27

Июнь выдался очень нервным по погоде месяцем, и Инга, откидывая ночами одеяло, смотрела в темноту, удивляясь тому, как мир реагирует, казалось на ее, ингины переживания и проблемы. Хотя, что она – Инга, этому огромному миру. По утрам проливались быстрые, но очень сильные ливни, собирая себя в тугие, свернутые сверкающими трубами ручьи, стекали в море, и через пару часов все высыхало, воздух парил, набирая зноя, а к вечеру могло сильно похолодать. Иногда приходил северный ветер, злился, как непрошеный гость, прогрызал в жаре дыры и хватал ледяными пальцами плечи, уже подпаленные солнцем.
Они с Вивой смеялись, перетаскивая чайник, сахарницу и всякие мелочи то на веранду, то снова в кухню с распахнутым окном, вот же – лягушки-путешественницы.
Но смеялись, и хорошо, думала Инга. Потому что когда кончался май, они сильно поругались. И она боялась, бабушка так и будет – в обидах на все лето.
- Ты уже посмотрела расписание вступительных? – Вива мазала на хлеб импортный маргарин, подцепляя из пластмассовой коробочки с яркими надписями. Покупали его, он дешевле, а хорошего масла совсем не достать.

Инга вздохнула. Когда начались неприятности с Ромом, ей казалось, совсем тупик. И тогда уцепилась за мысль, ведь все равно уедет. Осталось всего-ничего, дожить до июня, рвануть в Москву, и этот изматывающий учебный год будет не зря. Не зря все вечера в библиотеке, тяжелая работа в оранжерее. Решение помогло, отодвинув страхи, просто продолжила жить, тяжело и упорно трудясь, и вдруг выяснилось – это работает. Еще как. Ромалэ с его планами и угрозами выцвел, отошел на дальний план, будто она сама – Инга, держала его там, не давая приблизиться. А еще оказалось, в Судак он переехал не навсегда, и с середины мая снова обосновался поближе к Оленевке, где зарабатывал быстрые летние деньги и вел свою опасную летнюю жизнь. Лишь пару раз она видела его после апреля, в городе, где шел с гордой Олькой, и потому ухмыльнулся Инге тайно, еле заметно кивнув, мол, помни о нашем разговоре.
Инга тогда страшно обрадовалась, что не стала мучить Сережу мысленными жалобами на Ромалэ. Ему и так там несладко. Наверное, несладко, где он там, тощий черт с карманами, где его носит…
И вдруг однажды села на постели, ударенная мыслью. А вдруг он приедет? Не в конце июля, а – раньше? Ведь он может пробраться к ее окну ночью, или прийти туда, в тайную комнату с диваном. Или позвонить, как ей мечталось. И что, увидит пустую спальню? Виву с Санычем на веранде? Услышит от Вали Ситниковой – а нет нашей Иночки, уехала она. И сумеет ли Инга вернуться в июле, если поступит?
Она тогда хотела заплакать, но слезы не шли, и мрачно подождав, снова легла, по недавней привычке суя руки между колен. Решила заснуть и увидеть там, во сне, как ей быть.
Ей приснился Ром. Скотина Ромалэ, голый и гладкий, как коричневый дельфин, нагибался, заглядывая в лицо, толкал плечом, смеялся, так близко, и потом взял ее локти, разводя в стороны, прижался всем телом. Поцеловал так, что она проснулась, как от затрещины, села рывком, тяжело дыша и в ужасе сдвигаясь на самый край постели. Казалось – он пришел, как тогда в апреле, и тайно лег, сейчас засмеется над ней из темного угла у стены.
Понимала, это просто сон. Мало ли кто снится жаркими, уже летними ночами. Но пусть бы кто угодно, только не этот…
Постаралась выбросить из головы, побыстрее, злясь на себя. И вдруг разозлившись на Горчика. Чем он там себе думает, скитаясь? Ну хоть бы что о себе сообщил. И Мишка злодей в ее сторону даже не смотрит, разок пожал плечами, мол, та не знаю.
Но сон заставил ее очнуться и, наконец, оглядеться по сторонам, рассказав – что-то подходит к концу, нужно что-то решить.

Потому ответила Виве:
- Я не поеду. В этом году – нет.
Вива положила измазанный нож. Он звякнул и свалился с тарелки на скатерть.
- Как не поедешь? Ты же пахала, как верблюд. Ты же… И Саныч так благородно согласился поголодать до осени, может, Зоя пришлет денег, да я ему отдам долг. Зарплату сейчас дают, а кто знает, как сложится. Инга, да что с тобой? У тебя шанс изменить жизнь. Всерьез.
- Я не могу, ба.
Вива вытерла руки полотняной салфеткой. Медленно сложила ее пополам и еще раз, и еще, тщательно приминая квадратик пальцами. Подняла на внучку серые глаза.
- Расскажешь?
- Нет. Прости.
Инга исподлобья смотрела, как бабушка встала и молча ушла в дом. На столе остался чай и тарелка с нетронутыми бутербродами. Снова хотелось заплакать, но глаза были сухими. И внутри пусто. Не знала, правильно ли поступает, знала только – по-другому нельзя.
Ночью ждала, улегшись, Вива придет, как это было обычно, сядет на край постели, погладит волосы, вздыхая. И станет ясно – все миновало, можно жить дальше. Но не пришла. И Инга заснула, наказав себе – никаких ромалэ не видеть, ни в коем случае.
Постепенно все уладилось, тихо и без ритуалов. Инга еще иногда посматривала на Виву тайком, проверяя, не слишком ли печалится бабушка. Но та снова улыбалась и к выпускному сама нагладила зеленое платье, повесила его на плечики в ингиной спальне. А когда Инга надела платье и то прижалось к ней длинными ивовыми листьями, облегая плечи, очерчивая острый вырез с кулоном-слезкой в смуглой ложбинке, и повернулась к бабушке, бережно переступая ажурными босоножками, заплакала та.
- Ба, ты чего? – растерянно сказала Инга, поворачиваясь, чтоб через плечо увидеть себя в зеркале, – все нормально, ба?
- Детка… какая ты стала… Все, не буду больше. Иди сюда.
Она поднялась и, вытирая слезы, шмыгая носом, как девочка, взяла Ингу за руку и поставила рядом с собой, перед зеркалом. Стояли, одного роста – Вива в тапочках и Инга на каблуке. Светлая женщина с волной гладких волос, заколотых на затылке. И смуглая, в лиственном платье, с темным взглядом из-под черных бровей.
- Какая? – спросила Инга, недоуменно разглядывая себя, – ну, вроде такая же. Платье только красивое очень.
- Ты моя глупая. Иди. Повеселись хорошо.

Июнь шел и после праздничной суеты, после экзаменов и хлопот с документами, Инга, наконец, выдохнула и снова огляделась по сторонам. Отпуск. И школы нет. Снова лето. Такое, как было, но тогда впереди были планы. А теперь только непонятное ожидание. Вокруг шумно сверкало, кидалось в глаза яркими летними красками, верещало, чирикало, гремело легкими грозами. Лето.
И – пустота. После напряженного года особенно огромная, звенящая, как пустой котел.
Глядя с веранды, как Инга, надев выгоревшие шортики, медленно исчезает за ветками старой сосны, Вива озабоченно думала, срочно нужно что-то придумать для девочки. Иначе она сломается, после гонки длиной в год, которая кончилась пустотой. Пусть даже это временная пустота, а Вива знала – меняется все. И тихий период закончится тоже.
Рядом кашлянул Саныч. Повозил чашкой по скатерти.
- Телефон бы вам, Вика. Хочешь, схожу в профком, сейчас можно ставить без очереди. Были б деньги.
- Были б деньги, – эхом отозвалась Вива, – нет, Саша, спасибо. Давай немножко подождем. Чего? Перемен, конечно. Они будут.

Инга шла по набережной, мимо ресторанчиков и гуляющих. Такое все знакомое и теперь полное воспоминаний. Будто раньше она росла, как трава, а год назад вдруг стала человеком. И все поделилось, на прошлое, травяное бессмысленное. И новую жизнь, в которой есть свое прошлое, которое можно думать. Эта жизнь началась с Петра. И пошла разворачиваться…
- Михайлова! – окликнул ее знакомый голос.
Она встала резко, сумрачно глядя на загорелого до черноты Ромалэ. В модной рубашке гавайке, в светлых брюках, кажется, один тут в брюках, среди голых коленей отдыхающих… И хорошо. Она еще помнила, какой он – без всего.
Вдруг ступил плавно и стремительно, оказываясь совсем рядом. Держал глазами, и у нее запылали щеки и голос охрип.
- Чего тебе?
- О-о-о, – протянул, – ясенько. Колись, мечтала о Ромчике?
- Что? – теперь у нее горел даже лоб.
- А то, – он теснил ее плечом, подталкивая в тень за углом тира. Из-за цветной стенки слышались сухие щелчки выстрелов и смех. Зашептал, наклоняя к уху жаркие губы:
- Ложилась, да… Глазки закрывала. Думала, ах-ах Ромчик. Думала, как я тебя…
- Уйди! Пусти.
- Думала ведь? Ну? Ответь, тогда выпущу.
Инга шагнула в сторону, ткнулась лицом в подставленное плечо. Оглянулась на густую мешанину веток.
- Ну, – с веселой угрозой поторопил парень, улыбка сверкнула белым лезвием.
- Это был только сон, – с отчаянием сказала Инга, – пусти.
- О! – он отступил, наслаждаясь, – а я ж говорил! Не верила. Был сон, будет и дальше, Инга Михайлова. Беги.
Она обошла его и оглянулась. Стоял, смотрел задумчиво и слегка удивленно. И вдруг сказал, совершенно, как Вива:
- Какая ты стала…

Инга не пошла к морю. Побежала обратно домой, кусая губы и злясь. Какая? Ну, какая? В зеркале все та же Инга, среднего роста, ноги не выросли, ну ладно – с мускулами, а побегай каждый день в гору, в лесничество и обратно, да школа, да в Судак по серпантину. То же темное лицо и подбородок такой же квадратный. Заладили.
Пролетела мимо Вивы и Саныча в дом. С треском хлопнула дверь спальни. Саныч осторожно вздохнул. Сказал сокрушенно вполголоса:
- Это если б моя, значит, тут росла. Такое было б. Дела…
- Страшно, Саша?
Он собрался кивнуть, но увидел – Вива смеется. И заулыбался сам.
- Валера-янна, – певуче закричала через два двора Валя Ситникова, – Валерочка-янна, где там Иночка, ее к телефону.
Вива подняла палец, вставая и волнуясь.
- Вот! Началось, Саш. Ну, слава Богу, само началось.
- А? – сказал Саныч, не успевая поворачивать голову за исчезнувшей Вивой и мелькнувшей мимо Ингой, которую бабушка тащила к калитке. Подпихнула, перекрестив спину. И вернулась, уселась, откидываясь на спинку стула.
- И кто звонит? – поинтересовался Саныч.
- Не знаю, – Вива быстро откусила бутерброд и, жуя, рассмеялась, – какая разница, главное, все движется.

- Але? – голос внезапно охрип. За спиной вертелась Валя, стараясь не шуметь, и Инга прикусила язык, вот же дурочка, чуть не крикнула в трубку, Сережа, это ты, Серенький?
- Аллоу, – спел в ухо хорошо поставленный звонкий женский голос, – это Инга? Инга Михайлова?
- Да. А кто…
- Деточка, – обрадовался голос, – ах, как славно, что это ты!
- Да? – удивилась Инга, поворачиваясь спиной к Вале.
- Слушай. И пожалуйста, не перебивай и не переспрашивай. Поняла? Скажи, да.
- Да… а что…
- Ох, Господи. Да слушай. С Сережей все в порядке. Он тебя любит, деточка, и очень, очень сильно скучает. Если бы не он, мы с Ваней, два старых дурня, пропали бы в первую же неделю. Ты слышишь?
- Да, – голос пискнул и сел, Инга прокашлялась и повторила громче, чтоб перекричать стук сердца, – Да. Да!
- Теперь скажи мне, милая. У тебя сейчас много дел? Может быть, работа или еще что?
- Нет! Я…
- Чудесно. Молчи. И пожалуйста, сделай так…

Валя с досадой бросила тряпку, которой протирала блестящие безделушки на полках, и ушла во двор. Закричала сердито, замолкая и все-таки прислушиваясь:
- Цыпа, цы-ыпа-а-а, цы-ыпа!
Из открытого окна слышались то да, то нет, сказанные с разной интонацией. Когда Инга вышла, кивая и прижимая к груди кулаки, Валя заторопилась рядом, одергивая линялый халат.
- Иночка, то не гости, нет? Ты ж знаешь, у нас заняты комнаты, но через неделю новосибирцы едут, будет свободна. А потом и другая.
- Да, – отрывисто сказала Инга, исчезая за калиткой.

***

За полтора месяца пакет с лекарствами, который вручила Горчику Лика, ни разу не пригодился. Он лежал на дне старого рундука, где тонкое дерево прижималось к земляному полу. Это было самое прохладное место в лагере, и Горчик надеялся, что таблетки и ампулы не испортятся. А еще больше надеялся – не понадобятся совсем. Иван загорел и похудел. Круглый живот стал меньше, руки окрепли, наливаясь под рыжей кожей мягкими округлостями. Дышал легко, радуясь, и вкусно глотая жаркий дрожащий летним маревом воздух. И все шло хорошо, медленно и как надо, если, конечно, не считать ночных приступов тоски. Но то была тоска Горчика, и он, плавая в ее темном киселе, утешал себя – зато Ивану их одинокое сидение на заброшенном хуторе помогло, кажется, лучше, чем стерильная клиника в Варне.

А когда Сереге стало совсем невмоготу, очень вовремя кончились продукты – запасенные крупы и макароны. И все сложилось удачно, хотя поволновался он изрядно.
Как-то, возвращаясь с рыбалки, тащил удочки, осторожно ступая, чтоб не спутать висящие лески с грузилами, и застыл, глядя: из-за облезлого беленого угла торчит мотоциклетная коляска. Старый «Урал», черный и пыльный.
Горчик стоял с пересохшим ртом, соображая, что делать. И тут, обходя мотоцикл, вышла навстречу Лика, и, улыбаясь, пропела звонко:
- А вот и Вадик вернулся. Ты чего там застрял, сын?
- Удочки, – сипло ответил Горчик, и кивнул вышедшему следом мужчине в линялых штанах цвета хаки и распахнутой старой рубашке. Мужчина сбил на затылок кепку, разглядывая тонкую коричневую фигуру, выгоревшие до соломы тонкие волосы, закинутые назад со лба. И вдруг сказал прокуренным голосом:
- Драсти вам. А похож на батю, прям вылитый.
- Ну, так, – вступил в беседу Иван, маяча за женой и вытирая лоб старым полотенцем, – младший наш, плод так сказать любви.
Лика хихикнула, выразительно отмахиваясь полной рукой. И побежала в дом, крича на ходу:
- Васенька, я быстро, и ой спасибо вам, миленький, спасаете!
Горчик оторопело переступил босыми ногами по горячему песку. Иван, через плечо гостя честно глядя на новоиспеченного сына, пояснил:
- Мама поедет на станцию. Вася любезно согласился ее подбросить и обратно привезет. Так что, она заодно и купит всяких там макаронов да пшенки. Тебе ничего не надо ли?
- Н-нет.
- Ну, давай добро, да иди умойся.
Отбирая удочки, заговорил с Василием о погоде, очень светским тоном, вроде не в трусах семейных стоит и в платке с уголками на большой голове, а в костюме, любезно развлекая гостей.
Горчик медленно ушел и старательно загремел ведрами за углом, показывая гостю – умывается, еще и как умывается.

Вернулась Лика к вечеру. Звонко и певуче прощалась с Василием, а тот молодечески крякал и хмыкал, смеялся и что-то шутил, уже им только обоим понятное, и Лика в ответ заливалась девичьим лукавым смехом. На чай не остался, к великому облегчению Горчика. Тот уже знал от Ивана, что их почтил посещением участковый, а по совместительству представитель рыбнадзора пары дальних полупустых деревень. Страшно смущаясь, попросил показать паспорта, и сурово проверил снасти, даже прошел с Иваном к берегу, где тот показал ему далекую фигурку Горчика, стерегущего удочки и гладкую поверхность воды без буйков и сетей.

Когда треск мотоцикла стих, и свет фар упрыгал в темноту, Лика сказала озабоченно, вытаскивая из сумки пакеты с крупой и складывая их на руки мужчинам:
- В магазине сказали, через неделю будет гречка. Так я не стала много брать, Сережик, то есть Вадик, – тут она засмеялась колокольчиком, – я тебя попрошу, момче, съездишь в город? Сам, да. Туда пешком, до платформы, мне тяжело, и Ванечке тоже. Зайдешь в магазин, я договорилась, тебе отдадут. И через час пойдет электричка другая, обратно. Всего раз в неделю так совпадает. И будний день, как раз совершенно пусто.
Горчик медленно кивнул. Конечно. Она просит. Страшновато, вдруг менты. Но теперь временно он профессорский сын Вадим Иваныч. Горчик видел фото в копии паспорта – такой же узколицый парень со светлыми глазами и светлые волосы коротко стрижены. Если не приглядываться, то Вадькины двадцать пять, да такие же, как Серегины восемнадцать.
- Паспорт мне брать? – уточнил, стоя с пакетами и думая, да могли бы и без гречки прожить, на макаронах.
- Нет. Васенька сказал, народ в курсе, что тут, на хуторе возле бывшего Приветного живет семья сумасшедших москвичей. Кстати! Ты знаешь, что через сорок километров от нас есть село Светлое Будущее? Вася сказал, оно совсем заброшено и только десяток домов с выбитыми окнами.
Лика расхохоталась.
- Такое вот Будущее, – согласился Иван.

Через неделю новоиспеченный профессорский сын, в светлых джинсах и рубашке с кнопочками, ехал в пыльном вагоне с распахнутыми фрамугами, глядя, как за мутным стеклом плывет плоская степь, кое-где утыканная кривыми тощими деревцами. Рядом лежал пустой рюкзак, а в застегнутом кармане выданные Ликой деньги на гречку. Она еще попросила купить бутылку шампанского, смеясь, удивлялась, что в крошечном магазинчике на маленьком полустанке, представляете, мальчики, мускатное шампанское, это же такая роскошь.
Поезд замедлился, дернулся и встал. Мимо прогремела ведром высушенная солнцем бабулька, прошел сутулый мужчина с удочкой. Горчик подхватил рюкзак, и на ходу репетируя выражение лица столичного парня, ага, сумасшедшего, живущего с мамой и папой на диком берегу, спрыгнул с подножки на пустую платформу. Пошел к маленькой площади, прикидывая – сейчас заберет все и уйдет в чахлый сквер, сядет там, покурит, а то не курил, смешно, уже пару недель, наверное. И не хотелось.
И встал, глядя на приткнувшуюся у края платформы лавку. Вернее, на Ингу, что поднималась навстречу, а с коленок медленно падала на бетон линялая сумка, раскидывая ручки.
Пошел к ней, все быстрее, потом побежал, хотя всего там – пять или шесть больших шагов. И поймал, обхватывая руками, с разгону утыкаясь лицом в черные, нагретые солнцем волосы. Застыл, а ее сердце отчаянно колотилось в его грудь, будто хотело вырваться и переселиться.
Время шло, бежало, летело и замирало, не трогая их, облитых полуденным тяжким светом, проносилось над головами – светлой и темной, над прижатыми плечами, над руками, что схватились и не расцепить. И четыре ноги держали два тела, две фигуры. Мальчик и его девочка. Девочка и ее мальчик. Наконец-то.
- На… – хрипло начал он, а она одновременно прерывисто вздохнула и он замолчал, чтоб сказала. И оба засмеялись.
- Наконец-то, – пожаловалась она и прижала его к себе еще крепче, втискивая лицо в плечо, – Господи, на-ко-нец-то!
- Да. Я. Да, наконец-то.
- Ты… – снова сказали вместе. И снова засмеялись, покачиваясь, и она чуть не упала, а он подхватил, переступив ногами, бережно, чтоб не отдавить ей ногу в пыльной сандалетке.
- Ох, – сказала она. Плечи затряслись.
- Инга. Не реви, Михайлова. Ну что опять, все время ты. Через меня.
- Из-за, – басом поправила она, – из-за тебя. Да-а-а-а…
Он бережно отодвинулся, чтоб посмотреть в лицо. Снова нагнулся, языком слизывая текущие по щекам слезы.
- Ты, – шепотом сказала она, жмурясь и широко открывая глаза снова, водя ими по узкому загорелому лицу, по тонкому носу в еле видной россыпи веснушек, – перестань, я сейчас…
- Что?
- Я кончу, сейчас прямо. Прекрати ты, чертов бибиси. Мой.
- Девочка, – ответил, не имея сил отпустить ее плечи, прижимал, чтоб ее грудь, вся-вся была его, – ляля моя, ты моя цаца, Инга цаца, моя быстрая девочка, моя ляпушка… моя…
И она, сердито смеясь, забилась в его руках, каменных и бережных, как пойманная им рыба. Запрокинула лицо, показывая шею с натянутой быстрой жилкой. Горчик медленно опустил лицо и уткнулся губами, продолжая держать ее, оберегая и говоря руками – дом, Инга, нет никого, наплюй, Михайлова, цаца моя, ты у меня, я вокруг.
Она плакала, улыбаясь, и он, подождав, медленно поводя плечами, сделал так, что она опустила руки на его поясницу, обняла, становясь рядом. Краснела, не отводя от него глаз. Не сказал ничего, просто повел к лесенке, и вместе спустились, на краешек маленькой площади, а с другого краю сверкал витриной магазинчик.
- Хочешь, посиди тут, в деревьях. Мне нужно…
- Я с тобой!
- Да, – он засмеялся, запрокидывая лицо к выгоревшему небу, обнимая ее, пошел через площадь, как идут по льду.
- Да, – согласилась она, смеясь.
- Это Лика, – понял Горчик перед входом в темный прохладный зальчик, – Лика, да? Ей бы памятник. Если б умел.
- Я на неделю приехала.
- Молчи. Я лопну сейчас.
- Да.
- Мороженое будешь? Апельсиновое есть? Здрасти. И пакет тут, должен.
- Здравствуйте, Вадим Иваныч, – пропела полная крахмальная тетка, благожелательно разглядывая растерянные, как со сна, лица, – нет апельсинового, с кулубникой есть, эскимо. Два? И сумочка вот, ваша сумочка. И приветы, приветы Лике, скажите от Тамары и передайте, что Михасик уже пошел.
- Пошел, – согласился Горчик, сгребая мороженое, – передам. Куда пошел?
- И, – кокетливо смутилась Тамара, поправляя кружевную наколку, – да просто пошел и все. И сразу к папи! Так и скажите!
- Да, – с готовностью кивнул Горчик, – обязательно передам. К папи. Вы очень хорошая женщина, Тамара. Я передам.
Облокотившись на прилавок, Тамара любопытно смотрела, как мальчик неловко пихает в рюкзак пакеты с крупой, а девочка держит в руке два эскимо, переступая сандалетами и не отводя от него глаз.
- Еще вот, – спохватился Горчик, – шампанского. Бутылку. Нет, две, давайте две.
- И за Михасика выпейте, с мамой, – сказала Тамара, отсчитывая сдачу.
- Да.

Они вышли, таща рюкзак и сумку с бутылками. Встали под акацией, и, разворачивая липкие обертки, молча смотрели друг на друга.
- Моя сумка, – сказала Инга, – она там. Упала.
- Вон лежит. Щас. Скоро поезд.
- Да.
- Ты, правда, на неделю?
Она кивнула.

На раскаленной платформе сели на лавку, и Инга, вздыхая, привалилась к Сережиному плечу. Он обнял ее и поцеловал в волосы.
- Еще. Еще так сделай.
- Не. Губы липкие. Измажу.
- А потом? Когда доедим?
- Сто раз, Михайлова. Тыщу. Еще убегать будешь и ругаться. Надоем ведь.
- Нет. Никогда-никогда. А нам долго идти? К твоей Лике?
- Угу. Два часа ехать, потом до вечера идти. С ними мы даже заночевали, в степи, но они ж старики.
- Хорошо, – успокоилась Инга. И он засмеялся, доедая шоколадные крошки.
- Что хорошо? Что старики?
- Что долго. Хочу с тобой долго.
- Так и будет. Всегда.