Глава 22
Терика и Терали

– Я буду отдыхать и думать, пока не вернутся охотники, – вождь махнул, отпуская всех, кто находился в гостевой хижине, и после его жеста только пылинки плясали в полосах света. Да маленькая Ладда-ха медлила у входа в лабиринт коридорчиков, связывающих хижины.
– Иди и ты, жена, – Мененесу больше всего хотелось уйти в заднюю крошечную комнатку, в которой их ложе, лечь, вытягивая ноги, и чтоб жена сидела на полу, держа его руку. Она умела молчать, когда нужно. Но сейчас пришли к нему мысли, которые не должны стать известными ей даже по выражению его лица. Мысли из той жизни, где спина его была гибкой, тело молодым, а голова и сердце полны мусора, как река в половодье.
Мененес передёрнул плечами. Подождал, когда стихнут шаги маленькой жены, и встал с деревянного кресла. Один ушёл в комнатку.

Там не было окон, только прорехи под плетёной крышей пропускали мягкий свет, рисуя на листьях стен чёрные узоры. На стене, над ложем с резным изголовьем из деревянных плашек, висели оба ножа вождя. Короткий ручной нож прятал острое жало в ножнах из коры кровянника. У него изогнутая ручка, гладкая и чёрная, как семена акации, промятая там, где ухватывают её пальцы хозяина. Вождь не знал, из чего она сделана, но, прохладная и удобная, никогда не выскользнет даже из потной руки. А длинный нож с изогнутым лезвием носил кожаные одежды. Ножны для короткого жала он сделал сам, уже здесь, а принёс его завёрнутым в обрывок тайки своей первой жены. Или дочери?
Мененес сел на ложе, упёр руки в колени, слушая, заболит ли спина. Годы текли, как серая вода в реке, и унесли воспоминания. Но так же, как река, понукаемая Западным ветром, поворачивает вспять, так и воспоминания – возвращаются. Их надо встретить, выслушать, поговорить, как с гостями. И отпустить, коснувшись рукой лба и сердца.
Большой Нож уже был в одеждах, когда он увидел его там… Подошёл к стене, неровной, в каменных складках. Споткнулся, потому что не мог отвести глаз. У самой рукояти виднелось начало клинка, светлое, уходящее в одежды. Снял с большого крюка и, держа в руках, оглянулся. Владыки смотрели, чуть покачивая плоскими головами. Он понял, что мена совершена, и потянул нож из упругой кожи. Смотрел на выходящий клинок и уже ни разу на тех, кого привел. Жалел только, что не мог оглохнуть на время. Они плакали, обе.
Уйти было тяжело и легко одновременно, потому что крики связывали ему ноги, но те же крики, хлеща по спине, гнали туда, где их не будет слышно…
Вождь прилёг, повернулся на спину и вытянул руку. …Будто Маленькая сидит рядом и держит её. Пусть так. Смотрел на жерди, уходящие в солнечный свет, но видел другое.
…Вот он пришёл сегодня, худой, с тяжёлыми, в жилах, руками. Глаза, как у волка, из-под бровей. И привел её. У вождя два ножа, у Акута – нож и Найя, чьи глаза могут полоснуть не хуже лезвия. Не потому что она злая, а потому что всегда ищёт добычу для глаз и для сердца.
Что ж, такая и нужна Акуту. А он-то, старый дурак Мененес, вождь, каких не было в племени… Теперь, когда рядом по ночам спит, тихо дыша, тёплый зверёк, черноволосая Ладда-ха, Мененес оглядывается на долгую свою жизнь. И – страшно. Кажется, настоящей жизни всего и было, пока жил в отцовской хижине с ветхими стенами. Он был самый сильный среди ровесников и побить мог любого, и не было ему ещё трех рук, по пяти пальцев-годов, когда отец взял его первый раз на охоту. Мальчишки на следующий день трогали копьё Мененеса, носившего ещё имя своего отца, рассматривали на кремниевом наконечнике кровь. А он, передавая по кругу украденный из кладовки калебас с молодым пивом, рассказывал, как сам убил лесного лиса и какие у того зубы. Хвост его он повесит на дверях дома, в который уйдёт с девочкой-женой в следующие длинные дожди.
Акут был там. Сидел позади всех, скрестив худые ноги, и смотрел из-под тёмных волос. На целую руку младше Мененеса, сидел и сидел, как чёрная ящерица. Он всегда молчал, и мальчишки постарше иногда его били, потому что упрям, не шёл, когда приказывали стащить у мужчин листьев дымника для общей трубки или опрокинуть корзины с собранными девчонками ягодами.
И вдруг вырос. Через пару дождей стал выше Мененеса, гибкий, как обезьяна, и совершенно бесстрашный. Девочка-жена Мененеса смотрела в щели их маленькой хижины на Акута, когда он шёл по качающимся мосткам, вытягиваясь, чтоб рукой стрясти с веток воду. Пришлось её ударить. Она перестала глядеть в сторону Акута, но теперь уже Мененес смотрел, всегда. И то, что он видел, наполняло сердце желчью.
Акут бегал, как летал, и когда останавливался, поджидая остальных, грудь его не поднималась хриплым дыханием. Лучше всех скрадывал толстых птиц на полянах, и у его пояса висели они, болтая головами с раскрытыми клювами. Если по ночам, когда собирались в одной из хижин, девчонкам удавалось уговорить его, пел. Мокрая ночь замолкала, и не шелестел дождь, слушая песню. А когда взбесился старый козёл и вырвался за плетень, Акут вышёл на деревенскую улицу, не убил, нет, а подошёл, разводя руки, шепча слова, схватил за страшные рога, нагибая огромную голову с бородищей. И козёл пошел следом тихий, как девушка.
…Все девушки смотрели на Акута. А он вроде бы и не смотрел ни на кого. Терике Акут сплел семь браслетов из цветной коры, и все они были, как пенные узоры на речной стремнине. Она не снимала их, даже когда ложилась спать. Потому Мененес взял Терику первой настоящей женой. В первую ночь, когда дожди шуршали за стенами маленькой хижины, забрал браслеты, следя, заплачет или нет. И сжёг. Долго чиркал кресалом, разбрасывая искры в сырой воздух, и кора тлела долго. Но она стала его женой, а значит, никаких браслетов.
После оказалось, что Акут забыл не только о браслетах, но и о Терике. А Мененес остался с молодой женой. И вдруг понял, что без света любви Акута её лицо не нужно ему. Прогнал эту мысль, и жил с Терикой долго. Она родила ему дочь. Такие же, как у матери, у неё были глаза, узкие, как чёрные лодочки. И волосы свивались в длинную змею по смуглой спине. Тогда казалось – долго, целую жизнь прожил, а сейчас понял – один взмах птичьих крыльев. Один взмах и, вместо писклявого коричневого комка, – почти взрослая дочь бегает по мосткам крепкими ногами, пускает глаза-лодочки вдогонку молодым охотникам.
Мененес сидел тогда на пороге, ногами упершись в ступеньки, полировал лук шершавым листом скребника. Терика в хижине за спиной. А их дочь, пробегая по утоптанной тропе, отвела рукой низкие ветви и остановилась, вытягивая шею. Он посмотрел туда, куда и она. Увидел в просвете листьев худую фигуру Акута. Он уже жил один и всё молчал. Женщины шушукались, провожая его глазами. Мужчины смеялись. Потому что Акут не ходил на охоту. Лучше всех находил логовища лесных кошек, скрадывал огромных котов-мужчин. А на первой мужской охоте чуть не убил Яну, когда тот вспарывал светлое брюхо последнему в яме детёнышу. Кот и кошка уже были привязаны к жердям, и усы их слиплись от крови, а котят, – Мененес и все охотники знали, – заберёт другая пара и выкормит вместе со своими. Но Яну захотел маленьких мягких шкур.
Была драка, Акута скрутили и после ещё наказали на площади. И он перестал охотиться. Женщины носили ему еду, потому что он делал им браслеты, нанизывал на жилки красивые раковины и странные семена с деревьев, которые не росли у деревни, плёл сам – виданное ли дело! – циновки и тайки и сам красил их соком ягод.
И вот Мененес, храбрый охотник, настоящий мужчина, сидит на пороге своей хижины и готовит лук к завтрашнему дню. Его жена Терика копошится в доме. А дочь Терали, только что успевшая выпросить у Большой Матери маленькие груди, стоит стрункой и смотрит на этого, держа рукой мокрые ветки, чтоб лучше видеть!
Мененес тогда ничего не сказал. Пошёл на охоту на следующий день. Бессонная ночь не помешала ему найти антилопу-рогача и первому, увернувшись от острых рогов, всадить копьё в горло. А потом были ещё две женщины-антилопы, маленькие, подстреленные из лука.
Всю ночь в деревне шёл праздник, и утром, наевшись мяса, мужчины и женщины спали, устав танцевать и смеяться. А Мененес поднял жену и дочь ещё до света, в ту полосу между временем, когда Большой Охотник возлёг за облаками, а Большая Мать ещё не выглянула из-за реки. И увёл их в пещеры.

… Заныла шея, и Мененес, поморщившись, повернул голову. Вздрогнул, увидев за тростниковой занавесью блестящие глаза Ладда-хи. Она сидела на полу в дверях и смирно ждала, когда разрешит войти. Вождь увидел вместо её широких глаз узкие лодочки Терики, бывшей рядом с ним давным-давно, и махнул рукой, делая грозное лицо. Ладда-ха исчезла, не колыхнув занавеской.

…Он шёл тогда, и жена шла следом, ведя за руку Терали, их первую дочь. Обе оглядывались, держась посередине тропы, потому что лес вокруг менялся. Никогда Терика не ходила так далеко от деревни, но сейчас её вел муж и она не боялась. Когда корни лиан в сумраке стали ворочаться, хлюпая морщинистыми ртами, она только крепче сжимала руку дочери и улыбалась ей. Отворачивалась от пролетающих светилявок, потому что, рассказывая страшные сказки о лесе, дети пугали друг друга – вот пролетит светилявка и выпьет цвет из твоих глаз, будешь видеть только чёрные тени, – и ладонью прикрывала дочери глаза. И, он видел, старалась легче дышать, когда воздух стал краснеть и потяжелел, как намокший в крови подол тайки.
А он все шёл и шёл, на каждом перекрёстке тропы говорил себе «Акут» и выбирал нужный поворот. Он не знал, как не знал никто в их деревне и в той речной деревне, что лежала за порогами, и в той дикой деревне, охотников из которой они иногда встречали в лесу, – что правда, а что страшные сказки. Но знал, чего хотел. И верил, что сделает это. Когда вокруг тропы за лианами заскользили длинные тени и трава под ними, посвистывая, шуршала «ахашш-ахашш-ахашш», понял, что идет правильно.

…С улицы донеслись крики и стук барабанчика. Мальчишки встречали охотников. Он, вождь Мененес, вместо того, чтоб лежать без дела и нянчить прошлое, должен выйти, осмотреть добычу, похвалить. И разрешить готовиться к празднику уходящей Матери Айны. Последняя охота перед долгим сидением в хижинах. Всю ночь – танцевать и петь древние песни, раскачиваясь двумя шеренгами напротив друг друга – мужчины и женщины. И детей не прогонят спать, ночь праздника – для всех. Но выйти нельзя, пока не ушли из головы мысли о старом. Надо понять, что принесло ему сделанное в далеком прошлом. И что ещё принесёт?
– Ладда-ха!
Она возникла в тишине, голова опущена так, что волосы закрывают висящие на груди бусы.
– Скажи старухе, пусть выйдет к советнику, скажет. Я скоро приду смотреть на добычу и благодарить богов. Пусть охотникам вынесут пива.
Чуть прошелестела в ответ занавеска и простучали по ступеням твердые пятки.
– Большая Матерь, – сказал шёпотом и прислушался к тому, что внутри.
Пусто. Усмехнулся попытке. Просить Матерь после того, что он видел в пещерах. Притворяться, что Матерь поможет… Но надо принять все воспоминания. Не поможет Большая Матерь, светлая глазом на небе. И Большой Охотник, её разлученный муж – не поможет. Он, Мененес, один.

…К чёрному рту пещеры надо было подниматься по раскалённым камням извилистой тропки. Вокруг только ящерицы цвета песка с кровью сидели, высовывая языки, дышали часто. На середине тропы Терали ушибла ногу и заплакала. Терика присела, пошептала, растирая ей щиколотку. Она умела, как все женщины племени, и боль прошла. Но Терали плакала, цепляясь за мать, не хотела идти дальше. Терика повернулась и посмотрела на мужа. Сколько раз потом ему приходилось вставать по ночам и идти в двери, чтоб холодный свет Большого Охотника заполнил его голову. Чтоб за его взглядом потускнел тот, узких лодочек глаз на широком лице.
Постепенно всё забылось. И стало почти хорошо, спокойно.
Он тогда ответил на взгляд жены спокойным своим. Кивнул, мол, я тебе муж, слушайся и верь. И она взяла дочь за руку и пошла впереди.
А дальше уже проще. После чёрной дыры тропа пошла вниз. Их встретили у самого порога. И Мененес там отдал женщин. Забрать, передумав, не смог бы все равно, потому и не стал смотреть – куда их и как. Только вот плакали сильно. Но когда сказали ему в голову прямо, что за них, нелюбимых и никчёмных, получает не один, а два ножа, плач стал смутным, далёким. Вот они висят, вещи, что сделали его вождем. Отданные за двух женщин. Значит, они, эти женщины, сделали его вождём? Нет… Он взял Терику, потому что – браслеты. Акут. Мастер Акут сделал его вождём.
Боги знают, что Мененес – лучший вождь племени. Всегда есть еда, и свадьбы идут, как надо. Почти нет смертей на охоте. Племя растёт, и скоро надо будет строить третью деревню. Значит, всё, что было, – всё сделано для блага? Так и есть!

Мененес встал. Хлопнул в ладоши, призывая жён; они появились, и зверёк Ладда-ха позади всех, закутанных в длинные тайки, как и положено жёнам вождя. Она стоит скромно, но глаза светят из-под гладких волос.
– Одежду.
Пока мелькали, перенося с места на место низки бус и раковин, приглаживая перья на головной повязке, Мененес улыбнулся маленькой жене. И, вместе с ответной её улыбкой, вдруг вспомнил, о чём никогда не хотел вспоминать все эти длинные годы. О том, что, прижимая к груди полученные ножи, вышёл не сразу. О взглядах жёлтых глаз с высокими чёрными зрачками. И о наставлениях, полученных в глуби пещер, куда идти – через лабиринт, заполненный стонами.