15

Небольшая долина меж двух огромных обрывов была перламутрово-серой от зарослей дикого лоха, уютной, совершенно прекрасной и неимоверно замусоренной. Когда-то в нее спускалась грунтовая дорога, отходя от той, что петляла по верхней степи. Но оползень дорогу съел, смял наезженные машинами колеи, и теперь вниз спускались несколько тропинок, мелькали среди черных кривых стволов, ныряли в густые заросли дикого боярышника и исчезали в светлом песке, укрытом россыпями белых и розовых ракушек. Оползень уничтожил не только дорогу. Лет двадцать назад какой-то предприниматель выстроил на краю долинки, у пологого травяного склона десяток кокетливых домиков-близнецов, опоясанных легкими верандами. Теперь они, как детские разбросанные игрушки, стояли, покосившись, растеряв перильца и торча кривыми бетонными углами.
Больше в долинке никто ничего не строил, но любителям дикого отдыха она нравилась, песок на пляже был хороший, крупный и ровный, дно под зеленоватой водой гладкое, а по краям, у обрывов, лежали подводные камни, заросшие черными мидиями.

Потому наверху все лето толпились десяток-полтора машин, а внизу цветными пятнами сверкали палатки, полоскались над ними самодельные флаги. К середине августа дикари уезжали, оставляя в долинке горы мусора, с тучами черных мух, целомудренно-нелепые сортирные будки из натянутого на деревянный каркас полиэтилена, да горы пустых ракушек вокруг каменных очагов на песке.

Сейчас наверху стояло Димкино небольшое войско. Старые машины, которые уехавшие из Крыма мальчишки покупали тут, мотаться летом по морским побережьям, запыленные по глянцу мотороллеры, положенные на траву велосипеды. И народ – человек тридцать парней и девчонок в шортах, велосипедках, старых военных штанах, в разномастных футболках и майках. Стояли, разглядывая кудрявую переливчатую под ветерком сизую зелень и светлый просторный полукруг песка.
- Здесь будет город водружен! – величаво сказал Димка, обводя пейзаж тонкой рукой, – Оум, как там, по-правильному?
- Положён? – предположил Олега, дожевывая бублик и запивая его водой из бутылки, – нет, заложен. Кажется.
- Короче, тут встанем. Гляди, рай какой.
- Фу, мусору там, – сказала девочка Васечки, вся изрисованная такими же, как на нем цветными драконами.
- Правильно, Оля. Заодно уберемся. Ты смотри, чтоб фоткала все подряд. Чего угу? Начинай! Оум, куда ты дел свою Нюху? Пусть тоже снимает. Кстати, тут сеть ловится?
- Чуть-чуть, – Колян помахал рукой со смартфоном, – а внизу вряд ли. Надоели эти гаджеты, – вдруг рассердился, – Гордей рассказывал, когда они пацанами, в трусах ушел и целый день купайся, а тут стереги вот. Фотики, планшеты, прочая хренотень.
Олега засмеялся, с беспокойством оглядываясь:
- Небось, трусы наш Гордей носит с тех самых пор те ж самые. Димыч, вы слезайте, а я Нюху поищу. Попросилась пописать, за горкой, чего-то нет ее.
- Народ, – заорал Димка, выпячивая грудь, – фельдмаршал, то есть я, решили, ну, мы, значит, внизу стоим, дней пять. Согласны? Наверху одна палатка, сторожевая. Остальные вниз. Мешки сразу готовьте мусорные, чтоб в говне не спать сегодня. Что соберем, завтра Васечка увезет. Инстаграмм у кого есть? Джека, у тебя? И провайдер нормальный? Миллион не заплотишь? Тогда так, ты репортаж ведешь, реал тайм. А деффки пусть художку делают. Для Инги Михалны.
Раскидывая руки, заорал, поддерживаемый воплями пыльных, нажаренных солнцем соратников:
- Ййэээхх!
И кинулся вниз, топая по тропинке старыми сандалями.
Через пару минут наверху остался Колян с Кариной, стриженой темноволосой девочкой, похожей на ягоду маслины. Они вытащили из багажника палатку и, не торопясь, растягивали синее полотно, звеня тонкими трубками каркаса. А Олега, сунув руки в карманы и, мурлыкая, отправился к повороту дороги, что уводил за невысокий холм, где осталась Нюха. Улыбаясь, старательно хмурил темные густые брови. Сейчас получит, снова, небось, сидит на корточках, слушает своих бабочек, или разговаривает с кустом белены.

Нюха не сидела. Но разговаривала. Правда, не как предположил Олега, по ее обыкновению, с травой или бабочками. Стояла, одну руку держа у маленькой груди, будто защищаясь, а второй убирая за ухо мелкие виточки пышных волос.
- Пожалуйста, уезжай.
Парень крепче оперся ногой в выгоревшую траву, ухмыльнулся, отражая мотоциклетными очками тонкую фигуру девочки.
- А то что?
Она покачала головой.
- Ничего. Я же сказала, пожалуйста. Это просьба. Я просто прошу.
- Наша девочка Ню. А что скажет Абрикос, когда я ему скажу, свалила и долг не отдала?
- Леха, ничего я ему не должна. Пожалуйста.
Опустила руку, будто пытаясь прикрыться, потому что Леха, осклабясь, прошелся очками по длинным пыльным ногам, еле прикрытым короткими шортами.
- А то ты помнишь, – удивился, кладя руки на оплетенные рукояти, – тоже, сказанула. Я вот все помню. А ты такая была, откуда ж помнишь? Тебе рассказать, какая была? Рассказать?
- Леха… пожалуйста.
Парень надавил ногой, выпрямился, выравнивая черный мотоцикл. Под рычание мотора засмеялся:
- А соплячина твой обрадуется, а? Твой мудачок толсторылый. У вас же любо-о-овь…
- Не надо его трогать. Пожалуйста.
Леха перестал смеяться. Закончил деловито:
- Короче, то не мне решать. Что Абрек скажет, то и получишь, ясно, девочка Ню? Гуляй пока.

Олега вышел из-за холма, когда маленькая черная фигурка укатывалась в марево степи, наклонился, беря Нюху за худенькое плечо.
- Это кто был? Чего хотел?
Поднял ее с корточек, взял руками за плечи, поворачивая к себе испуганное лицо с крепко зажмуренными глазами.
- Нюха, ты чего молчишь? Опять чего-то наворотила?
Та затрясла головой. Заговорила быстро, не открывая глаз, а из-под пушистых ресниц блестели слезы:
- Ничего. Совсем ничего. Я тебя люблю-люблю, Олежка, знаешь, как сильно. Я даже боюсь все время, как сильно я тебя люблю. Наверное, нельзя так, мне так нельзя, ты хороший такой. Я…
Он прижал ее к себе, касаясь небритой щекой ее – нежной, пылающей ярким румянцем, повернул лицо, утыкаясь губами в ее губы. И сказал, невнятно, не отрываясь от нее:
- Глупая, глупая моя любимая Нюха, моя сумасшедшая Нюха, ты меня люби, ладно? Сильно люби, чтоб, как я.
Она открыла глаза, скосила их, привставая на цыпочки, чтоб поверх его макушки осмотреться. Никого-никого, все внизу, машины за поворотом, злой Леха уехал, к далекому страшному Абреку-Абрикосу, и оба о ней знают что-то. Что-то плохое, чего она не помнит. А тут Олежка, который знает о ней только хорошее.
- Нам уже надо идти? – шепот был еле слышным, но мальчик услышал его, и понял. Покачал головой, опускаясь, садясь, и укладывая ее спиной на свои вытянутые ноги.
- Не надо. Нам с тобой надо вместе. Тут. Сейчас.
Смотрел сверху. И как всегда ахнулся в счастье. Такая красивая. Будто ее не на земле делали, не рожали, не была маленькой, в пеленках. Будто она сразу – вот такая. И навсегда.

Ночью, самой глухой, когда заснули даже неугомонные, что наработавшись и накупавшись, еще сидели у костров, болтали, а после носились по песку, залитому лунным светом, Олега тихо растолкал Нюху и вытащил из палатки.
- Мы куда? – она спотыкалась, держась за его уверенные пальцы, шла медленно, выворачивая босыми пятками прохладный ночной песок.
- Тише. Увидишь сейчас.
Ушли к самому обрыву, что закрывал черным полотном с рваным краем мохнатое от звезд небо. И там Олега, все так же держа руку девочки, повел ее в теплую сонную воду.
- Спишь? – шепот смешивался с тихим плеском.
- Да, – согласилась Нюха, переступая по плоским камням, заросшим мягкими травками.
- И море спит. Воздуха набери. И глаза не закрывай.
Они вдохнули и, не расцепляя рук, плавно упали ничком в темное, колышущееся, полное крупных голубых искр.
Выныривая, мальчик поставил мокрую Нюху, держа ее за плечи.
- Нравится?
Она стояла молча. По намокшим волосам стекали невидимые тонкие струйки, вспыхивая медленными огнями, и плечи под его пальцами тоже светились.
Опуская мокрое лицо и оглядывая темную голову, широкие плечи и грудь Олеги, сказала тихо:
- О-о-о!
И смеясь, опять повалились в ночные огни.
Выныривая и целуя мокрые губы, Олега думал урывками, как хорошо… что я никому… хорошо, что она вот. Видела раньше, может, но кивает, будто в первый раз. И ладно. У нас с ней это в первый раз вместе, потому – правда…
Накупавшись, вышли из воды и, прижимаясь друг к другу, двинулись обратно, шлепая по мелкой воде. Недалеко от смутной россыпи палаток Нюха остановилась, подняла руки, отжимая волосы.
- Ты иди. Я побуду еще. Немножко. Мне надо.
- Не замерзла? Хочешь, я полотенце?..
- Иди.
Он уже знал, по-другому с ней не бывает, потому еще раз поцеловал и пошел к палатке, разок только, не удержавшись, предупредил шепотом:
- Смотри. Никуда не девайся.
- Да.

Она осталась совсем одна, но палатки мешали, гудели свое смутной белизной и цветом, и потому Нюха, держа в руке мокрые плавки, которые сняла, чтоб после купания не мерзнуть, ушла дальше, по направлению к другому краю бухты. Шла, слушая ночные цвета и силуэты. Деревья, серебрясь в высокой неяркой луне узкими листьями, капали звуками, те, одинаковые, стекали с каждого острия, и падая, исчезали в песке, там превращаясь в шепоты, которые шли уже не вниз, а в стороны, ветвя себя под ногами и россыпями ракушек. Сами ракушки, ожидая тихого шага по своим ребристым створкам, попискивали вразнобой, и писк был розовым, в белую крапку. Море пело себя. Этот звук был полным и радостным, настоящим, к нему уже не нужно было ничего добавлять, но слыша его щекой и мокрым плечом, Нюха уверенно кивнула, – когда утром между берегом и горизонтом пройдут рыбачьи лодки, песня не станет хуже, она так сильна, что все принимает в себя, без трещин и повреждений. И так же, только в миллион раз сильнее пело над головой полное звезд и невидимых облаков небо. Это было так… так… невыносимо, что оглядываясь в центре темной ночной чаши мира, Нюха села на плоский теплый камень, опираясь тонкими руками в колючие ракушки. И заплакала. Засмеялась.
От берега, за ее спиной, вразнобой голосили травы, их песни состояли из запахов и очертаний. И среди них, таких разных, составляющих сложнейшую, сплетенную, перемешанную многоуровневую гармонию, некоторые запахи были успокаивающе цельными. Она знала их все, и все любила. Полынь. Не та высокая, которая, если размять веточку пальцами, пахнет собой и раненой зеленью, будто кричит, упрекая. А другая, пушистая, серо-зеленая, нежная. В ее запахе никакого упрека, только степь и чистота летней жары, осенних дождей, зимнего ветра. И весна в ней тоже есть.
Сидела, раскачиваясь, не замечая, как давят кожу острые края мелких раковинок, закрывала и открывала глаза, а перед ними плыли цветные пятна звуков, силуэтов, метались, сталкиваясь и перемешиваясь. Никто не знал, что она так жила всегда. Что все виделось ей космосами, собранными из множества бесконечных вселенных, и что временами оно, огромное, без краев, могло разорвать голову и сердце. Если не держаться за то, что цельно. Запах полыни. Голубые огни на концах мокрых волос. Сладость откушенного шоколада. Танец, если он правильный. Великолепная музыка. Верное слово. Лицо Олеги.
Да.
Она снова открыла глаза, прерывисто вздыхая и держась памятью за серые глаза под густыми бровями, чуть тяжелый подбородок, крепкую шею. Плечи.
Олега не знает, что она такая. Думает, просто чудная девочка, странная, романтичная. И пока его не было, были другие способы жить среди людей. Недолго. И нехорошие. О таком говорил сегодня Леха. Можно выпить полстакана водки. Не вина, нет, вино густое и сложное, оно кричит и поет, как хор на празднике. Нет, нужно ударить себя, чем-то, и тогда глаза открываются в мир, видят то, что видят все. Музыка сфер не мешает. Правда, после она мало что помнит, но раньше верила, те, кто рядом, они ее ведут. Пока не стала понимать, что рядом все время были не те. Не тем или не было до нее дела, или дела были… такие вот…
Она сложила на коленках уставшие руки и пошевелила пальцами, сплетая их. Подбирала слово. Человеческое.
Такие… рвущие мир. Такие дела. Кто-то или что-то все время должно быть рядом, держать руку, или держать ее глазами, с заботой, не отпуская из мыслей. Кто-то такой, как полынь. Море под солнцем. Огромные совершенные цветки дурмана, когда на них капли дождя. Или бабочка-парусник.
Олега. Оум болтливый.
У нее вдруг замерзли плечи и локти. Обхватывая ноги, нагнулась, втискивая грудь в коленки. Она что, хочет сделать из мальчика поводыря? Чтоб он помогал ей быть человеком?
Перед глазами проплыло растерянное и брезгливое лицо матери. И темное море, плеская мелкими волночками, повторило слова, сказанные давно и устало.
- И что теперь? Постоянно с психиатрами? Владислав, какой ужас, мне сказали, всю жизнь с диагнозом теперь!
Мама поняла тогда, что Нюха услышала. Поманив рукой, прижала к себе, целуя в макушку. Девочка смирно стояла, мучаясь услышанными чужими мыслями: раскаянием и усталым удивленным раздражением. Услышанное никуда не ушло, поцелуй и теплая мамина рука на плечах не растворили его. С тех пор так и звучало в ней.
Да. Кому охота иметь сумасшедшую дочь. На всю жизнь ушибленную на всю голову. Уж не правильной целеустремленной даме, директору преуспевающего бизнес-салона. И не ее дисциплинированному мужу, такому тоже правильному.
Олега он… он, как верное слово. Или совершенный танец. Его мама такая же. Она – яблоко без червоточины. Прекрасный старый Гордей… он как…
Она вскочила, комкая в руке плавки. И пошла обратно, привычно ориентируясь на хор мироздания, в котором цвета и черты менялись местами с запахами и звуками. Иногда ей хотелось быть как все. Идти, ощущая босыми ступнями не песню песка, а просто – он теплый, но уже почти остыл. И воздух, он пахнет морем, просто пахнет, а не поет, в полный ночной голос. Но для нее это было лишь переводом на человеческое, линзами в надетых на душу очках, и требовало постоянных усилий. Только с цельным можно было передохнуть, отпуская себя. Будто полынь, растертая пальцами, или внимательный, не отпускающий взгляд серых олеговых глаз, привязывали ее к реальности, не позволяя улететь, растворяясь.
На четвереньках она влезла в палатку, наощупь отодвигая босые ступни мальчика. Тихо укладываясь, прижалась холодной грудью к горячей спине. А он, сразу же повернувшись, облапил, целуя в шею под мокрыми волосами.
- Я волновался, – доложил, щекоча ухо губами, – как там твои травы, живут?
Она кивнула. И вдруг поняла, совершено успокаиваясь. Он бережет. Но и она бережет его тоже. Так правильно, когда оба, вместе. Не поводырь, нет. И она не позволит его обидеть. Никому. И этим, что остались на Казане, тоже.