, – смотри, раб, на то, что принадлежит мне!
Огромная лощина, переходящая в плоскую степь, была забита конниками. Темное неподвижное море, утыканное длинными копьями с яркой искрой солнца на каждом острие. Фырканье коней, звяканье сбруи и черных доспехов. Шлемы, надвинутые на лбы. Море людей, лошадей и оружия, влитое в ладони приземистых холмов, – уходило вдаль, насколько хватало глаз. И все они стояли молча, ниже маленькой женщины, колени которой ветер облеплял тонким подолом.
- Видишь?
Она взмахнула рукой. В ответ армия взорвалась приветственным ревом, что, как мощный прибой, катнулся к их ногам и, отпрыгнув, понесся вдаль по бронзовым головам и мерно бряцающим об щиты мечам. Открывались черные дыры орущих глоток, сверкало солнце на выставленных щитах. Крик затихал и наваливался снова, грозными волнами прокатываясь по рядам конников.
- Я сделала это! Пока ты бродил неизвестно где. Пока Исма и Ахатта распевали бараньи песни любви, пока Теренций считал деньги в мошне. Я шла вперед, не останавливаясь. Вот я, вот мое войско. И это только начало, любимый. Теперь со мной ты. Весь мир примет мой свет и добро. И ни капля зла не укроется от моего глаза. Наших с тобой глаз.
Ветер схватил ее волосы и поднял, растягивая в сильных невидимых пальцах, залепил прядями глаза. Княгиня засмеялась, ловя пряди и убирая их за спину. Махнула рукой, и войско послушно смолкло, закрылись черные рты, погасло солнце на лезвиях коротких мечей.
- Пойдем, – сбегая с холма, она снова тащила его за руку. Как раньше. Когда они, привязав Брата, спускались к синей воде маленькой бухты. И так же смеялась, поворачивая к нему светлое, покрытое легким загаром лицо.
- А если ты хочешь, чтоб не было никого, я отошлю всех. Наша ночь, Нуба. Я так ждала тебя. Завтра совершим обряд, любимый, и ты станешь моим царственным супругом. Будем вместе всегда. Всегда во главе моего народа. Поведем его, как учитель Беслаи вел наших отцов…
Нуба шел молча, слушая ее немного бессвязную речь. Прошел мимо склонившихся в поклоне рабынь и споткнулся, когда одна из них – высокая, тонкая, уронила поднос, желтые яблоки запрыгали по мягким коврам. Ахнув, рабыня упала ничком, распластывая руки.
- Плетей, – не останавливаясь, бросила Хаидэ.
И Нуба, не давая себе времени на раздумья, резко выдернул свою руку из цепких пальцев.
Застыл у стены, с тоской глядя, как удаляется родное лицо в ореоле растрепавшихся волос, плывет, меняясь и утекая, разгоряченное недавними объятиями и быстрой ходьбой. На месте любви – удивление. На его месте – гнев. И он сменяется яростью. И после – смиренной печалью, как на погребении того, с кем никогда больше не суждено быть.
- Нуба, – шепотом сказала молодая женщина с прекрасным лицом, исчезающим среди белых складок полотна, колыхаемых ветром.
И он заплакал, валясь, пряча лицо в коленях, обхватывая их руками и горбя спину.

- Нуба? Ты чего? Сон, да?
Он лежал на боку и слезы все еще срывались со щеки, проводя щекотную дорожку. Не поворачиваясь на голос, незаметно прижал щеку к шкуре, пахнущей чабрецом и дымом. Быстро глянул вокруг из-под полуопущенных век – в щели и мелкие дырки старой палатки лезли солнечные лучи.
- А-а, щека мокрая. Ты плакал!
Княжна сидела на корточках рядом и, свесив голову, пыталась заглянуть ему в лицо. Трогала пальцем мокрую скулу.
- Не брыкайся. Зато я теперь знаю – ты не совсем колдун. Ты немножко человек, да?
- Хаидэ! – за шкуряной стенкой что-то грохнуло и прошелестело, – убери что раскидала, тоже мне воин. Я об твой щит все ноги посбивала.
- Сейчас, Фити, – мирно отозвалась девочка и зашептала лежащему Нубе:
- Ты выйди, будто мы едем силки смотреть. А потом в бухту. А то ведь завтра откочуем.
Мигнул и погас солнечный свет, качнулась старая волчья шкура у входа. Нуба сел, осматриваясь. Что снилось ему только что? Будущее? А красные пески приозерных земель и рыжие травы саванны? Они из какого сна? И из какого времени?
За мягкой стеной палатки бубнили голоса, слышался привычный шум стойбища – крики женщин, мужской смех, стук кузнечного молотка, топот, ржание, далекое блеяние овец. Женские шаги и негромкий смех девочки в ответ на ворчание старой няньки. Закачалась шкура на входе, показывая улыбающееся лицо.
- Ну? Вставай же!
Он медленно встал, согнувшись, сделал несколько шагов, выбрался из палатки в яркий полуденный свет. Фития, сидя у черного очага, чистила котелок пучком травы. И фыркал, переступая огромными копытами черный жеребец, тыкался мордой в руки княжны.
Нуба выпрямился и качнулся, когда в голову кинулись перемешанные воспоминания, рвались, обгоняя друг друга. Закрыл глаза и через мгновение открыл их навстречу радостному ветру, бьющему в лицо. Они скакали. Так же, как виделось ему тысячи раз, когда сидел, откинув голову к старому стволу, глядя в черную внутренность кожаного мешка без прорезей для глаз.
Сидел? Где? Когда это было? Или – будет еще?
Но дальше все стало так, что нельзя было думать ни одну из этих мыслей. Потому что на горячем песке маленькой бухты босые ноги оставляли скрипучие впадины, качались над головами тонкие стебли сухих трав, уносясь в небо, а вода трогала кожу и расступалась, обтекая сильное тело мужчины, с прижавшимся к нему телом девочки, когда ныряли. В самую глубину, туда, где перед глазами лишь зыбко покачивался туман. Ничто не мешало. Все было так, как должно ему быть. Для счастья…
Лежа на песке, чувствуя, как рядом дышит княжна, крутится, пересыпая песок из ладони в вырытую ямку, он засмеялся. Тут он не мог говорить, но и все прочее было – по-прежнему. А потом оборвал смех, сел, отодвигая княжну за спину.
Топот копыт за обрывом приблизился и смолк. Выросли на фоне бледного неба два силуэта. Исма, пригнувшись, оглаживал шею своей кобылицы. И рядом тощая фигурка Ахатты на смирном гнедом конике. Нуба расслабился. Махнул рукой. Дети спешились и, оставив коней на траве, двинулись к низкой части обрыва. Хаидэ, быстро натянув штаны и рубашку, побежала навстречу.
Нуба не стал подниматься, сидел, скрестив ноги, поправляя старый нож в потертых ножнах, висевших на поясе. И вдруг вскочил, когда роем черных тяжелых мух, взявшихся ниоткуда, из лощины с гортанными криками высыпались всадники на низкорослых лохматых лошадках. Их было много, и все прибывали они, вываливаясь из пространства меж двух склонов, передние уже топтались, взрывая фонтанами песок, и двое детей замерли, закрытые от его глаз лошадьми. Нуба рванулся вперед, протягивая руку, чтоб схватив княжну, отшвырнуть ее за спину. И бежать дальше, прикидывая на бегу, кого сдернуть с лошади первым.
- Подожди, – крикнула княжна и, вцепившись в его руку, дернула, останавливая. Он обернулся, готовый вырвать руку и все потом-потом, когда схватка останется позади. И остановился, глядя на суровое лицо. Губы девочки раскрылись в быстрой улыбке.
- Стой! – голос княжны был странным и чужим.
Он простер руки к гарцующей и орущей толпе, забормотал невнятно, свирепо жалея о запечатанном клятвой языке. А княжна, продолжая улыбаться, сказала:
- Они предали меня. И предадут еще, оба. Так сказал мне пророческий сон. Их судьба – умереть. Так пусть это будет сейчас.
Нуба замотал головой, отказываясь подчиниться. «Бараньи песни любви» всплыла в голове фраза из сна, увиденного в палатке…
Всадники под обрывом расступились, скидывая с косматых голов меховые малахаи. Связанные ремнями Исма и Ахатта стояли на коленях. Один из воинов держал Ахатту за черные волосы, смеясь. Другой, судя по одежде, главный, отдав приказ, повернулся и пошел к княжне, прижимая руку к сердцу. Ухмылялся и кивал на ходу.
- Я могла выбрать Исму, – голос княжны был жестким и сухим, как выгоревшая на солнце трава, – отдать им Ахатту, а Исму оставить себе. Ты мой раб навсегда, так решила судьба. А он станет моим мужем.
Она повернулась к Нубе, торопясь договорить:
- Но я отдаю им обоих. Чтобы только мы с тобой всегда были вместе!
Воин уже подошел и, слегка поклонясь, ждал, рассматривая великана узкими шальными глазами. Квадратная борода цеплялась за мех скинутого малахая, резко пахнуло мужским и лошадиным потом.
И, с тоской глядя сверху на запрокинутое к нему лицо девочки, полное мольбы, будто она заклинала его согласиться. …Просто вздохнуть, опустить голову в знак того, что теперь они принадлежат друг другу и, отвернувшись, предоставить пленников их новой судьбе. Глядя в карие с зеленью глаза, он затряс головой, а внутри все закричало, в поднимающейся злобе страдания – нет!..
Отворачиваясь от ее лица, от плывущих перед глазами картин – они вместе, вместе, навсегда и все, что будет, все им на двоих теперь, и он всегда сумеет ее защитить и никогда не уйдет, – Нуба освободил свою руку и пошел к толпе всадников, проминая босыми ногами быстрый, будто живой песок. Только раз остановился, когда княжна бросила в широкую спину:
- Ты предал меня!
Но не обернулся.

- Предал! – слово ударилось в спину камнем. Закрывая глаза, он помотал головой и снова открыл их. Исму и Ахатту надо спасти…
Закачались перед лицом темные, сочные даже на вид широкие листья с резными краями. Мелькнул сбоку поникший, полный тяжелого сладкого запаха белый цветок.
- Но я не сержусь…
Нуба резко обернулся на мягкий голос. Плывущая под босыми ногами трава, короткая, упругая, стелилась широким ковром, обрамленным зарослями белых цветов и темных листьев. А впереди поднималась, плавно изгибаясь, как просторное ложе с покатой спинкой, на которую свешивались цветочные плети.
Глаза Хаидэ, тщательно подведенные тонкими линиями, внимательно следили за его удивлением. Раскрылись искусно подкрашенные губы, показывая белый блеск зубов. Протянулась вдоль изгибов травы тонкая рука в прозрачном рукаве, тихо зазвенели золотые браслеты.
- Ты предал меня, отказавшись от власти. И от супружества отказался тоже. А ведь союз со мной мог сделать тебя счастливым. Свободным и очень богатым.
В мягком голосе прозвучал вопрос. Склонив голову набок, так что завитые кольцами волосы упали вдоль вольно раскинувшегося тела, еле прикрытого прозрачными складками одежды, княжна подождала ответа. И кивнула.
- Тебя не купить. Я понимаю. Потому и не сулила тебе золота. Ты снова предал бы меня, отвергая богатство.
- Я… – он остановился. Голос снова был с ним.
- Я не могу предать тебя, княжна, никогда. Твои слова вывернуты наизнанку, как шкура змеи.
- Разве? – промурлыкала женщина и медленно потягиваясь, изменила позу, следя за мужским взглядом, – суть не изменилась, мой Нуба. Я давала тебе все, раз за разом. А ты уходил. Променял меня на жалость к низкой рабыне без имени. Меня – царственную княгиню, облеченную огромной властью. Ни я, ни власть не нужны тебе, если неуклюжая девка валяется, стеная в своем притворстве.
Она подобрала ноги, укрытые прозрачным подолом. Обхватила колени руками. На лбу сверкнул яркой искрой драгоценный камень в узкой тиаре.
- И моя верность не понадобилась тебе. Ты променял ее на двух полудетей, которым мы не нужны. Которые сами предадут меня при каждой возможности. И продолжают предавать, даже сейчас.
- Ты сама отдала их дикарям, – ответил Нуба, припомнив уверенный взгляд старого всадника из-под лохматых бровей.
- И что? Ты не доверяешь мне, так? Ты сомневаешься во мне и не можешь быть мне опорой. Вот что я выяснила, испытывая тебя, большой черный красивый мужчина.
Поправляя волосы, княжна рассмеялась.
- Эдак ты променяешь меня на полудохлого жеребенка, если я попрошу заколоть его на переходе к дальнему стойбищу.
- Если ты попросишь, чтоб лишь помучить зверя…
- Вот как! Твоя любовь все взвешивает, все высчитывает? Скажи мне, сильный мужчина, это можно назвать любовью? Что же ты стоишь там? Иди ближе. Я знаю, ты скучал по запаху моего тела.
Дразня его, женщина медленно меняла позы. Садилась, опираясь на руку, выпрямлялась, вытягивая ноги. Ловила взглядом выражение его лица и улыбалась удовлетворенно, отмечая, как блестит испарина на черном лбу. Посмотрев на кангу, обернутую вокруг пояса, проговорила с ленивым удовольствием:
- А ты жеребец, мой черный. Мое тело говорит, и твой корень слышит его слова. Иди ближе.
Тонкие руки двигались, отмечая каждый шаг мужчины. Один шаг – и покатился по траве расстегнутый браслет. Другой – упала на ложе вынутая из мочки длинная серьга. Еще через два шага прозрачная ткань поползла с плеч, обнажая небольшую грудь с розовыми сосками, подтемненными кармином.
- Еще несколько шагов, – подбодрила она, смеясь, – и ты получишь, что хотел.
Встала, чтоб ткань скользнула по бедрам вниз, ложась вокруг щиколоток светлыми ворохами.
И глядя в глаза, заговорила, стоя прямо, опустив руки, без колыханий и изгибов – прекрасная.
- Моя любовь бесконечна, Нуба. Иди ко мне, я покажу тебе, что это значит. От всего отказалась я, чтоб только быть с тобой. Так, как ты хочешь. Нам не будет царства. Не будет золота и не будет людей, которые своими бедами вырвут нам сердце. Только счастье. Ты я и прекрасный сад, где есть цветы, птицы и мед. Я отдала все, чтоб ты смог взять меня. И ни разу не упрекну тебя этим. Иди ко мне. Навсегда. Только женщина осталась во мне. И вся она для тебя.
Он стоял, глядя на протянутые к нему руки.
Так неправильно, визжало в мозгу, но, натыкаясь на любящий взгляд, смолкало, будто комар, разбитый об кожу. И снова на место убитой мысли летела другая, тонко пища, вворачиваясь в виски. Нет-нет-нет, неправильно! Так не должно быть!
Но вот она стоит. Всего три шага осталось. Три шага, одно движение тела, чтоб опустить ее на мягкое зеленое ложе. И замереть, слушая, как учащается дыхание у его горячей шеи.
- Ты – дочь непобедимого Торзы. Ты княгиня. Мать племени. Я не… Нет. Ты не должна.
- Ты будешь мне указывать, что я должна, а чего…
И она закричала, подхлестывая его голосом:
- Иди! Я не могу больше!
- Нет! – заревел он и над темной зеленью испуганно взмыли острые черные птицы.

- Нет! – кричал, глядя, как оплывает светлое женское тело, теряя очертания, и запах, ее сладкий запах превращается в дуновение гнили.
- Нет! Нет! – ему казалось, что каждый крик убивает ее. И он кричал, продолжая убивать. Пока на месте княжны на пожухлой траве выгнутого ложа не осталось лишь невнятное пятно, бесшумно булькающее серым дымком.
Тогда, не замолкая, он закрутился, как крутятся энареи, сея вокруг пророческие камушки, черепа птиц и ветки. Разбрасывая в стороны длинные руки, хватал зелень, обрывая листья с цветами. Ревел, повторяя одно слово, будто забыл, что есть другие. А потом вдруг упал, изо всех сил ударившись лбом и плечом о внезапно сгустившийся воздух. Последнее «нет» вывалилось из полуоткрытого рта. И глаза стали мертвыми, как у заснувшей на песке рыбы.

Световой столб падал на ковер зеленой травы, окруженный резными листьями, сеялся тонкой пылью на бледное лицо навзничь лежащего человека в белом одеянии, распахнутом на груди. Глаза с закатившимися зрачками напоминали мертвые белесые луны. Пятеро жрецов, сидя вокруг, ждали. Поднялась и опустилась грудь, задвигался серый туман, заключенный в черные линии татуировки. И жрец задышал, переглатывая так, что кадык заходил по натянувшемуся горлу. Зашарил руками, хватая пальцами мелкие листики. Моргнул и медленно сел, оглядываясь. По бледному лицу мелькнула тень пролетающей птицы, та нырнула и устремилась вверх, к солнечному свету, пропала в яркой голубизне, окруженной каменными кривыми зубами.
- Я… – начал жрец хрипло, закашлялся, повернулся на бок, сплевывая густые комки зеленоватой слизи.
Жрец-Пастух брезгливо отодвинул край одежды.
- Я сделал, что мог, мой жрец мой Пастух. Но он…
- Может быть, ему нужна боль? – подал голос жрец-Рыбак – тощий, с острыми локтями и худыми запястьями, увитыми браслетами из золотой проволоки. Но жрец-Пастух, не давая ему закончить, махнул рукой.
- Его не проймешь болью. Старый Байро хорошо поработал над сердцем сновидца. И над его головой.
Проснувшийся жрец вытер рот краем белого хитона, украшенного вышитой каймой, и, помогая себе руками, отполз из середины круга, занимая место среди других жрецов. Шестеро сидели, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх и пятеро смотрели на старшего, ожидая. Тот, крупный мужчина с плешью, обрамленной седыми прядями, широким лицом и маленьким, почти женским ртом с поджатыми губами, полузакрыв глаза, размышлял, время от времени задавая вопросы сновидцу.
- Я увидел – она все для него, эта дикая конная девка?
- Да, мой жрец, мой Пастух.
- Хорошо… Она есть еще в его снах?
- Там только она, мой жрец.
Жрец-Пастух кивнул. Пряди закачались, падая на широкие круглые плечи.
- Много ли там времен? Мы видели прошлое, их прошлое. И он показал ее будущее. Он знает его верно?
- Он окрасил будущее любовью и страхами. Но не изменил сути. И там – все времена. Даже то, что было до того, как его подопечная родилась.
- Да… А этот мужчина, что смотрел на их игры, на наши игры, кто он? Мул знает, кто он?
- Я не увидел этого, – жрец опустил голову, качнув белыми волосами, сплетенными в толстые жгуты. Но пастух снова махнул рукой, успокаивая. Поднимая ладони, чтоб соединить их с ладонями сидящих рядом, заговорил:
- Старый стяжатель Карума принес нам великий дар. Человек, что попал к нам в руки – хранит вершителя судеб. Она, эта дальняя, рождена без судьбы, но с силой, способной поворачивать мир. Он не знает этого. Она еще не знает этого. Но мы знаем. Они сильны, но на нашей стороне удача и время. Много времени. Возможно, время сделает больше, чем может сделать боль для тела и боль для души. Она будет звать. А он, нежась в своем саду…
Тут жрец сделал паузу и, дождавшись почтительных смешков, продолжил:
- В дивном саду, полном цветов, водопадов и меда, – не сможет откликнуться на ее зов. Но мы постараемся, чтоб он его слышал. Вы поняли, братья?
- Да, наш отец, наш Пастух, – хором согласились жрецы, прижимая ладони к ладоням.
Пастух помолчал и отнял ладони, потер ими согнутые колени. Жрецы, убирая руки, медлили, ожидая, когда он поднимется, первым, чтоб не смотреть на хозяина сверху. А тот сидел, прикрыв веки, и перебирал в голове картины, выбранные из снов черного великана жрецом-сновидцем. Обрывки, скачки, резкие смены времен и событий, страхи, чаяния, мечты – все было перемешано в голове погруженного в ядовитый сон пленника и еще больше смешалось при переходе из головы в голову. Но Пастуха не пугала невнятица. Сколько лет он владеет гормом острова Невозвращения, сколько снов перевидал на своем долгом веку. Сколько раз, принимая травы или мерно дыша испарениями из открытых в пещере каменных дыр, он сам погружался в совместные сны, и падая сквозь упругую траву в черное пространство нижнего мира, пролетал в нем огромные расстояния, чтоб соединить свой разум с другими отцами, владетелями черных поместий-гормов, связанных в паучью сеть по-над светом. Накопленный опыт всегда ждет своего часа и тот приходит. Все прочтется, знал Пастух. И другие Пастухи расскажут ему о деталях, что закроют зияющие светом дыры, закупорят их. Нужно лишь время, а оно есть. И оно же послужит палачом для пленника, мучая его невозможностью откликнуться на зов.
- Наш жрец, наш Пастух, может, если его переместить сюда… – вопросительно проговорил жрец Удовольствий, совсем молодой, с яркими глазами, плывущими неизбывной похотью. Спрашивая, перебирал складки одежды длинными пальцами, расписанными мелким цветным узором. Злился на собственное тело, что подвело его, вывернув тошнотой желудок.
- Ты молод и глуп, – прервал его старший, – да, в центре сада, под светом, он расскажет нам быстрее и ярче. Но не забывай, отсюда он дотянется до своей драгоценной любви. Как ее? Хаидэ. А этого нам нельзя. Пусть кричит она и слышит в ответ тишину. А он пусть слышит ее тоску и отчаяние. Нежась в своем саду. Маленьком и уютном.
Жрецы снова угодливо захихикали издевательской шутке. Жрец-Пасутх поднялся.
- И все, что она расскажет ему, тоскуя и зовя, все станет нашим.
Он стоял, опустив руки, ждал, когда каждый жрец, подойдя, поклонится, трогая пальцем знак на своей груди. Последнего, молодого с хмельными глазами, задержал.
Глядя в белые спины, уходящие по тропе, спросил вполголоса:
- Сколько женщин на острове сейчас молоды, упруги и не сорвали голос, крича от боли? С целыми телами, сколько?
- Пятнадцать нетронутых, мой жрец, мой Пастух. Они еще ждут. И восемь уже прошли подготовку, их раны залечены. Прочие заняты с учителями.
Перечисляя, он запнулся, и по красивому лицу пробежала судорога удовольствия. Старший кивнул. Они шли по тропе к массивной двери. Пройдя, Пастух подождал, пока младший закроет дверь, закладывая поперек тяжелый засов. Поднимаясь витой лесенкой в каменную галерею, куда выходили двери камер, наставлял идущего следом Жреца Удовольствий:
- Приготовь трех только что купленных, тех, что привезли родные. Проданные семьей, они вызывают жалость нежным испугом. И трех выученных. Эти, после науки на острове мягки и готовы на все. С ними пусть будет твоя Онторо-акса, она увидит сама, как нужно поступать. А сам постарайся, чтоб во время утех княгиня позвала пленника. Издалека. А потом снова. И снова. И пусть он ее слышит. Каждый раз. Обманывается и снова понимает, что обманулся и предал.
- Да, мой жрец, мой Пастух, – согласился молодой, и старик усмехнулся восхищению в его голосе. Не зря его глаза полны вечной вонючей влаги, жрец Удовольствий знает, что такое правильные удовольствия. Вот сейчас – увидел воображаемое, и насладился. Хороший ученик. А пленник… Кто знает, может быть, мать-Тьма одарит их этим пленником – позволит не убивать по завершению дела, а создать могучего палача, прихотливого в изобретении полезных забав. Своей головой он подымет потолок нижнего мира, руками раздвинет его края, ногами промнет, и сделает больше, шире и глубже. А уж разум, обратившийся в нужную сторону, наполнит пространство такими темными вихрями…
Он шел, мягко ступая по гладкому камню. И ощущая, как грудь и живот наливаются сладостью, как немеют кончики пальцев, восхищался собой. Пусть Младший, владеющий женщинами Острова, холит свои страсти и вожделение к женскому. Ему не понять, как изысканно наслаждение большим. Предательством, коварством, расширением власти над душами.
У круглой двери с шестиугольным оконцем Пастух поманил младшего толстой рукой.
- Взгляни на спящего, что лелеет себя в сочном и ароматном саду, полном меда и водопадов.
Жрец удовольствий послушно приник к оконцу, утопая лицом в сером тумане.
В камере, свернувшись, спал черный великан, с ободранными о камень локтями и коленями, с большой ссадиной на лбу. У сбитой скулы копошились многоножки, торопясь всосать брюшками вязкую подсыхающую кровь на полу.
- Надеюсь, его тело само залижет раны, которые он получил, бегая во сне по такому большому, такому маленькому саду. Залижет до следующей четверти Луны, и мы снова отправим его в большое путешествие. Вели стражникам связать его, пока не очнулся. А потом приведи к нему своих женщин.