15
Полис и степь

Ночь уходила, как уходит она всегда, растворяясь в море, унося в воду темную синеву, и взамен сонные стрижи насвистывали свет. Сперва неяркий и бледный, он оттеснял темноту постепенно, казалось, ночь еще может вернуться. Как иногда кажется, что можно повернуть вспять время и пережить его заново.
Или не пережить, а остаться на берегу узкой речки, память о которой пришла и сделала прошлое почти настоящим. Остаться там, где на прозрачной воде плывут и плывут тонкие лепестки сливы.
Застыть, как на берегу сухой ствол, единственный неподвижный и не меняющийся. Потому что все вокруг плыло и шевелилось: вода, солнце, кидающее лепестки света на мелкую рябь, слетающие с деревьев цветы, похожие на кусочки дня; чиркающие воздух птицы…
Застыть и остаться. Чем, сухим бревном?

Хаидэ повернулась на постеленных на полу матрасах и, приподнявшись на локтях, посмотрела в сторону кровати. Ножки в виде львиных лап чернели, храня под собой темноту, будто ночь уползла под сбитое покрывало и легла там, внизу, выжидая когда кто-то спустит с постели голую ногу. Но на покрывалах, разметав по вышитым подушкам черные волосы, лежала Ахатта и не шевелилась. Только в откинутой руке поблескивало яркое стекло. Хаидэ в заботах забыла про отданную подруге на хранение игрушку. И спросить египтянина времени не было, да и неважно это, пусть спит и выздоровеет поскорее.
На фоне светлой стены клонился черный силуэт сидящей Фитии. Хаидэ позвала шепотом:
- Фити… Иди поспи, я посижу.
Нянька, не ответив, махнула рукой, мол, спи. И Хаидэ снова откинулась на скомканный старый матрас, стала смотреть на потолок, расписанный волнами, кораблями и морскими жителями. Вон, у стены воздел трезубец Посейдон, а за его плечом, поддерживая складки синего плаща, стоит Фетида, прижимая к груди другую руку. Плащ ниспадая, раскинулся, и складки его плавно переходят в морские волны.
Боги моря сильны здесь, думала Хаидэ, и сквозь полузакрытые веки смотрела, как зашевелилась вода, полоща края одежд богини, а из волн у ее босых ног вынырнули дельфины, понеслись к окну с распахнутой на нем шторой. Боги и дети их, морские духи и маленькие божества, которыми населили эллины весь мировой океан, в мгновение ока переносятся от берегов Эллады к берегам яркого моря, которое эллинам кажется совсем северным. Но для Хаидэ эти боги были не более оживающих в дремоте картинок на стенах. Зубы Дракона чтили другого богов. И своего одинокого бога почитал странный жрец из далекого Египта, которого она впервые увидела полдня назад, а кажется, всегда был рядом.
А еще есть боги, предназначенные в жертву, напомнила она себе о полумесяцах шрамов на груди Ахатты. И – убийцы богов. Что же случилось с женой Исмы Ловкого? И что случилось с ним, если его жена в грязных мужских одеждах, пропитанных потом и тоской, крадется ночной степью и, проскользнув мимо недремлющей стражи, оказывается в конюшне Теренция?
Она села, откидывая покрывало. И тут же в углу сверкнули глаза Гайи, та сидела на корточках, сложив руки на коленях, и смотрела перед собой в наползающий день. Теперь уже Хаидэ махнула рукой, приказывая той оставаться на месте. Черный блеск исчез, рабыня закрыла глаза. Встав, Хаидэ подошла к сидящей Фитии, положила руку на острое плечо.
- Иди, иди, нянька. Я посижу сама, потом разбужу Гайю.
- Колени болят, – шепотом сказала Фития и встала, покачиваясь. А Хаидэ села на теплое сиденье, и подобрав ноги, стала смотреть, как бледный свет кладет на осунувшееся лицо Ахатты мертвенную кисею. Хоть бы солнце поскорее золотым светом подкрасило ей щеки. Чтоб она стала такой, какой помнила ее Хаидэ, на быстрой Травке с тонкими, того и гляди переломятся, сильными ногами и крутой шеей без гривы. Всадница с просунутым в несшитую макушку шапки черным султаном волос, за который девушку норовили схватить молодые всадники, гортанно покрикивая и зубами стаскивая на ходу боевую перчатку. Но Ахатта ударяла пятками мягких сапог в бока своей лошади, поворачивала голову так, что султан, взвиваясь, ускользал от растопыренной ладони. И вскрикнув, улетала. К Ловкому, который обязательно ждал ее той весной везде, куда она ходила или ехала.
Хаидэ нагнулась, осторожно раскрывая ослабевшие пальцы, потащила из кулака стеклянную рыбку. И вздрогнула, когда кулак вдруг сжался, став каменным. Раскрылись на сером лице темные глаза, смотрели перед собой, не видя.
- Это я, Крючок, я, – погладила судорожно сведенные пальцы, и Ахатта затихла. Рука раскрылась. Хаидэ подхватила выпадающую рыбку.

…
Той весной она все чаще была одна. Потому что Ловкий никого не видел кроме Ахатты. И только глиняный ежик достался Хаидэ.
Нет, не только ежик.
Хаидэ подставила стеклянную рыбу первому солнечному лучу, который вытянулся по каменному подоконнику, упираясь в потолок. И двигался медленно, незаметно для глаза.
…Будто нарочно дождавшись ее одиночества, появился он, ее Нуба. Хаидэ сжала рыбку в руке и откинулась на спинку большого стула. Закрыла глаза и снова оказалась у той самой реки.

…
Солнце лезло вверх, укорачивая тени, и они уползали под деревья, прячась в рощице на другом берегу. Хаидэ сдвинула складки хитона, открывая горячие плечи. Скоро племя откочует на новые места, на летнюю стоянку. Это далеко, три дня, а может и четыре, беспрерывного хода груженых повозок, окруженных отрядами воинов, тех, кому назначено оберегать в пути женщин и скарб. Там будет море, совсем рядом, ей рассказал Флавий. И пообещал научить плавать. Еще велел почаще раздеваться, когда она отдыхает одна, под присмотром воина, чтобы цвет ее кожи был ровным и слегка окрашенным солнцем в коричневый цвет.
Хаидэ очень хотела к морю. Жить рядом, видеть его не только когда убегает с друзьями, рискуя получить наказание. Но уже не с кем ей убегать. Пусть Флавий учит плавать, чтобы она стала настоящей гречанкой. Будет от грека хоть какой-то толк. Но подумав так, она выпятила губу и, сама себе возражая, покачала головой. Учитель он хороший. За год столько всего рассказал ей и Ловкому. Научил буквам, теперь они даже немножко читают. И слушают, как он нараспев декламирует стихи. А в остальном он – неженка. Слабее самой никудышной женщины племени. Будто гадатель-энарей, что иногда заезжает в стойбище от скифов, раскинуть судьбу на ивовых прутках.
Хаидэ оглянулась, высмотрела торчащую над валуном голову воина-охранника. Подобрала камешек и, чуть шевельнув кистью, бросила в сторону. Высокая шапка воина качнулась над скалой, тень мелькнула в сторону, где послышался звук. А Хаидэ ящеркой метнулась в другую сторону, спряталась за куст. И улыбнулась досадливо, когда почти сразу же воин снова показался над скалой, высматривая ее.
Стерегут, как лучшего жеребца в стаде.
Убедившись, что княжна здесь, никто не украл, поклонился, сделав рукой приветственный жест.
Два раза убегала она в степь, устав быть под постоянным надзором. А потом посмотрела, как били плетьми воинов, что прозевали ее, – по приказу отца били. Дала слово отцу, что бегать больше не будет.

Пора было уходить. А вокруг так красиво! Но Флавий ездил на ярмарку и привез новые наряды. Для нее. Будет учить носить эллинские одежды, ходить, сидеть, вести беседу. Тут он мастер. Рабыня у него своя, из полиса. Завивает ему волосы, красит глаза и губы. Румянит. Когда Теренций приказал остаться с племенем, Флавий плакал, как вдова на погребении. Кричал про любовь, целовал Теренцию колени. А Теренций посмеялся тогда и сказал, что, мол, поживи среди мужчин, которые никогда не бывают женщинами.
Это Флавий сам потом рассказывал на уроке. Погладит ухоженным пальцем перстень с портретом Теренция, а то и поцелует. И говорит, великий Теренций был изгнан из столицы в колонию и не нашел ничего лучше, как изгнать любовь из своего сердца. Он часто говорит непонятные вещи. Наверное, много рассказывает именно потому, что Хаидэ не понимает. Как перепел на весенней поляне – хвост растопырит, перья распустит – и поет.
На него вначале девушки посматривали. Смеялись, перешептываясь, и приносили медовые лепешки, украшенные красными ягодами. Но Флавий лепешки съедал, а поблагодарить девушку по обычаю поцелуем не торопился. Тогда решили, что с мужской силой у него плохо. Или он, как жрец-энарей, что одет в женскую одежду и говорит женским голосом. Махнули рукой и лепешки приносили уже без ягод, обычные. А Ловкий как-то глаз ему подбил. И уехал в лагерь раньше времени, так что потом его Торза приказал обратно вызвать, чтоб урока не пропускал. Хаидэ чуть не умерла от любопытства, но Ловкий не сказал ей ничего. Она потом от злости у самого Флавия спросила. Учитель улыбнулся высокомерно и заявил, что ей предстоит еще многое узнать о настоящей жизни культурных людей, но знания эти будут получены ею в полисе, когда она станет женой. Потому что здесь этим знаниям – не место. Снова сказал непонятно….
Хаидэ встала, потягиваясь, поправила хитон и потопталась по горячему песку, разминая затекшие ноги. Пора уходить, но если откочуют, то этой воды она уже не увидит. Надо с ручьем попрощаться.
Любая вода тянет ее к себе, будто еще одна степь. Фития смеется – “в твоих волосах, Хаидэ, проросли степные травы, а в твоей крови плавают морские рыбы”.
Девочка развязала поясок. Скинула полотняный хитон с одного плеча, с другого. Ткань скользнула по рукам, задержалась на бедрах. Уже и бедра есть, не только грудь. Упала на песок мягким ворохом. Переступить одной ногой, другой. Вот – одежда отдельно, Хаидэ – отдельно. Надо постоять, чувствуя кожей солнце, спиной – взгляд молодого воина за скалой. Встряхнуть волосами, чтоб защекотали спину выгоревшими кончиками. Снять обруч. Забрать волосы руками. И повернуться немножко, чтоб воин разглядел ее получше.
Стоя с поднятыми руками, Хаидэ вздохнула. Ничего он не увидит. Охраняют, смотрят, как на столб в шатре, без выражения.
А может, она некрасивая? Кто же скажет правду – дочери вождя, невесте князя. Посмотришь – будешь бит, не усмотришь – будешь бит. А с восхищением посмотришь, вообще из племени выгонят. Так и не узнаешь, что за женщина из тебя получается.
Скорчив недовольную гримаску, пошла вперед. Стоя по колено в воде, остановилась, не решаясь идти глубже в жидкий прозрачный лед. По рукам побежали мурашки, поднимая дыбом светлый пушок.
И увидела. Напротив нее, на другом берегу, посреди пляжика, обрамленного цветущими деревьями. Он стоял, чуть согнув одну ногу в колене, и вся фигура из-за этого будто стекала вниз упругим зигзагом – голова чуть наклонена, плечо чуть приподнято, бедро чуть опущено, колено… И был таким черным, будто солнце, не найдя его в белой пене деревьев, пропустило. Светлого в черноте – лишь ладонь развернутой к ней руки, да кусок ткани на бедрах. И еще блестели глаза, коричневые, яркие на фоне белков, как орехи по осени.
“А я-то думала – сон” – мелькнуло в голове у Хаидэ. Осенью, во время перехода, проснулась она внезапно в палатке. И раскрыла свои глаза – в чужие. Тоже карие, но не как у нее, в зелень, а глубокого коричневого цвета, почти черного. Белки – чуть желтоватые, без снежной белизны. Минуту смотрела она в них и уплыла снова в сон, покачиваясь и улыбаясь. Подумала вдруг “Нуба”. Или услышала, засыпая.
Она стояла в ручье, забыв мерзнуть. Он стоял, не двигаясь. И – сзади, по ушам и затылку кинулся воинственный крик. И следом за одним сразу целый хор. Хаидэ, еще до того как оглянулась, знала, падают сверху саранчой, луки наизготовку. Секунду стрелять не будут, пока ее не обогнут. Волосы снова метнулись по спине, когда она глянула на другой берег. А черного там уже нет, исчез.
Вокруг свистели стрелы, перечеркивая пляжик. Плавно сыпались умирающие лепестки, чтобы умереть совсем под кожаными сапогами налетевшей охраны.
Пока пять воинов, растаптывая нежные цветы, прошивали во всех направлениях берег, – только ветки тряслись, Хаидэ зашла по плечи, окунулась с головой, хватив горячими губами жидкого льда воды. Вышла, отжимая волосы, вступила в скомканную тунику. Надо же, и не растоптали в суете. Присела, цепляя пальцами ткань и натягивая на мокрые бедра и плечи. Затянула поясок и, неторопливо пройдя по песку к скалам, села на теплый валун. За спиной сразу возникли два воина.
Прибежал тот, что поднял тревогу, из мальчишек-перволетков, замахал руками, рассказывая:
– Вот! Тут он стоял! Я видел! Княжна купаться собралась. Зашла в воду и остановилась. Тоже его увидела. Скажи, Хаидэ! Вот здесь он был. Черный. Длинный!
Все лица обратились к ней.
– Нет, – девочка закинула руки, покрепче отжимая волосы, – я на деревья смотрела.
– Ну, Хаидэ! Ты увидала его и остановилась! Да!
– Нет.
Теперь все головы повернулись к стражу. Тот умолк, темнея расстроенным лицом.
– Но ты молодец, Сокаи, что поднял тревогу, – похвалила девочка, – вдруг бы и вправду кто-то… Молодец.

В тот день еле дождалась ночи. Замучили вопросами. Торза десять раз все заставил пересказать. Где сидела, как раздевалась, как в воду входила. Куда смотрела. И куда страж смотрел.
Потом Флавий прицепился. Он другие вопросы задавал. Какого роста, во что одет, какие волосы.
Хаидэ честно ответила: желтый песок, длинные ветви слив роняют лепестки. Солнце просвечивает нежную листву, истекая горячим медом будущего лета. Красиво и пусто. Стояла вот, смотрела.
Флавий даже посмотрел с уважением. Забормотал стихами, кинулся записывать. А Хаидэ из-за его вопросов точнее припомнила, какой был незнакомец, которого и видела всего пару мгновений. Высокий, гибкий. Похоже, сильный и быстрый, подумалось ей, как черная молния. Волосы короткие совсем. Потому что шея видна и голова сверху круглая, не лохматая. По бедрам затянута маленькая повязка из светлой ткани, а сами бедра мускулистые, мощные. И ладошка светлая, будто в глине степной запачкал. Лица не разглядела – жаль. Черное. Только глаза и видела.
Зато узнала от Флавия, что есть такая страна, где люди совсем черные. Там – жарко, зимы нет. И слушая, пожалела, что нет. Потому что, если это не дух, то, как он тогда зиму здесь пережил? Снег, мороз, ветер. Конечно, иметь такого духа тоже хорошо. Если он добрый. Но лучше бы – не дух. Живой.
И только когда, наконец, Торза отпустил ее в палатку, Хаидэ вспомнила, ведь она видела черного воина, в день смотрин! А потом был сон про глаза. И еще вспомнила, как в первый раз она сбежала от охраны, на Брате в степь. Занесло их в болото, лед не выдержал. Брат провалился, ржал, бил копытами ледяное крошево, выдавливая на белое жирную черную грязь. А вокруг только рыжие тростники и птицы. Она тащила повод изо всех сил, потеряла шапку. И побежала обратно к стойбищу. Рыдала отчаянно, наплевав, что она воин, спотыкалась, проклинала намокшую тяжелую одежду.
А когда уже завиднелись палатки, Брат ее догнал. Мокрый, грязный – как она сама. Шапка ее на стремени болтается, зацепилась. Ох, как же Хаидэ обрадовалась тогда! На ходу, наклоняясь с седла, целовала Брата в шею.
Укладываясь спать в своей палатке, она укладывала в голове воспоминания, выстраивала и собирала их, заворачиваясь в тонкое льняное покрывало и не отвечая на причитания Фитии. Напряженно думала, а может Брат тогда и не выбрался сам? Может, спас его этот незнакомый сильный дух?
Хорошо бы не дух, думала тринадцатилетняя девочка в небольшой палатке из шкур. И тогда у Ахатты пусть будет Ловкий, если они любят друг друга так сильно. А у Хаидэ будет черный воин. Совсем ее воин, только ее. Быстрый, высокий, красивый. Если Брата вытащил – сильный. Вот сейчас полог откинется, он проберется в палатку и ляжет рядом. Нет, чего зря лежать. Они возьмут Брата и поедут в ночную степь. Будут скакать быстро-быстро, так чтобы ветер в ушах. Пусть он держит ее своими черные руки со светлыми ладонями. Говорит он, конечно, на их языке, спохватилась Хаидэ, метчая. Хорошим красивым голосом говорит. И смеется. Вместе они доскачут к самому берегу моря, где мягкая высокая трава на обрыве. Брат будет пастись, а они плавать. И – есть ракушки. Всю жизнь.

…
Она заснула тогда, в палатке, холодной еще весенней ночью, так же крепко, как заснула сейчас, вспоминая. Откинувшись на деревянную спинку кресла, сжимала в руке гладкую стеклянную рыбу. А рядом, на смятых покрывалах ее богатой постели, неподвижно лежала гостья из прошлого, которое нашло Хаидэ само. Приплыло стеклянной рыбой, толкнуло в уши степными словами о камне и тростнике, и скрутило время, что до сих пор текло в одну сторону, в петли и кольца, как скручивается водоворот над темными омутами посреди торчащих из воды серых скал. И надо быть осторожной, идя по ходу скрученного времени, чтоб оно не затянуло тебя в тайные, невидимые глубины.