ГЛАВА 3
- Во-вторых, – он прервался, чтоб закинуть в рот несколько красных ягодок, пухлых, как крошечные мармеладки, прожевал, закатил глаза, показывая – сладко, и закончил, – не сильно-то я воображаемый. Так?
Вопрос снова брал Лету за руку и уводил туда, в злой март, в котором она прощалась с черным котом, первым в жизни ее собственным котом, настоящим ее. И она помедлила, не отвечая.
И снова он легко махнул кистью:
- Я обещал и сказал, про “во-вторых”. На том пока и хватит. Так?
На второе «так» она кивнула с облегчением.
Это было вчера, и там, у края желтых скал садилось солнце над дальней акваторией судостроительного завода, где большая коса, вильнув широким хвостом, обняла кусок водной глади, будто говоря ревниво «мое теперь», а внутри забранного стояли корабли, и медленно кивали длинными мордами подъемные краны.
Дзига проводил ее до остановки. Ухмыльнулся, когда мрачный шофер покосился на Лету и перевел на него взгляд. Сказал вполголоса, подавая рюкзачок перед распахнутой дверью:
- Знает тебя?
- Меня, наверное, все шофера знают, – Лета рассмеялась, – нормальные люди с авоськами на работу-домой, а я с фотоаппаратом по пустырям и окраинам.
Шофер продолжал посматривать, глаза светлели на затененном лице. И Дзига, вдруг схватив ее руку, шаркнул сандалией, склонился в поклоне, прикладываясь к пальцам поцелуем.
- Ах, – томно сказала Лета, взъерошивая темные волосы, и так уже лохматые, – ах, оставьте, мой милый.
И сделав реверанс, взошла в пустой салон, удобно уселась на любимое место.
Шофер крякнул, мотор заревел, остановка с одинокой фигурой – белая тишотка, серые мешковатые шорты, черная лохматая башка, – уплыла назад.
***
Ей ничего не приснилось. Зато выспалась и настроение было прекрасным. Когда уже заканчивала статью и жмурилась, устав от монитора, зазвонил телефон, и, нашарив его рукой на диване, заваленном проводами, и зарядными устройствами для всего на свете, Лета уставилась на экранчик.
«Это я, Дзига» – чернели важные буковки на фоне сверкающей морской воды.
- Алло?
- Привет! А я тебе звоню!
- Угу, слышу. Где взял телефон?
- Сам придумал! Чтоб был, как у всех сейчас. С ним я почти настоящий.
- Да ты и есть настоящий! – Лета вдруг разозлилась.
- Но-но, – предупредительно сказал голос в трубке, – чего ты вдруг? Волнуешься, насчет «почти»? Или насчет «настоящий»?
- Почти! – рявкнула она.
Но поняла, что покривила душой. Конечно, хорошо, если он настоящий, без всякого «почти». И она ему желает этого. Но если «почти» не будет, вдруг он уйдет? Он мальчишка, у него будут свои интересы, найдет себе девочку, влюбится, станет с ней пропадать, и у них свои дела, совсем от Леты отдельные. …Зато и она сама не будет такой уж ненормальной, с воображаемым другом.
Он что-то сказал в ответ, и она переспросила, не расслышав за переживаниями:
- Что?
- Я говорю, ты уже придумала, чем все кончится? Куда меня деть потом?
- Я? Куда деть?
- Ну да! Ты же меня пишешь, уже третий день. Новая книга.
Подождал еще и предложил:
- Пока будешь потрясаться и переваривать, предлагаю – сегодня никаких дел. Ходить будем. Хочешь так?
- Д-да.
- Отлично! Где ходим? Пока ты там ворочаешь мозгами, предлагаю дальше, давай махнем в степь. Чтоб трава-трава и большое небо.
Солнце искоса, как всегда в октябре, посматривало в окно, зажигало стекла на верхнем этаже соседнего дома и блики от них двоили солнечный свет, делая его зыбким и ненастоящим, почти придуманным. Или созданным усилием воли. В кухне мама гремела кастрюлями и укоряла пеструю Мурку за пристрастие к уличным котам, а в комнате на диване валялся вверх толстыми лапами Темучин, выставив безмятежный кудрявый живот.
Лета одевалась и думала. Новая книга. Ну да, она и справилась тогда с событиями марта, пообещав себе и Дзиге, что напишет ее. А после сто раз думала и отбрасывала все варианты. Сколько книг написано о котах и кошках. Смешные, трогательные, грустные, веселые, книги-дневники и книги-сказки, приключения в сапогах и без сапог, бегемоты с примусом и чеширские вообще без ничего. Лета знала, она сумеет вплести голос в хор и этот голос будет сильным, его услышат. Сказку? Пожалуйста. Дневник кота. Плутовской роман, рассказы о проделках, повесть-воспоминание, трагедия о привязанности… И всякий раз в голову приходила фраза импровизатора из фильма по «Маленьким трагедиям», что-то там насчет, дайте мне тему и я вам что угодно!
Тогда она отодвигала мысли и планы. Нет, говорила себе. Не это и не это. А потом вдруг увидела, какое оно должно быть. Сверкающее темными красками, огромное, как душа мира, стремительное, как летящий через вселенную ветер. Подумала – да! И подумала еще – если смогу… Если вытяну.
А нос уже поворачивался за пришедшим дуновением мысли. Чутко стерег. И когда ей показалось – пора, она села и стала писать.
Лета встала перед старым зеркалом, внимательно разглядывая лицо, поправила волосы, заколола на макушке. Выдернула заколку, стянула пряди в тугой хвост. Стащила резинку, больно дергая волосы. И снова, уже медленно и аккуратно, собрала на темени, прихватила заколкой, убирая пряди с висков.
… Да. Села. Стала писать. И появился он – тощий, изрядно нахальный мальчишка, читающий в ее голове, как она пишет книгу о нем. Требующий ответов на свои вопросы, возможно для того, чтоб сверить эти ответы с ее собственными мыслями. Да она его даже не видела, пока не написала первое предложение! Вернее видела что-то такое, эдакое, вселенское космическое, важное, пафосное, напыщенное…
- Хватит тебе, – сказала отражению.
Темучин слегка повернулся и, приоткрыв сонные глаза, стал следить, как она собирает рюкзак. Даже и лапой не дрогнул.
- Ты мой ленивец, – укорила Лета пушистый живот и торчащие вверх лапы, – спи, привет старшему я передам.
Подходя к платформе автовокзала, увидела сразу и развеселилась. Дзига стоял, в черных моднявых джинсах с мотней, в черной кенгуре с откинутым капюшоном. Сверкали белые подошвы черных спортивных тапок, когда в такт плееру в ушах, подрагивал острой коленкой. А поодаль у железного столба, подпирающего длинный навес, две девчушки шептались и хихикали, стреляя в него любопытными взглядами.
Он тоже увидел, замахал рукой, быстро идя навстречу.
…
- Я думала, позвоню, а то ведь не договорились, где встретиться, но телефон не запомнил номера.
Он показал на подошедший автобус.
- Тридцать седьмой, так? Чего звонить, я знаю, чего ты хочешь.
- Ну да. Да.
Потом они шли от остановки, по левую руку толпились дачки, огороженные сеткой рабицей, а по правую в большой низине квадратно лежали опять огородики. Лета спросила:
- Ты поэтому так машешь рукой, мол, потом-потом расскажешь, о грустном? Из-за того, что знаешь, что у меня в голове?
- Ну да. Расскажешь, когда захочешь сама. Чего торопиться.
- А если не захочу?
Их обогнал велосипед с тюками на багажнике. Седой мужчина с усилием нажимал педали, и велосипед двигался в такт нажиму – рывок, еще рывок…
– Ты сумеешь, – ласково сказал мальчик, – ты рассказывала уже о таком. И тебе станет легче.
- А тебе? Я боюсь вспоминать, потому что там было, там плохо было. Я не понимаю, что сейчас происходит, ты вроде что-то читаешь в моей голове, а чего-то выходит, не можешь прочитать? И если это что-то укрыто от тебя, зачем мне?.. Я не хочу…
Она шла, и он шел рядом. Слушал. А она не могла ни одного предложения договорить до конца, потому что каждое упиралось в ту, случившуюся в марте смерть. И нужно было или говорить об этом или молчать, говоря о другом.
- Понял. Ты меня бережешь.
Лета остановилась. И он остановился, чуть забежав вперед. Солнце зажигало тонкие блики в густых темных волосах и ставило точки на маленьких наушниках, что болтались, брошенные на грудь.
- Берегу, – сказала она звонким голосом, – да, берегу! Потому что ты был только воспоминанием, пока я не села и не стала писать эту дурацкую книгу! Память можно крутить, как угодно! Можно себя ею бить, как кнутом. А можно иссилиться и забыть, сунуть в темный угол, закрыть и не вынимать! И все это – было мое, понимаешь? А теперь вот он ты! И будет тебе… будет…
Слово «больно» покачивалось перед ее лицом, и с него свисали вниз бахромой другие слова, прицепленные намертво. Сейчас она скажет его, это слово, и все всколыхнется, потянется, опутывая. Черт, что за дурацкие разговоры!
Дзига кивнул. Коротко улыбнувшись, снова махнул рукой.
- Я и говорю, давай потом? А то язык себе прикусишь, останавливаясь посреди фразы. Пошли скорее. И быстро скажи, не думай, первое – про это вот место!
- А?
Они пошли быстрее, рюкзак недовольно колотился о лопатки, камера забыто болталась в опущенной руке.
- Н-да, слово «быстро» тебя сшибает с ног…
Лета нахмурилась и быстро (ура, быстро!) сказала:
- Мы шли тут, с работы. А небо цвело таким грандиозным закатом, что казалось, это наш общий сон. Я никогда не видела, чтоб закат был таким оранжевым, до самых краев. Горы и пропасти. Вершины. Стрелы и дороги. Алое, багровое, апельсиновое. Его хватило как раз на всю эту дорогу – от кургана до остановки.
Дзига кивнул.
- Мы шли двоем, я и знакомая молодая женщина, да почти девчонка, юница, но молодая разведенная мама. Я ее не любила и побаивалась, знала, она нехорошо ко мне относится. Мы шли, и я думала, глядя на небо, вот мне подарили такой закат, такой великолепный закат. И ей тоже. А почему он случился, когда мы шли с ней? Было бы, наверное, прекраснее, если бы рядом шел кто-то важный и нужный, кто-то любимый. А так мне казалось, что ее выдали в нагрузку к великолепию.
- Не знаешь зачем?
- Не знаю. Придумать могу, но это будет всего лишь догадка. Но я его помню-помню, этот королевский закат, именно как подарок мне. И до сих пор интересно, а помнит ли она это дивное небо?
- А ты как хотела бы? Чтоб помнила? Или, фу-фу, какая обычная черствая невнимательная, то ли дело я – тонкая такая, душевно-организованная…
- Гноби-гноби, не обижусь. Были, конечно, такие мысли. Раньше. Сейчас хочется, чтоб она помнила тоже. Это было слишком для меня одной. Слишком грандиозно.
Дорога кончилась, вернее, они оставили ее, уйдя на тропинку за старыми рельсами. Шли молча, ноги мерно ударяли в утоптанную глину, вокруг нестерпимо желто цвела сурепка, пахла лихорадочно сильно, понимая, осень и нужно успеть. А впереди круглился курган с трехлапой железной вешкой на темени. И вокруг него и дальше-дальше, отдав часть травяного пространства домам поселка, лежала степь, горбясь холмиками вокруг старых бомбовых воронок. Уходила к горизонту, там плавно вздымалась тремя пологими горушками и упадала низинами между длинных склонов.
Тропа снова вывела их на дорогу, на этот раз грунтовую, посыпанную с боков белесыми камушками, как пыльным колотым сахаром. В небе ползли тугие облачка, красуясь ваточными боками, мелькали точки, подсвеченные солнцем – жаворонки держались высоко над степью.
- Никуда не заходим, да? Просто идем и идем.
- Да.
- Хочу узнать, как ты ходишь.
Лета кивнула. Она поняла. И дальше шли, почти забыв друг о друге, мерно ударяя подошвами в плотную землю, глядя вперед и по сторонам – вольно, куда захотят смотреть глаза. И не думая ни о чем.
Лета слушала собственные шаги. И шаги спутника отдалились, стали эхом ее шагов. Отдаваясь ходьбе, тело двигалось само, работало как совершенная система, поднимая, сокращая, расслабляя. Вдыхая и выдыхая, кидая взгляд, сторожа ухо. Как всегда в определенный момент Лете стало казаться, что ее нет, что, входя в некое измерение, она вскрылась, лишаясь лица, глаз, кожи, открывая солнцу и ветру нутро, и оно следом за покровами тоже исчезло, вернее, встроилось в мир. Поглощало все, что подкатывалось и подшептывалось, подкрикивалось – принимало, отмечая огромное и мельчайшее, и не называя его словами. Какие слова могут быть у бестелесности. Нет сцепленных, отделенных от мира звуков, вторая сигнальная ушла, не нужна. Потом, знала Лета, вернувшись в пределы своего тела и своей головы, она все рассортирует, навесит ярлыки памяти, чтоб суметь рассказать. Поделиться. И в этом огромное значение слов, – поделиться. Она могла обходиться без слов, и без мысленных формулировок, когда уходила из тела в окружающий мир, но она человек, и навсегда связана с другими людьми. И ее связь с ними – через слова.
Их все время было мало. Нет, не пустое говорение, когда можно тасовать одни и те же фразы, картинки и образы, а что-то, позволяющее усилить собственный голос, сделать его скульптурным, чтоб он стал осязаем мысленной ощупью. И появилась жадность, к новым словам, к тем, что расширят мир, не убивая его повторениями. Мир слов был прекрасным, как музыка, в нем были гармонии и фальшивые ноты, были ненужности и ясные, безупречные, единственно возможные сочетания звуков. Иногда, мерно шагая послушными ногами, глядя вокруг послушными глазами, она произносила вслух или про себя какое-то слово, одно, пробовала на вкус, смеялась, принимая с восхищением, или морщилась, отказываясь. Всякий раз поражаясь тому, что в нескольких звуках, как в спящем семени, заключена мощная спящая сила. Тогда люди, предающиеся пустому говорению, представлялись ей детьми, у которых вместо камушков – боевые патроны. Нет, плохое сравнение, и сидя за клавиатурой, Лета морщилась, откидывая его, и оставляла себе образ, без слов, пока не найдутся единственно верные…
Курган уплыл за спины, дорога ушла вперед, к цинковым, черепичным и шиферным крышам. А Лета и Дзига сошли на узкую тропку, виляющую посреди еще одного маленького мира, одного из десятков, что создавали общее пространство этого странного города на берегу пролива, соединяющего два моря.
Здесь ласковые холмы прятали в себе разверстые входы в штольни старых каменоломен, и цветущие травы, спотыкаясь, взбегали на раскрошенные зубы неровных каменных нор. Свешивали вниз детские личики цветов, глядя в темноту яркими от страха глазами.
Спустившись в одну из ложбин, где в склоне чернела дыра, Лета, наконец, почувствовала, как гудят уставшие от мерной ходьбы ноги. Вздохнула и, стаскивая рюкзак, села на торчащий из земли небольшой валун. Лопатки под ветровкой нагрелись, по спине щекотно ползла капелька пота.
Дзига не стал садиться. Прошел к дыре и, касаясь рукой тонких веток колючей дерезы, вытянул шею, заглядывая внутрь.
- Там холодно, да? Оттуда дует ветер.
- Там умерло очень много людей. А сверху все горело, ревело и взрывалось. Потому теперь тут так красиво и тихо. Покойно.
Он отпустил ветку и подошел, сел напротив, отряхивая край черной кофты. Вытянул ноги в узких штанинах. Лета подумала стесненно, он специально выбрал так одеться сегодня. Чтоб стать похожим на себя самого.
- Я немного понял, про то, как ходишь. Ты показала.
- И как тебе?
Белая подошва поерзала по светлой сухой траве. Он улыбнулся.
- Другие для такого что-то пьют. Или едят мухоморы. А ты топ-топ-топ…
- Угу. У писателя Каттнера и жены его мадам Люсиль Мур есть эпизод в смешном рассказе, как один из Хогбенов умел в организме сахар превращать в самогон. И хлоп, уже в лоскуты. А в другом рассказе робот-зазнайка, как там написано – быстренько растормаживался и уходил в подсознание. Так что я не первая. Наверное, делать так можно не только при помощи топ-топ-топ. Но я совмещаю приятное мне с полезным мне же.
- Это так… гармонично.
- Хочется верить.
Она подумала, в этом месте, где смерть никуда не ушла, осталась лежать внизу, спрессованная количеством погибших людей и пройденных после войны лет, он снова вспомнит о своей смерти и будет ждать ее слов. Но спросил о другом.
- Ты ведь работала тут? В своей первой жизни. Расскажи, что тебе помнится, нет, по-другому спрошу. Как тебе помнится главное, что было главным? Что ты забрала себе из того времени?
Напротив них лежал в траве серый валун в пятнах желтого лишайника. Из выкрошенных дыр тянулись вверх изломанные суставчики полынных стеблей. И среди них – сизовато-пыльных, вдруг тоненький, ярко-зеленый, покрытый белым редким пушком – стебель дикого мака, удивительный в октябре, держал на макушке красную ладошку цветка из четырех лепестков. Красное пятнышко на сером, почти летучее, такой тонкий под ним стебель. Странно. Лета точно помнит, она сидела тут, в апреле. Трава была совсем молодая, еще не майская, а на этом камне рос точно такой же крошечный мак. Она сидела одна, смотрела, без мыслей, упадая глазами в черную серединку меж четырех лепестков. И потом, уходя, удивилась тому, что никаких мыслей о смерти и о войне, о крови. А еще тому, что именно тут ей, вечно куда-то идущей, захотелось сидеть неподвижно. Она нашла это место, и место нашло ее. И маленький мак рос, ожидая, когда она придет снова.
- Главное, то, что мы были живыми тут. На костях и стонах, на этой спящей внизу смерти, такой большой, что она осела и спрессовалась под собственной тяжестью, мы смеялись, влюблялись, с аппетитом ели, и – дежурили у машины памяти. Сюда приезжали автобусы с туристами, да они и сейчас приезжают. Люди спускались вниз и слушали страшное. А мы поддерживали место. Зарядить фонари, проверить маршрут, провести экскурсию, убрать цветы с братской могилы и подровнять свежие венки. И весь поселок живет так же – строят дома, пасут коров, играют свадьбы. Тут под землей все изрыто ходами, есть выходы прямо в огороды. И это было правильно, понимаешь? Что жизнь делается там, где была смерть.
- А тогда ты тоже так думала?
- Да. Вот чего я не думала, что стану об этом писать. И рассказывать тебе.
Мысленно добавила – воображаемому другу, да нет, еще хлеще – своему умершему черному коту.