ГЛАВА 6

Мальчик не приходил. Жаркий день кончился и в звездном небе поплавком ныряла среди туч луна, а Нуба сидел, по-прежнему привалясь к стволу, обнимая колени связанными ремнем руками. Мальчик не было уже две ночи, после того, как исчез, пообещав узнать у Карумы, за что гневается птица Гоиро. Мысленный разговор с княжной помог пленнику освободиться, руки и ноги слушались его, но если он остается, как сказал он о том Хаидэ, то кто снова свяжет ему запястья, чтоб Карума не заметил своеволия годои? Прошлой ночью старик опять приводил мужчин и, погружаясь в свою внутреннюю темноту, Нуба уступал место в мозгу годое, а после, очнувшись, почти не помнил их вопросов и своих ответов. Но знал – будь они нужными, память была бы ясной. Сейчас, слушая вечерних цикад и дальние крики пастухов-олиндо, собирающих скот в загоны, Нуба одновременно прислушивался к себе – что скажет ему другой, личный годоя, который лишь для него?

Что-то произошло в мире, нарушив естественный ход вещей. И виной тому упрямое и спокойное лицо Хаидэ, ее просьба о возвращении. Почти приказ.
Он повел шеей, чтоб не мешать крови двигаться по затекающим мышцам, и кинул внутренний взгляд по своим следам, в прошлое. Увидел всю тропу, от первых воспоминаний о жизни в селении, лепившемся к невысоким горам, в другой части огромной страны черных людей, до нынешней ночи, в которой он – огромный, темный, покорно сидит со связанными руками. Но – готовый действовать, как только нащупает верный путь.
Тропа. Иногда узкая, еле заметная, иногда широкая, как караванная дорога в пустыне, где погонщики кладут свой шлях рядом со следом предыдущего каравана, никогда не наступая на взрыхленную чужими верблюдами слабую почву. А то песок, потревоженный впервые за тысячи лет, раздастся, шурша, и стреножит скот, заставляя больших животных, теряя силы, биться в зыбких объятиях. Петляя по равнинам и прячась в тугих зарослях предгорий, его тропа шла вперед, иногда сужаясь до нитки, но нигде не обрываясь, ведь разорвись она – это была бы смерть и дальше вместо Нубы шел бы уже другой воин, по новой тропе.
Может быть, я уже другой? Может, моя старая тропа кончилась тут, под деревом годои и прежний Нуба мертв?
Он задал эти вопросы себе и стал ждать ответа, одновременно следя за петлями и витками тропы прошлого, будто он сам птица Гоиро – висит над миром, положив на черные тучи огромные крылья, и глядя тысячами звезд-глаз, раскиданных по всему атласному телу, крытому скрипучими гладкими перьями.

***

Его тропа началась там, на краю красной пустыни, из которой вылезли в незапамятные времена горы, такие старые, что макушки их давно рассыпались и стали плоскими. Но высоты черных гор, стоявших как стадо, сбившееся в бурю, хватало для того, чтоб тучи и облака, несомые ветрами, прибивались к покрытым осыпями вершинам. И потому прямо рядом с мертвой пустыней курчавились по склонам гор кустарники и деревья, заплетенные лианами. Бежали по расщелинам ручьи, спускались к границе и пропадали в песках, выпитые пустынной жаждой. Рядом с раскаленным воздухом пустыни протекали над лианами быстрые яркие дожди, собирая под собой сверкающие радуги.
Жители горного леса плели свои хижины на нижних ветвях старых деревьев, и с шатких террас перед входами, через качающиеся ветви была видна пустыня, полная зыбких миражей днем и накрытая безмерным звездным покрывалом ночью.
Готовясь стать охотниками на горную дичь – крикливых обезьян, медленных больших ящериц и цветных птиц, украшенных водопадами пушистых перьев, мальчики мастерили луки, соревновались, стреляя в цель из духовых трубок короткими стрелами (у взрослых охотников те были смазаны быстрым и злым ядом), а девочки плели корзины и бродили с матерями в прозрачных водах ручьев и заток, хлопая корзинами над мелькающими тенями рыб. Страна зеленых гор была достаточно большой, чтоб вырастая, молодые могли брать себе жен из других селений, куда идти и идти расщелинами меж черных вершин, набитыми листвой и птичьими криками. Но все же некоторым она становилась мала, как детский браслет, стягивающий растущие мышцы на крепком плече. Тем, кто рождается не для семьи и охоты.
Об этом знали маримму, живущие за верхушками гор. Испокон веку они приходили в селения за мальчиками. Чтобы провести их через ущелье предков в жизнь мужчины. А девочки, глядя вслед, оставались ждать. Их в жизнь женщин провожали старухи, живущие тут же, в поселках.
Каждые три года тропы молодых уходили в леса, петляли в предгорьях и возвращались обратно в родные селения. Но каждый год маримму, закутанные в белые тоги, с угольными лицами под белоснежными тюрбанами, неспешно ходили по деревням, заглядывая в лица мальчиков. Искали тех, в чьих глазах отражались пустынные миражи. Так найден был ими Нуба, один из немногих. Это он, привстав с бревна на террасе родительской хижины, увидел в режущем глаза солнечном свете точку на красном песке. И ушел, не спросясь, обжигая через сандалии ступни, чтоб найти и дотащить до тенистой поляны умирающего путника, отставшего от своего каравана.
Тогда маримму присмотрелся к его лицу и, когда пришло время, взяв за руку, увел по другой тропе, что начиналась так же, как у всех мальчиков лесных деревень, но после сворачивала и уходила вдаль. В огромный мир за красными песками.
Нуба помнит, как стоя на краю скалистого обрыва, он смотрел в спины уходящих по качающемуся мосту людей – белая спина маримму, за ней черные блестящие спины мальчиков и снова белая спина в развевающихся одеждах. Никто из них не оглянулся, и когда белые одежды скрылись в зарослях на другом берегу, его маримму, сжав маленькую руку десятилетнего мальчика, повел его на горный склон по узкой, скачущей по уступам вдоль водопада тропке. За верхушки черных гор, по бесконечным осыпям шуршащих обломков. И когда они молча, на третий день пути, перевалили еще одну вершину, от старости похожую на крошащийся зуб, Нуба встал, глядя в мягкую пропасть под усталыми ногами. Большая котловина казалось корзиной, набитой зеленой пряжей, а в самом ее центре, глазом, отражающим небо, переливалось озеро, окаймленное полосой темного песка. Тыкались в берега светлые лодочки с острыми носами. Из жидкой синевы торчали шесты с растянутыми сетями. И в низких купах деревьев круглились плетеные из коры крыши маленьких хижин. В одну из таких маримму привел мальчика, отпустил, наконец, его руку и, пройдя вдоль круглых стен, показал, касаясь черным пальцем и взглядывая на подопечного: кувшин для воды, пара мисок на грубой циновке, маленький барабан, висящий на гладком столбе. У стены – завязанный мешок из мягкой замши (в нем были гадальные камни и кости, позже узнал мальчик) и ряд небольших корзинок с плотными крышками. Не произнеся ни слова, отодвинул мальчика от входа и ушел в молчаливую, полную неспешной размеренной жизни деревню, в которой не было женщин и девочек, не было взрослых мужчин в цветных повязках на бедрах. А были лишь белые тюрбаны маримму, их многослойные тоги, да черные тела мальчиков, ходивших, склоняя перед учителями обритые, расписанные красными полосами головы.

В странном поселке тропа Нубы расширилась до размеров котловины и замерла, будто никуда не ведя на долгое время, на десять земных лет.

Он остался один в маленькой хижине и, обойдя ее, так же как перед этим маримму, трогая пальцами свои новые вещи – корзинки, кувшин, удочки у стены, вышел, разглядывая все, что его окружало. Никто не подошел и не повернул головы, все занимались неспешными, обычными деревенскими делами. Старик в белой тоге сидел на корточках, чистя рыбу, а мальчик постарше Нубы забирал ее, и, продевая в жабры крепкую нить, вешал на собранные из жердей вешала. Вот прошли три мальчика, таща на плечах мокрые бурдюки, с которых капала вода, а дальше, у небольшого костра помешивал варево в котелке еще один мужчина в белых одеждах. Не было слышно голосов и смеха, песен, ворчания. Лишь требовательно кричали древесные обезьяны, сыпля с веток сухие листья и мусор, да пели птицы в вершинах деревьев.
Постояв, Нуба вернулся в свою хижину и взял удочки. Он шел по убитой босыми ногами тропке к темному песку, и маримму, сидевший на маленькой поляне, кивнул в ответ на его вопросительный взгляд и снова опустил лицо, внимательно раскладывая перед собой вынутые из мешка гладкие кости.
Нет, тут не было молчальников, давших богам запечатать свои рты, но оказалось, обыденная жизнь требовала очень малого количества слов, и постепенно, подстраиваясь под молчаливых маримму, ученики переставали говорить лишнее, ведь всегда можно посмотреть, что делает взрослый и делать то же самое. Слов, сказанных днем, было так мало, что они терялись в звуках леса, травы и воды, потому казалось – их нет вовсе.
Настоящие слова приходили по ночам. И в первые недели жизни в поселке маримму Нуба спал плохо, вслушиваясь в песни, что доносились от костров, разожженных в лесной чаще. Монотонные и длинные, они усыпляли, но он уже знал, стоит задремать, как монотонность прервется чьим-то болезненным криком или горячей невнятной речью или начнут падать в ночную темноту мерные слова, проговариваемые будто нечеловеческим горлом и губами. Тогда Нуба замирал, сжимая кулаки и глядя в плетеный потолок маленького дома, шептал детские заклинания, которым научила его мать. А в ответ из величавой темноты рокотали маленькие барабаны, сыпался шелест бамбуковых погремушек и иногда доносился горький мальчишеский плач, прерываемый мерными словами маримму.
Когда в небе вставала большая луна, дым от костров наливался тревожным запахом странных зелий, барабаны стучали громче, а слова переполняли ночь, и казалось, топтались у входа в хижину, норовя зайти внутрь и напасть на лежащего без сна мальчика.
Однажды, не выдержав, он встал и, выйдя в ночь, побежал к мелькающим между черных стволов огням, готовый на все, пусть даже смерть, лишь бы увидеть, что там и не мучиться воображаемыми картинами, рисующими в голове чудовищ, в которые превращаются маримму. И ни одного огня не смог увидеть ближе, чем в полусотне шагов. Казалось, костры ползали между черных кустов, дразня ярким пламенем и вспышками искр. Он вернулся в хижину, еле волоча ноги, расстроенный и разозленный, завязал все шнуры на пологе входа мертвыми узлами и бросился на циновку, шепча грубые слова. А когда проснулся, над ним сидел маримму, солнце, пролезая в окошки, выбеливало тюрбан до невыносимого блеска и черное лицо под ним казалось лишенным черт.
- Твой огонь будет зажжен позже. Не иди к чужим кострам. Иначе чужие судьбы отравят тебя, – глуховатым, обычным человеческим голосом сказал ему учитель. И, вставая, расправил складки многослойного одеяния.
- Хочешь знать больше, приходи после заката на дальний берег, я научу тебя варить нужные травы, те, что вкладывают в голову весь мир.
Нуба кивнул. И дождавшись заката, впервые пришел к своему маримму, садясь рядом с ним на корточки возле маленького очага, на котором висел закопченный котелок, а на песке, на расстеленной циновке, толпились тыквы, горшочки и иноземные тускло блестящие сосуды с плотно притертыми крышками. Маримму открыл один из сосудов, бережно наклоняя, влил в котелок отсчитанные капли быстрой темной жидкости с резким запахом. И сказал:
- Вилья. Седьмая чешуина с хвоста саламандры, прикормленной девушкой, не знающей мужчины. Настояна на зеленой воде дальнего родника, взятой в первую ночь после новой луны, в год, когда три бури следуют одна за другой без перерыва. Вилья сделает отвар крепким и даст ему долгую жизнь без порчи и изменения свойств. Влить должно столько капель, сколько лет избранному, но убрать один год.
Капли шипели, входя в булькающую жидкость. А маримму, закрыв бутылочку, поставил ее и взял тыкву, в которой что-то шуршало. Откидывая пробку, висящую на полоске коры, сунул в широкое горло пальцы. Вытащил скрученные побеги, цепляющиеся за все вокруг.
- Керинока-коу. Трава из-под песка, там она ползает, не прорастая к солнцу, там цветет мелким сухим цветом и там же плодоносит, унося семена вглубь, насколько позволит стебель. Коу делает сны четкими, лишая их зыбких теней, чтоб увиденное легче пересказать. Отмерять по длине, чтоб хватало для двух оборотов запястья избранного. Но убрать длины на половину его большого пальца.
Он бережно распутал стебель, успевший закрепиться на черном запястье, и, шепча слова, обращенные к траве, погрузил ее в зелье. Указал Нубе на мешочек, лежащий с краю циновки. Развязав тесемки, мальчик осторожно сунул руку внутрь и вытащил горсть неровных мелких камушков. Когда на ладонь попадал свет костра, камушки загорались багровым соком.
- Сушеная кровь сновидца, – будничным голосом сказал маримму, – каждому ученику свой мешочек. Тогда его сны увидит учитель, если оба правильно выпьют зелье и точно соблюдут все ритуалы. Положи этот и этот поменьше, плавно, чтоб кровь не обожглась до обиды.
- А сколько надо ее? – охрипшим голосом спросил Нуба, с щекоткой между лопаток чувствуя, как шевелятся в пальцах комочки, пытаясь вырваться.
- Для крови нет меры, – ответил учитель, – только опыт маримму.
- Значит, я не сумею сделать нужный отвар, даже если выучу все? – уточнил Нуба, поспешно затягивая мягкую горловину мешка, в котором шевелились комки.
- Сумеешь. Когда станешь старшим учеником.
Маримму отвечал на вопросы, а черные руки работали размеренно и плавно, открывая все новые горшочки и сосуды, отмеряя и насыпая.
- А когда стану?
- Скоро. Тебе осталось девять лет, десять месяцев и восемь дней.
- Девять? Скоро? – переспросил пораженный мальчик, и время представилось ему пустыней, что проносила перед глазами миражи, такие далекие, что казалось – всю жизнь идти к ним.
Но маримму не ответил, даже не посмотрел, продолжая работу. И Нуба понял – последние вопросы заданы зря, ведь они ничего не изменят. Придвинулся к маримму, внимательно глядя на его руки, зашевелил губами, стараясь запомнить то, что говорил учитель над каждым следующим корешком или камнем.
Тихо плескала в озере рыба, издалека, от нескольких разбросанных в чаще костров доносились постуки барабанов и детские вскрики, протопал за спинами, осыпая песок, речной крыс и нырнул в тростниках, отфыркиваясь. А Нуба все сидел, водя слипающимися глазами за движениями рук. Булькал котелок, и мальчик, оседая набок и поджимая к голому животу озябшие колени, заснул, не дождавшись, когда маримму скажет, что зелье, наконец, готово.
Проснулся один, сел, отирая щеки, мокрые от росы и выступившего под жарким уже солнцем пота, и огляделся. Деревня жила размеренной утренней жизнью, мальчики, тихо переговариваясь, таскали от родника кувшины и бурдюки с водой, кое-где белели тоги маримму. А закопченные камни очажка были чисто убраны, выметена зола из песчаного круга, и – ни котелка, ни учителя, ни расстеленной циновки, полной тайных ночных сокровищ.
С этого дня каждую ночь Нуба проводил у костра, следил за руками учителя, подавал бутылочки и мешочки, отсчитывал комки смолы, черпал костяными ложечками порошки. Задавал вопросы и иногда получал ответы на те, которые были настоящими, нужными.
- А почему от каждой меры надо отнять малую часть, учитель? И никогда нет ровной, в истинный размер?
- Потому что истинная мера даст идеальное знание, не протяженное во времени. И цена его будет мала, потому что нет над ним усилий.

Ночь шла следом за ночью, держась за поводок дня, и Нуба научился спать мало, чтоб успевать наловить рыбы, напечь лепешек, а потом снова сидеть у костра почти до рассвета.
Шли недели, луна убывала и прятала серп за ночной темнотой, а потом вырастала, кругля рябые бока. И мальчика уже не пугали мерные слова сотни названий сотен частей для одного лишь отвара, что готовился для одного лишь ученика несколько ночей подряд. Нельзя сказать, что знания укладывались в бритой голове, как цветные стебли в плетеной циновке – все на виду. Нет, они проваливались куда-то внутрь и Нуба, не осматривая свои мысленные тайники, просто протягивал руку и доставал, уже потом посмотрев, что именно.
- Знания вливаются в ток твоей крови, мальчик, – говорил учитель, глядя, как поднятые над огнем худые руки начинают мерное неостановимое движение – от сосуда к плошке или к мешку, – не мешай им течь, как течет кровь, они сами найдут себе путь.
Было многое. Была страшная ночь, когда напоенный первым отваром, самостоятельно приготовленным Нубой, двенадцатилетний сновидец захрипел и забился в судорогах, хватая ночной воздух перекошенным ртом. До рассвета маримму отхаживали мальчика, покинув свои костры и своих избранных. А Нуба, выгнанный на всю ночь из деревни, сидел мрачно под большим деревом и бил кулаком по камню, поднимая и опуская окровавленную руку.
Когда над головой заорали, проснувшись, летающие обезьяны, мелькая оранжевым глянцевым мехом, пришел учитель и сел рядом. Сказал усталым глухим голосом:
- Найди в себе слова «теперь я знаю все», поймай их и убей. Никогда ты не пожалеешь об этой смерти.
Он пошарил рукой в траве и подал мальчику широкий лист подорожника. Тот взял и, прикладывая к ссадинам на руке, сказал:
- Значит, я плохой избранный, если никогда не буду знать всего. Да?
Маримму вздохнул.
- Нет. Но ты ученик, а я твой учитель. Потому просто подчинись. Убей слова. И учись дальше.
Нуба увидел, что у его маримму тонкий нос, высокие скулы с резкими впадинами на щеках, и большой рот с тонкими, серыми от усталости губами. Прижимая прохладный лист к разбитой руке, понял в отчаянии, что снова сделает отвар, и снова будет слушать, затаивая дыхание – не придет ли в зелье смерть для сновидца, потому что он, ученик Нуба, сделал его неумело. Маримму учил его и невозможно подвести учителя. А значит нужно не только осмелиться снова вершить дела, полные смертельного риска, но делать их правильно, чтоб этого риска не было.
- Зачем вообще? – спросил он, чуть не плача, глядя в полузакрытые глаза маримму, – зачем мы делаем это? Ведь боги отдельно, им молятся в деревнях, а мы тут – сами. Зачем это?
Маримму протянул руку и взял из травы камень, на котором мальчики кололи орехи. Камень щербатился выбоинами и трещинами. Учитель положил его у босых ног Нубы. И сказал коротко:
- Мир.
А потом подал ему крошечный осколок.
- Найди его место.
Нуба принял каменную крошку, прикладывая к ямкам и впадинам, нахмурился. Осколок упирался краями, торчал над круглой поверхностью, вываливался из мест, куда его запихивали пальцы.
- Ты, – сказал маримму.
Нуба сосредоточился, бережно ощупывая поверхность камня, вел кусочек, примерял и, наконец, перевернув камень, вскрикнул, – осколок плотно лег в неровную ямку и прильнул к поверхности.
- Мы ищем истинные места избранных в этом мире. А это больше, чем счастье и сытость одной деревни.
Маримму встал, отряхивая края одежды.
- Иди спать, Нуба. Сегодня ночью, под полной луной, ты примешь обряд инициации, как все мальчики, которым время назначило стать мужчинами.