30

Вива быстро ходила из комнаты в кухню, застегивая пуговицу голубых джинсов, поправляя закатанные рукава белой рубашки. Глянула на часы, висящие на стене. И шаги стали быстрее. На ходу забирая в хвост густые длинные волосы, выскочила на веранду.
- Детка, ты сегодня в город поедешь?
Инга зевнула, медленно болтая ложечкой в чашке. Согнула ногу, упирая босую ступню в сиденье стула.
- Не знаю, ба. Не хочется.
- Думала, забежишь на базар. У нас кончается сахар. И кофе на донышке. Давай я тебе оставлю денег. Ох. Совсем опаздываю.
Инга проводила глазами стройную фигуру в легких джинсах.

- Ба. Ты у меня совсем как в кино. Француженка эта, вот – Катрин Денев.
- Ты моя льстица, – Вива быстро прошла за стулом, наклонилась, целуя темную макушку, – маленькая хитрая льстица-лисица. Каменеву что, звонить не станешь, понедельник ведь? А он приедет ли в августе?
- Не стану. Не знаю. Ага, я льстица. А ты – красавица.
Инга подняла чашку, отхлебнула, жмурясь. Кофе кончается. Значит, придется поехать в город. А может это и лучше, отпуска еще целая неделя, и совсем грустно, просто все жилы выматываются из нутра. Как-то надо дожить, сначала до работы в оранжерее. Потом до двадцать восьмого.
- Все. Побежала. Если Саныч…
- Рыбы принесет, я пожарю. Беги уже. Ба, а может мне завтра на работу? Заодно и забогатеем.
Открывая калитку, Вива засмеялась:
- Она еще и Золушка. Цены нет девке. Сиди пока, вечером решим.

Стало тихо. Инга пила кофе, глядела на пышный гибискус, что доблестно цвел, наплевав на устойчивую жару, такую – со звоном в недвижимом воздухе. Может, ну ее пока что – работу. Побыть в одиночестве, снова и снова перебирая в памяти те семь прекрасных дней. Таких разных. Они все у нее лежали с именами, прицепленными к номерам каждого дня. День первый – встреча и долгий счастливый путь через яркую, а после угасающую закатом степь. День второй – лежание на песке и как она сказала ему ночью «разденься», а он послушался, и после так пронзительно хорошо было знать, что его дрожащие губы на ее шее под волосами – это она сделала, для его счастья. День третий, день родника. И четвертый – великий день плоского камня, повернутого лицом в открытое море. И на нем две прекрасные фигуры – Ивана и Лики. Великий день большого Сережки, Сереги – повелителя линий. Вырос до самого неба, и было даже немного страшно прижиматься к нему ночью и целовать. Но ужасно гордо, будто она сама его сделала, почти родила и гордится – мой, и смотрите – какой он. Хотя, конечно, без всяких линий любила бы так же. Но с ними – гордо. Но и без них…
Она засмеялась и встала, потягиваясь. Запахнула короткий халатик, туго стягивая пояс. Ушла к плитке у стены, все равно покупать, гуляю, – вытряхнула в турку остатки коричневого порошка.
День пятый. День общих бесед. Они снова ушли к устью древней реки, но не стали торчать там весь день. Почему-то оба торопились обратно, хотя, конечно, что нужно – сделали.
Она вылила кофе в чашку и вернулась к столу, снова села, укладывая подбородок на согнутое колено.
Бывает ли такое счастье? Чтоб все вокруг такое, как надо. И ничто не накатывает внезапным громом, обрывая и комкая плавно идущее. У них – было.
Сахар сыпался в черную жидкость тонкой поблескивающей струйкой. Рука дрогнула, мелкие кристаллики просыпались мимо, на стол. Все говорят, за такое приходится платить. Это совершенно ужасно, думать, какой же тогда будет плата.
Он стоял в воде, бил молотком по зубилу, хмурил брови, пристально разглядывая работу. Снова бил. Инга сидела наверху, сбоку, свесив ноги и накрыв плечи старой рубашкой Ивана. Болтала и Сережа отвечал, смеясь. А после будто забыл о ней, работал молча. Она спросила одно, другое. Тихонько спрыгнула и медленно ушла под непрерывный стук. Выкупалась поодаль, голая, посматривая на коричневую фигуру в трусах и кепке, повернутой назад козырьком. Кинула на плечи рубаху, надела сандалии и печально пошла в степь, тоже сбивая набок козырек. Пусто смотрела на редкие высушенные солнцем травы, шла дальше и дальше. И вдруг поняла – удары уже не слышны. Повернулась. Он шел, торопясь, тащил в руке драную скатерть, взятую ими благоразумно, чтоб не нажалить раскаленным песком голых задниц. Стояла, неудержимо улыбаясь, и когда подошел, раскидывая по мягким зарослям толстой солончаковой травки их царское покрывало, села, а он сел рядом, сразу же распахивая на ней рубашку. Уложил, глядя сверху в счастливое лицо.
- Моя цаца быстрая. Убежала.
- Думала… мешаю…
- Думала она…
И снова было счастье, такое – почти невыносимое, потому вместе орали, надсаживая глотки, и она держала руку на его животе, чувствуя, как напрягаются мышцы, когда разевает рот:
- Инннга ты, Михайлова-а-а!

А потом, возвращаясь, остались с Иваном, сидели рядышком, а он – на перевернутом ведре. Слушали, как тонко звенят подвешенные на леске колокольчики с красными бантиками. Переговаривались, так, ни о чем. И она видела – Иван рад им. Счастлив, что вместе.
Вместе и ушли в лагерь. Там Инга с Ликой бросили мужиков чистить рыбу и отправились купаться, чтоб на закате. И тоже неторопливо переговариваясь, радовались, что берег хороший, нет комаров, даже лосьон так и лежит в сумке, не пригодился.
Пили вечерний чай, разговаривали все вместе. Смеялись, слушая математические байки Ивана, которые Лика, останавливая мужа и поднимая палец, растолковывала дополнительно. А потом слушали ее – Ингу. О травах, что принесла, и они с Ликой раскинули их в тени навеса – сушиться. Лика послушно корябала в блокноте, как зимой заваривать, и сколько.
Инга думала, расскажет ли Серый о камне с портретом, но он молчал, и она тоже не стала говорить. Подумала – он хочет им сюрприз. Наверное, дождется сына Вадьку, чтоб отвез родителей на машине, а то идти им далеко, по жаре. Это уже без нее.

Вымыв чашку, она убрала со стола. Из парка слышались привычные летние крики. И Инга подумала скучно – тут тесно. Не зря Серый стал убегать в свою Оленевку. Это не только из-за денег. Она видела его на бескрайнем песке, между морем и степью. Мальчик полыни, вот он кто. Мальчик ее степных диких трав. Когда она перевспоминает все их семь дней, то будет ей новая задача – придумать им дом. И место, где он будет. Там должны быть трава и море, очень много воздуха, и чтоб можно было смотреть далеко-далеко во все стороны, будто взгляд – это ветер. Не Оленевка, нет. Там тоже слишком много людей, праздных, весело скучающих. Толкутся без толку.
Она ушла к себе, открыла шкаф, перебирая на полках летние вещи.
- Толкутся. Без. Толку.
Фыркнула смешно выстроенным словам. Достала длинное платье с широким подолом. Застегивая на груди пуговки, внимательно разглядывала себя в зеркале, улыбаясь тому, как видела тут же год назад квадратную черную девочку, совершенно и безнадежно некрасивую, так ей казалось. Зеркало не показало никаких особенных изменений, ну, разве что мягче стали движения. Плавнее изгиб бедер, чуть тоньше талия. Но теперь она смотрит на себя еще и Сережкиными глазами. И ей нравится то, что они видят.
Причесалась, подхватила мягкую плетеную корзинку, устраивая на локте. Оглядела, проходя мимо, все комнаты и веранду, чтоб не оставить чего включенного. И закрыв калитку, быстро пошла к парковой дороге, чтобы по ней выйти на верхнее шоссе. Там много летних автобусов, всегда подвезут.
Каменев. Он сам перестал ей звонить, и Инга вздохнула с облегчением. Потому что пока нужно было ему помогать – помогала, а сама никакой радости от его звонков не испытывала. Все же, глупая она, влюбилась и напридумывала себе принца поверх живого человека. Несколько раз звонил почти совершенно пьяный. А еще, когда она звонила ему с переговорного, как договаривались, однажды был хоть и трезвый, но очень злой, язвительно поддевал, издеваясь над каждым словом. После извинялся, рассказывал, у него там неприятности какие-то. И оба взаимно сильно удивились. Инга тому, что сорвал на ней злость, ведь не она виновата. А он тому, что скованно приняла извинения, не осознав, какую жертву он ей – сопливой южной девчонке.
Так что, замолчал и прекрасно, легко подумала, глядя в окно автобуса на деревья и серые между ними склоны.

В городе она ушла на рынок, побродила по овощным и тряпочным рядам. Заглянула в секонд-хенд, раздумывая, и ушла, стесняясь копаться в огромных сетчатых контейнерах. Купила в киоске пакет сахару и пачку молотого кофе. И, пересчитав оставшиеся бумажки, решила отпраздновать день мороженым в вазочке. Как курортная дамочка, посидеть на набережной, лениво разглядывая море с парусами и катерочками.
На просторной летней террасе, увешанной хлопающими на ветру занавесями, села за крайний столик, боком к шумным компаниям, и медленно ела политое сиропом мягкое от жары мороженое, очень вкусное.
Столик неподалеку занимала толпа полуодетых девочек, завернутых в прозрачные парео поверх модных купальников. Шумные нагловатые парни, обращались к ним с неприятными интонациями уверенных в себе самцов. Подшучивали, громко смеясь, лапали плечи и колени. Девчонки радостно визжали в ответ, с готовностью валясь на мускулистые накачанные груди.
Вдруг закричали приветственно, замахали руками куда-то за Ингину спину, где от пляжа выходила на террасу витая лесенка. И замолчали, уставясь на нее, Ингу, с любопытством. Она положила ложку на салфетку, стесненно поворачиваясь. И вздрогнула. Видно, поднявшись от пляжа, за ее стол вольно присел Ромалэ, улыбаясь и ползая глазами по глубокому вырезу синего платья.
- А я думаю, кто это у нас тут сидит, мороженое кушает. А это Михайлова наша сидит. Привет, кисанька.
- Чего тебе? – у нее тоскливо пересохло во рту.
- Невежливая какая. Я поздоровался.
Он был в плавках, черных, блестящих как тюленья кожа, обтягивающих мускулистые бедра. И в распахнутой цветной рубашке. Вертел в руках очки-капли с зеркальными стеклами.
- Привет. И пока.
Глядя, как она встает, сказал тихо:
- Не кипишуй, сядь. Новости есть, от Сереги.
- Ромчик! – укоризненно закричала одна из девочек, отпихивая соседа, – Ром-чик!
Инга медленно села снова. Тот махнул в сторону компании, и девочка обиженно замолчала.
- Не именно от него. А про него. Помнишь, я говорил, насчет своего дядьки?
- Да…
Ром положил очки и наклонился над столом, сказал негромко:
- Не знаю, говорил тебе твой Ромео или нет, но трешка ему светит, к гадалке не ходи. Я узнавал. Так что, если увидишь, передай, чтоб сюда и близко не совался. Поняла?
- А тебе-то что? Почему такой вдруг заботливый?
Ромалэ откинулся, вытягивая ноги в импортных шлепках на толстой подошве. Тронул под столом Ингину ногу, и та резко отодвинула ее. Парень ухмыльнулся.
- Ишь. Прям, охота за локти взять, чтоб не брыкалась. Шучу. Рассказываю. Во-первых, если твой Горчичник не сядет, я с него поимею хороший навар. Еще осенних два месяца, да и лето ж не последнее. А во-вторых…
Он замолчал, и снова мягким движением взял со стола очки, играя дужками, раскрывал и складывал их тонкими пальцами.
- Во… вторых… Интересно мне тебя заломать, Инга Михайлова. Не так, чтоб под водочку, и не так, чтоб кто за руки тебя держал, пока я. А чтоб сама. Сильно ты меня зацепила. Знаешь чем? Не красотой, хотя девка ты видная, редко таких сейчас. А вот тем, как ты его сильно любишь.
- Так не тебя же? – со злостью удивилась Инга, – тебе какой толк с моей любви?
- Пока не меня, – согласился тот, – но все ж меняется. Ну, будешь тут одна бродить, ждать своего Ромео. Ну, прискачет он пару раз к тебе ночкой, в коечке поваляться. И дальше что? Что тебе с него, а? Так и будете – ты сидишь, как пень, а Горчик твой от ментов прячется? А я на втором курсе в универе. Осенью батя машину мне купит. Обещал. И к тебе я – по-человечески. Прикинь, Михайлова, уведешь у всех Ромчика. Твой буду. Помнишь, какой я?
Он надел очки и поднял их на лоб. Положил на стол руки ладонями вверх. В тихом голосе бархатно тек угрожающий мед.
- Ведь помнишь? И весь буду твой. Ты даже не представляешь, девочка, как я могу и что. Если захочу тебя. Сделать счастливой.
- Ты? – она рассмеялась. И руки Рома медленно сжались в кулаки.
- Ты извини. Я не знаю, чего ты хочешь, на самом деле. Но мне не надо. Ничего от тебя не надо. Я пойду.
- Сиди. Сам пойду.
Встал и, обойдя стол, вдруг наклонился, беря ее за плечо и быстро целуя в макушку. И не успела она дернуться, уже шел к своим, помахивая рукой навстречу радостным крикам.
Инга поднялась, хватая корзинку, прижала ее к боку. Закусывая губу, ничего не видя от бешенства, быстро застучала подошвами по узким витым ступеням.

Через два ресторанчика, на каменном пирсе, куда швартовались яхты, сидели на ящиках Валька Сапог и Мишка Перечник. Валька, подпрыгивая, сопел, и наконец, схватил протянутый Мишкой бинокль. Прижал к глазу.
- Та все уже, – сказал Мишка, откидываясь на гору сетей, – ушла.
- Но ты видел? Видел же? Как она с Ромом?
- Та видел, – неохотно ответил Мишка. Сплюнул на бетон.
- Мне когда пацаны сказали, ну я ж думаю, а чо, она же вроде Серегина телка. А тут. Я грю, та пиздите вы. А мне Хочка ржет, грит, ага, тока сам Ромалэ уже сто раз говорил, как они с ней. Рассказывал, жопа у ней, ух, а дойки, и чего любит, вот чтоб он рукой…
- Та Ром тебе скажет. У него язык шо помело.
- Ну… а с художником она тогда не помнишь, что ли? Прям крутила любовь такую. В кабаках зависала. А после хоба – уже значит, Серегу любит. Ну и чо? Щас может, так же и Ромчика любит?
- Может и любит, а может, и нет, – флегматично ответил Мишка, но скуластое лицо помрачнело.
- Но видел же? – не унимался Сапог, взволнованно блестя глазами. И добавил вполне искренне, – Горчу жалко, чо. Пока он шифруется, его значит телка тут трахается. Ты вроде Рома не знаешь. От него хоть одна телка без ебли уходила? Ну, скажи!
- Не уходила, – согласился Мишка. И встал, возвышаясь над маленьким круглым Валькой, – ладно, Сапог, не кипишуй. Будем поглядеть.
Валька тоже вскочил, затоптался рядом, теряя большие шлепки и суя в них ноги. Задирая голову, спросил громким шепотом:
- А если он позвонит, Перец, ты ему скажешь? Про нее?
- Не знаю. Еще. И вообще, чего ты завелся? Заткнул бы пасть, Сапог, а то еще кто услышит.
- Та нет, никого ж тут. Пошли, Перец, ты думай ладно? А то жалко ж Серегу.
- Та говорил уже.
Они шли рядом, по пирсу, пустому сейчас, уставленному по середине картонными коробками, фанерными ящиками и горами сваленных сетей. Высокий мосластый Мишка, с очень мрачным лицом, и маленький круглый Валька, потный и взъерошенный.
- А она классная стала, да? Прям суперская телка. Я сам такую трахал бы трахал.
- Сапог, ты-то? Да тебе даже Валька Шкодиха не дала.
- Ну… я ж и говорю, помечтать вот.