28

И много позже, в разные времена своей жизни, Инга, перебирая в памяти семь жарких неторопливых дней на пустынном морском берегу, замирала, подавленная неохватностью того небольшого по меркам жизни прошлого. То пыталась встроить его в канву, ища кончики, связывая их с предыдущими событиями, и пробуя вытащить нитку, что стала началом событий будущих. И останавливалась, недоумевая и так и не сумев решить – а есть ли связь. То просто погружалась в счастье обладания сокровищем, понимая – это было, было и ничего уже не изменить, семь драгоценных дней оказались в ее вечной власти, стали ее богатством. И чувствуя, как взрослея и осознавая себя, неумолимо глупеет, обрастая опытом, страхами, привычками, снова и снова поражалась тому, как мудры были двое детей, что встретились для главного – ничего не испортить. Ничем. Ни недавним беспокойным прошлым. Ни скорым будущим, от которого не убежишь.

Иногда в минуты тоски, она все же связывала нити насильно, пытаясь сделать полотно судьбы цельным, сказать себе – а надо было вот так. Или – а вот если бы сделала так… Или – да можно же было вот так!…
И тогда…
Но сказанное «тогда» не обретало смысла, болталось полусдутым шариком, негодящим. А посреди лоскутного одеяла жизни продолжала сверкать летняя вода, самая прекрасная, желтел песок – самый яркий, и самые белые летали над морем чайки.
И Инга сдавалась, позволив этой сверкающей груде просто лежать, быть – для ее памяти и мысленного глаза. Потому что это – было. Оно было – подарок. И двое сумели распорядиться им, как надо. Не разбив, не испачкав, не потеряв.
А еще им повезло со взрослыми, что были рядом в эту неделю.

Инга и Сережа вернулись в лагерь глубокой ночью, шли медленно, нашаривая лучом фонарика занесенную песком старую колею. Инга спотыкалась, и Горчик виновато взглядывал сбоку на еле видное лицо. Она держала его руку и улыбалась в ответ на каждый взгляд. Тоже чуть-чуть виновато. А не надо было целоваться через каждые сто шагов, дошли бы сразу после заката, думала, немножко каясь, и тут же с щекоткой в животе вспоминала поцелуи. И успокаивалась.
Горчик думал то же самое.
В беленом доме, что призрачно выступил из мерного шума ночной воды, окна чернели. И не горел костерок под навесом.
- Спят давно, – шепотом сказал Горчик. И Инга кивнула сонно.
Не помнила, как умылась, подставляя руки к наклоненному ведерку. И через несколько минут крепко спала, цепляясь во сне за Сережин бок и просовывая горячую ноющую от долгой ходьбы ногу между его ног. Он полежал, глядя на звезды в щелях крыши, думая о том, как стягивал с нее шортики и она, уже мерно дыша, поднимала ногу, после – вторую. Наверное, когда дочка, то вот так. Подумал и заснул, перед тем становясь вдруг совсем взрослым дядькой – с детьми, а после – дедом, ворчливым и старым, но знающим – его любят. И вдруг превращаясь в худенького мальчика с прозрачными ушами, потому что она, поворочавшись, сказала невнятно:
- Мой… мой ты мальчик, маленький.
Мальчиком и заснул, безоглядно и отчаянно светло кинувшись в эти медленно наступающие семь дней. Где будет вот так – она любит, он любит. И никаких ухмылок, никаких циничных взглядов, никаких себе торопливых оправданий, – да что это я как не мужик вроде…
Серьезный маленький мальчик в нем понимал – а нет времени ни на что. Только на главное.
Он спал, и был во сне тем самым Серегой Горчиком десяти с половиной лет, что мучаясь без сна ночью, постиг простую и важную истину – любое вроде бы романтическое вранье может стать правдой, если ты не побоишься сделать его правдой. Может.

Ранним утром Лика перестала мурлыкать, выпрямляясь над кучкой хвороста, подсказала благожелательно:
- А туда, в степь, подальше побеги.
И проводив взглядом быструю смуглую фигурку, снова занялась костром.
Когда Инга возвращалась, быстро и стесненно поглядывая на одиноко висящий котелок, рядом с костром никого не было. И она, выдохнув, нырнула в раскрытые двери сарайки.
Сережа лежал, укрытый полосатым от солнца скомканным одеялом. Улыбнулся, садясь.
- Теперь меня жди.
Встал, неловко поддергивая цветные семейные трусы. И засмеялся, когда засмеялась она, садясь на его место и расправляя одеяло.
- Там костер. И нет никого. А была…
- Ага. Ну, мы после выйдем.
Он ушел, а Инга повалилась на тощую подушку, похрустывающую сухой травой. Лежала тихо, смотрела вверх, на яркие голубые полосы в крыше, представляла, что она – это он. Лежит тут. Думает. О ней, конечно.
Возясь, стащила маечку, и расстегнула лифчик. Осталась в трусиках и укрылась до самого подбородка, хотя утреннее солнце уже нагревало сумрачный воздух в деревянном нутре сараюшки.
А потом он вернулся, блестя умытыми щеками. Медленно лег, разглядывая ее лицо, плечи и шею. Она легла на спину, сама откидывая одеяло. И Горчик бережно положил руку, чувствуя и смотря.
Они целовались так долго, что Иван успел выпить чай и, покашливая, ушел, гремя своим ведерком, а Лика осталась ходить по хозяйству, и ее неспешное мурлыканье доносилось то от двери, то за стенкой. И только совсем проголодавшись, с головами, полными звона и ярких кружащихся пятен, они, наконец, оделись и вышли, жмурясь на яркий солнечный свет.
- Я испекла рыбу, – торжественно сказала Лика, показывая испачканной рукой на старый противень с рваными краями, положенный на камни очага, – только забыла ее посолить, вот же какая я.
- Слопаем, Лика! – Горчик за руку подвел Ингу и усадил на камень.
Лика, вытирая руки, доброжелательно разглядывала девочку. Вместо вежливых разговоров сказала:
- Вы кушайте. А Ивану поесть я отнесу сама. Побуду с ним вместо тебя, Сережик.
И ушла, колыхая широким подолом над коричневыми щиколотками. Через десяток шагов по влажному песку на полосе тихого прибоя, прокашлялась и запела во все горло:
- море чуть ды-ышит
В сонном покое-е-е
Издали слы-ышен
Шепот прибо-оя!

- Ешь, – сказал Горчик, разделывая пальцами горячую рыбью тушку, – лопай, вчера с утра ничего ж не ела.

А потом было только море. Его нестерпимо сверкающие точки, густо положенные на гладкую штилевую поверхность. Прозрачно-белые брызги, когда бежали вместе и падали, беспорядочно колотя руками и ногами. И снова он, худой, стоял по пояс в воде, а она сидела на руках, обхватив его ногами, вертелась, смеясь и не боясь, что уронит – вода помогала держать. И замолкая, целовались, мокрые и счастливые, разглядывали друг друга близко-близко, при ярком полуденном свете.
Бросались на старую скатерть, ее Горчик нашел в рундуке, и вот пригодилась. Лежа, снова смотрели на лица друг друга, одним глазом, пока второй был закрыт и щека прижата к вытертым временем ниткам. И после, садясь, поворачиваясь и снова укладываясь, рядом, трогали соленую кожу, гладили плечи и спины. Целовались.

Иван и Лика сидели под навесом сарайки, пережидая палящий полуденный зной. Смотрели, как вдалеке два коричневых тела поднимаются, убегая к воде, и снова возвращаются, исчезая за рыжей щеткой травы.
- Они не раздеваются, – кашлянув, удивился Иван, – смотри, такие адам и евушка, а все равно в купальничке она, и наш – в трусах.
- Ванечка, у них клятва, – укорила его жена, – я не хочу сказать, что они такие вот целомудренные, но думаю, это нелегко – бегать вместе голышом и сдержаться. А может, стесняются нас? Ваня, придумай, куда бы нам деться. Ну? Ты же умный, ты математик.
- Куда тут денешься, – резонно возразил Иван, вытирая потный лоб, – в доме днем жарища, ни сквозняка.
- Да я пошутила!
Лика задумчиво следила за далекими фигурками в воде.
- Она совсем не такая, как я представляла. Зная нашего Сережика (тут Иван фыркнул, но под строгим взглядом жены стал серьезным), я думала, она такая вся беленькая тоненькая воздушная, ну… ну, как болоночка, с кудряшечками. А эта…
- Не нравится тебе?
- Не-ет, что ты, – Лика подхватила подол и устроила его на круглых коленях, – я о нем лучше теперь думаю, серьезнее. Вон какую отхватил себе амазонку, завоевал. Непросто с такой. Глянула, как обожгла. Одна сплошная страсть.
- Да ты когда успела разглядеть? По мне так хорошая девочка, милая, стройненькая. С ножками.
- С сиськами, – в тон подхватила Лика, смеясь. И стала серьезной:
- Нет, Ваня. Я вижу. Будут у них сплошные ураганы. Но он мальчик крепкий, наш Сережик, хочу, чтоб справился.
- Наш-наш, – недовольно ответил Иван, навязывая на белом платке узелки.
- А что? Не нравится тебе, что наш? – Лика, ленясь встать, сидя уперла в бока руки.
- Скучаю без него, – ответил Иван, – вот и ругаюсь. Смотри, носятся по жаре, как два коня, про нас забыли. Вроде он тут, а я все равно скучаю. Ты со мной пойдешь, к удочкам?
- Пойду. А то скиснешь там совсем, в тоске.
Поднимаясь и поправляя сборчатый вырез, Лика задумалась на секунду.
- На третий день придут. К нам уже. А пока пусть их, Ванечка.

Вечером вместе сидели у костра. Лика тихонько пела, разливая по кружкам чай. Иван, поднося к свету клубок запутанной лески, ковырял его пальцами, сматывая на дощечку. А двое молчали, и свет заглядывал в глубокие, темные от пришедшей ночи глаза.

Когда легли, вытягиваясь рядом и прижимаясь горячими боками на деревянном топчане, Инга сказала шепотом:
- Попросить хочу. Если не рассердишься.
- Не рассержусь.
- Разденься.
За дощатой стенкой скрипели сверчки и один – совсем рядом, видно, заблудился под топчаном, на земляном полу. В щель был виден краешек белой луны. Горчик вздохнул, чтоб сердце не колотилось так бешено, вроде он совсем зеленый пацан. И тихо ворочаясь, стащил выгоревшие трусы. Лег на спину, беспомощно кинув вдоль тела руки. Смотрел вверх, чтоб не видеть в рассеянном сумраке своего тела, гладкого впалого живота, и дальше. А рядом, на краю зрения, она сидела, изогнув спину, и стягивала белеющую майку, рассыпая по плечам черные пряди волос. Легла, поднимая бедра, и вытягивая одну и вторую стройные, блеснувшие гладким ноги. Кинула на пол снятые трусики. И тоже затихла, касаясь его локтем и запястьем.
- Вива боится. Что я сделаю так, как она и мама Зоя. Что я забеременею рано. Потому клятва. Ты понял, да?
- Но она ж все равно есть, – хрипло ответил Горчик, – ты обещала. Никакого секса.
Инга пошевелилась, поворачиваясь к нему. Он хотел закрыть глаза и не стал. Такая красивая. Совсем его Инга. И ее рука. Теплая, подрагивающая. Вот тут глаза пришлось закрыть. Зажмуриться, крепко. И еще стиснуть зубы, чтоб не заорать в голос.
- Сережа, – она шептала, снова и снова повторяя имя, – Сережа, Се-ре-жа…
И когда его выгнуло, затрясло, и он замычал, тыкаясь ей в грудь лицом и тяжело дыша, сказала, тихо и уверенно радуясь:
- Это не секс, Сережка. Это – не секс. Молчи. Я знаю.
Он хотел спросить – откуда ж, но понял, не надо спрашивать. А еще подумал, обнимая ее всю, целиком, облапливая руками и ногами, утыкаясь лицом в шею, вот так она – возьмет любого, кого захочет. Художника своего дурацкого… Но эти мысли, такие ревнивые, не принесли злости, потому что одновременно с этим знанием в нем была вера – возьмет, если захочет, но хочет она только его.

За двумя стенами не спала Лика. Лежала, закинув за голову полную руку, глядела в темноту.
Они с Иваном были на первом курсе. И оба – рослые, высокие и сильные. Он рыжий в смерть просто. Все лицо в конопухах. Как увидела его руки, просто с ума сошла, снились ей, лапы как у льва, лапищи. И все как-то сразу знали, что эти двое будут вместе. И они знали.
Улыбаясь, хотела вспомнить, а когда же был первый раз и как. И не сумела, казалось ей – всегда были вместе. И еще казалось, что все вокруг радуются им, когда идут рядом, касаясь плечами, смеются.
… Было очень тошно, когда появилась в Ивана сорок лет эта студенточка, такая вся махонькая, хрупкая. С хваткой, как у бульдога. Очень грамотно она его охотила. И даже пришла с Ликой знакомиться, в гости пришла, предлог какой-то выдумала. Щебетала, а Ванька дурень кофеек подливал, кивал и смотрел влюбленными глазами.
Сильная и уверенная в себе Лика совсем тогда потерялась. Приходила Анька, ахала, слушая горестные новости. Ругалась и напористо подсказывала, что надо сделать. Повеления Аньки менялись каждый день. То волосья ей, значит, выдери, то Ваньку-козла гони к чертям собачьим. А что дети, подашь на алименты, вырастишь сама. Тоже мне муж объелся груш.
А Лика просто закаменела, не имея сил ничего решить. Только ходила бережно, будто нащупывая землю, будто боясь – та проломится от резкого движения. И когда Иван, маясь, пробормотал насчет срочной командировки, да не волнуйся, мол, через две недели вернусь, она только кивнула, следя, чтоб голова не упала, покатившись с глухим стуком. Сильно болела Ленка, и это держало, одновременно горькой обидой выматывая сердце. Градусник, уколы, компрессы. А он там, в командировке, значит…
Вернулся через неделю. Ничего не сказал, только обнял и сразу пошел к Ленкиной кровати, стал доставать какие-то цацки, заколочки, бусы пластмассовые.
Ночью лежал рядом. Молчал. А потом начал говорить, что-то. Но Лика остановила.
- Молчи. Ничего не хочу знать. Только… я второй раз не выдержу, понимаешь?
И он послушно замолчал. А она лежала, как сейчас, без сна, смотрела в темноту и маялась Анькиными уверенными рассказами о том, что если разок попробовал, ох, Лика, теперь пойдет и пойдет…
Не стал. Во всяком случае, ни разу, чтоб на кого так глядел, или о ком рассказывал, не было. А еще Лика ему сказала, уже днем, сидели в парке, смотрели, как Ленка лупит Вадика совком по мягкой спине в дутой курточке.
- Сумеешь если так, что комар носа не подточит, рискуй. Молчи, Ваня, дай скажу, я тоже человек живой. Так вот. Глаз закрывать не буду. И карманы твои проверю когда-никогда. На предмет записочек. Поймаю – пеняй на себя. А не поймаю – значит, не было ничего.
- Совсем мне не будешь теперь верить, да? – упавшим голосом сказал муж, высокий, сильный, рыжий красавец с большими лапищами, – я же никогда, Лика…
- То малая цена, Ванечка. Но она есть, понял?
Говорила холодно и уверенно. И врала, отчаянно врала ему. Потому что знала – будет верить, даже если десять раз уедет в командировки, и станет ей врать, она будет цепляться за эти его слова.
Но счастье бывает разное, всякое, и такое вот, на первый взгляд кривенькое. Он больше не стал. Она верит, не стал. И славно.
Лика поворочалась и фыркнула. Когда через неделю после того разговора пришла в институт, что-то Ваньке нужно было передать, торопилась, цокая по коридору каблуками. И не заметила в стороне промельк какой-то, быстрое шевеление, ахи, звуки. Потом уже лаборант Эдька рассказал, хохоча: шла стремительно, а сбоку эта, кучерявая наша практикантка, увидела, затрепетала и вдруг кинулась убегать, ногу подвернула, свалилась на пол, рассыпала бумаги.
- Смела ты ее, Лика, аки могучий ураган, а сама и не заметила, – ржал Эдька, а Иван багрово краснел, отворачиваясь к окну.
И правда, не заметила. Так все эдькиным хохотом и закончилось.

Через две стены в глухой тишине, полной мирных ночных звуков, послышался слабый стон, и через минуту – тихий смех.
Лика улыбнулась. Ах, мы – старые сводники. Лежу тут, слушаю детей. И сердце тает, будто сама я там. Будто я и Сережик и его темная быстрая девочка Инга. Одновременно. Такое счастье, их слушать.

Утром Лика вышла из дома, зевая и на ходу расчесывая волосы, и остановилась. Двое уже были под навесом, Горчик согнулся, кругля коричневую спину, раздувал костерок. А Инга вытирала котелок для чая, не сводя глаз с худой спины.
- А… – сказала Лика и заулыбалась навстречу светлым спокойным лицам.
Сережа встал, отряхивая руки.
- Доброе утро тебе, Лика. Ставь чай, мы с Ингой к роднику пойдем, вода кончается.
- Доброе и вам. Иван бы сходил, чего суетитесь. Гуляйте.
Она присела на корточки, раскидывая сборчатый подол. Приняла от Инги котелок, уже наполненный водой.
- Туда и погуляем. Ивану нельзя таскать тяжелое. Обойдется.

Они уходили, под ранним еще нежарким солнцем. И Лика понимала – у них все случилось, как надо, этой первой ночью. Отсюда и свет, и мирные лица.

Под сандалетами хрустела сухая трава. Кидались в стороны степные кобылки, распуская веера крыльев. Над головами, в зените, висел крестиком соколок.
- Смотри, заяц! Красивый какой, рыжий! – Инга схватила Горчика за локоть.
Тот кивнул.
- Ага. Тут и лисы ходят. Я три раза видел, к костру приходили, глаза горят, как два фонаря.
- Боялся? – она засмеялась.
- Не. А ты мне скажи, ляля моя. Тебя, пока меня не было, не обижал никто?
- И хвост у него, цветком. На белой попе. Смешной такой. Я думала, зайцы зимой только красивые.
Горчик остановился, отпуская ее руку. Поглядел в сумрачное лицо.
- Так…
- Серенький, ну вот так все хорошо, а ты начинаешь, – у нее задрожали губы, и уже знакомо ему, она прикусила нижнюю, глядя чуть исподлобья. Повернулась, пошла медленно вперед, и по спине было видно, слушает, идет ли он следом. Серега догнал, поддергивая на спине спадающий рюкзак с парой пластиковых канистр, а еще одну Инга несла в руке. Сказал мрачно:
- Эй! Девушка! Слышь, Михайлова!
Она передернула плечами.
- Ми-хай-ло-ва! – раздельно произнес мальчик и, догнав, обхватил ее плечи, – я кому говорю!
- Мне…
- Тогда стой и слушай. Щас воды наберем, и там в кустиках посидим, расскажешь, ясно? И выкинем с головы. На неделю.
Она закрутилась в его руках, чтоб повернуться лицом.
- А ты сумеешь? Выкинуть?
- А ты? Черт, так все плохо, да?
Инга засмеялась. Бросая на траву канистру, привстала на цыпочки. Поцеловала Горчика в нос, потом в каждый глаз отдельно, с тающей нежностью чувствуя, как моргают щекотно ресницы.
- Да пустяки. Серый, правда, пустяки. Могла бы соврать, просто сказала бы – да вообще ничего. Но знаешь ведь, не могу.
У родника маленькая глубокая лужа заросла по краям зеленой осокой, и на ней сидели драгоценные синие и алые стрекозы. Вода стекала в канистру, ударяя в дно звонкой струей. Увязав воду в рюкзак, Горчик похлопал по песчаному пригорку, крытому ажурной тенью.
- Давай. Садись и говори.

Зной усиливался, сидеть в тени было хорошо. Инга сняла вылинявшую кепку и, крутя ее на коленке, медленно рассказала о Роме. Не слишком подробно. О том, что прокрался в ее комнату, не стала говорить, уныло думая – ее правда превращается в постоянные увиливания, и толку от такой правды. Но с другой стороны, хорошо, что она может хотя бы промолчать. О том, например, что этот козел ей приснился. Сережке это точно не понравится.
- Козел, – с чувством сказал Горчик и она вздрогнула.
Прижимаясь к его твердому плечу, сказала поспешно, желая, чтоб не стал задавать вопросов:
- Да ерунда это. Думаешь, я такая вся слабенькая? Пусть только попробует еще раз подойти.
- Я его убью. Если хоть что сделает тебе. Убью.
Инга испуганно посмотрела на закаменевший профиль и сжатые губы.
- Сереж, помнишь, ты мне обещал говорить только правду? Не смей таких вещей больше. Ты понял? Нельзя.
Уговаривая и сердясь, подумала с еще большим испугом, а и сама хотела. Лежала ночью, не спала. Думала о том, что Ромалэ можно заманить в подводную пещеру. И удрать, выбив из расщелины деревянные ступени. Он останется там. И думая, никакой жалости не испытала к лощеному наглому Рому. Потому испугалась себя. А теперь, глядя на затвердевшие черты Горчика, поняла, что может сделать он. Повторила, почти со слезами:
- Нельзя! И ты обещал мне. Что у нас будет все хорошо-хорошо. Хотя бы сейчас!
Горчик повернул к ней узкое лицо, смягченное улыбкой.
- Будет, Михайлова. Цаца моя, и сейчас будет. И всегда будет.
Поднял руки ладонями к ней:
- Только не проси, чтоб я клялся!
- Ты сам захотел тогда! А теперь я значит виновата? Дурак ты…
Но он, перебивая, заорал во все горло:
- Дура ты, Михайлова!
И хохоча, они повалились, съезжая вместе с маленькой лавиной песка.

Вечером, совершенно уставшие от солнца и сверкающей воды, снова сидели молча, намертво сцепившись руками, смотрели, как прыгает и трещит огонь. Лика молчала, разглядывая их, улыбалась тихонько. Иван, ставя в песок пустую тарелку с выщербленным краем, сказал густо в ответ на тихое молчание:
- Это все их сила, Лика. Мы старики, я вот болею. Поизносились. А эти двое, – кивнул в сторону одновременно повернутых к нему тихих лиц с глубокими глазами, – они как источник живой. С нами делятся. Потому старики так любят сватать, да с детьми возиться.
- Экие мы вампиры, – вздохнула Лика.
- Нет. Так мир устроен. Скажешь, плохо?
Вместо жены ему ответила Инга, прижимаясь плечом к своему мальчику.
- Хорошо.
Горчик кивнул, соглашаясь. И вдруг спросил:
- Иван. У тебя в инструментах долото есть? Нет, зубило. Ну, такое, чтоб по нему молотком.
- Я погляжу. Там в доме полный ящик всякого ржавья. А тебе для чего?
Серега помолчал. Мотнул головой, рукой отбросил со лба светлые волосы.
- Ну… потом, ладно? Я сперва, в общем, после скажу.

Инга сонно подумала, вот, что-то затеял. Как хорошо, что это будет утром. А сейчас они уйдут в сарайку. Это самая лучшая на земле сарайка. Во всем мире. Это райка-сарайка.
- Бери свою лялю, – сказал Иван, – еле сидит уже, на песок сползает, укладывай спать.