Солнце чуть заметно сдвигалось влево и вниз, белые искры танцевали в нежной воде, бросаясь в глаза яркими вспышками. Далеко, по самой ниточке горизонта важно шел пароход с кранами, похожими на арфы, высокими и красивыми. Справа, на острых скалах, торчащих из воды корявыми великаньими пальцами, привычно препирались бакланы, время от времени расправляя геральдические крылья.
Ника вытянула ноги, провела руками по бедрам, покрытым золотистым загаром, и скучно вздохнула, прищуриваясь на белые вспышки солнечной ряби.
Хотелось повернуться и окликнуть Пашку скандальным тоном, спросить, ну долго еще ей тут русалку изображать. В кухне посуда не мыта, рыба не чищена – размораживается, а еще ужин надо сделать. Но конспирация есть конспирация. Три дня тому, когда шли по степи к тайной бухте, Пашка объяснил, где именно он будет сидеть в своем убежище, и велел ей не поворачиваться и глазами по камням не шарить.
- А то заметит и все коту под хвост, – сказал мрачно.
После остановился, топчась по сухой траве, преувеличенно жестикулируя, как бы попрощался с Никой и побежал обратно к дому. Чтоб, значит, через полчаса тайной тропинкой подобраться к бухточке с другой стороны.

Ника оперлась на вытянутые руки, свела лопатки и дернула плечом, на которое без устали садилась легкая муха. Всякий раз, когда муха пикировала и касалась кожи, Ника думала о взгляде, который, может быть, ползает сейчас по ее спине. Хорошо, если это Пашкин взгляд. А не чужой.
Солнце незаметно сдвинулось еще. Через сверкание воды потянулись редкие чайки, все в одну сторону. Позже они полетят сплошной рассыпчатой чередой, так уж заведено у них, перед закатом улетать на просторные пески бухты Низового. А после они потянутся обратно, оранжевые от низкого солнечного света. Часть останется в тайной бухте, сидеть на песке светлыми тугими комочками, и это будет значить – завтра разыграется ветер. Или – качаться в прибрежной воде. Уверяя – завтра снова ясно и почти безветренно.
Опухоль на лодыжке почти спала, хотя повязку из старого чулка Ника все еще носила. Когда шли с Пашкой в первый раз, он озадачился, хмуря брови:
- Ты этот бинт свой, сняла бы что ли. Или покрасившее какой нацепи.
- Угу, – отозвалась Ника, – с бантом. Голубеньким. И еще шляпку. И эдак, раскинуться по песочку зазывно.
- А что? Нужно же приманить! Времени не так чтоб много.
- Паш, перестань. Я и так не верю, что он появится.
- Появится, – уверил Пашка, топая рядом и вдохновенно озирая степные дали, – еще как появится! И тут я его!..

Но Кипишон не появлялся. Послушно отсидев в одиночестве свои полтора часа на песке, изредка окунаясь в воду, и после обсыхая, Ника сворачивала старое покрывало, и кинув его на локоть, карабкалась вверх по тропе среди скал, стараясь не глядеть вправо, где за отвесной скалой, с которой она когда-то чуть не сорвалась, в неровной нише воробьем примостился Пашка с биноклем и ракетницей. Ниша была удобная – с отличным обзором и вверх, где скалы выползали в степь, и вниз, где на песке располагалась Ника-приманка. Нишей Пашка гордился. Но толку пока от этого не было.

Ника пошарила в скомканном сарафанчике, откопала часики. Ну, все, надо идти. Но так чудно зеленела азовская ранне-осенняя вода, так мягко грело солнышко, притворяясь, что это вовсе не оно месяц назад пылало без всякой жалости, что Ника решила – выкупаюсь, и пойду. Обсохну по дороге.
Накручивая волосы на руку, задумчиво забрала пряди, прищепила заколкой рыхлый узел. И прошлепав по горячему песку, вошла в мелкую воду, полную украшенных водорослями плоских камней. Выбирая куда ступить, медленно продвинулась поглубже и, забыв о том, что волосы забрала специально – не намочить, повалилась ничком в радостную прозрачную зелень. Будто в жидкий мармелад.
Плавала, как всегда, не уставая удивляться – белая, прозрачнейшая вода, таскает под собой крупный песок, кажется вот он, руку протяни, а уже глубина выше макушки. Ныряла, плавно уходя вниз, чтоб схватить в горсть желтых зерен и выныривая, засмеяться, отпуская песок обратно. Между песчаных прогалин толпились подводные камни, поросшие кукольными садиками зеленых, коричневых, алых текучих веток и длинных листьев. Прыскали среди них, дружно поворачивая, стайки мелких рыбешек – серебряных и светло-зеленых.
- А-хха, – сказала, выныривая в очередной раз, фыркнула и засмеялась в голос от счастья, набирая полные руки воды и швыряя ее к солнцу.
Разве можно отказаться от этого всего? Как Марьяшка. Выбрать скучный город, полных машин и запыленных домов, и пусть даже квартира там в самом центре и пусть она богатая, полная красивых вещей. Как можно уйти от бесконечной череды закатов, плеска вод, изменений степи? Да жизни не хватит, каждый день тут не похож на другой. Наверное, кому-то кажется скучным жить вместе с дыханием этого места, и может быть, сама Ника соскучится, оглядываясь и думая, ну вот, опять степь, снова вода… Но пока что ни одного дня не припомнить ей, без нового удивления. Даже те паршивые стылые дни мертвой весны, даже они были разные и удивительные, и какое зимой тут небо!
Выходя из воды, обтерла мокрой рукой лицо, вытащила заколку, чтоб отжать потяжелевшие волосы. Намеренно машинально скользнула глазами по серой, в пятнах солнца, трав и черных теней, мешанине скал, с удовлетворением думая – вот Пашка черт, и правда, совершенно не видно, где засел…
И охнула, оступившись на скользком обломке, покрытом зеленой кашей подводной травы. Щиколотка стрельнула болью, Ника взмахнула руками, пытаясь удержаться на другой ноге, но не вышло – с плеском свалилась на мелководье, ударившись бедром об грубые спины плоских камней.
- Черт! – неловко поворачиваясь, отплевалась и встала, убирая рукой налипшие по лицу пряди. Прихрамывая, побрела из воды.
Нога уже не болела, но на всякий случай, помня о крутой тропинке среди скал и долгой степной, Ника шла, кособочась, не наступая на правую ногу, чтоб сесть, как следует растереть старый ушиб и потуже перевязать его намокшей повязкой.
Так, криво и застыла, согнув коленку и держа руки с растопыренными пальцами у мокрых волос. – Перед ней, буквально в десятке метров, в глухой тени скалы стояла невнятная фигура с расставленными руками. И черным капюшоном, скрывающим лицо.
По мокрой спине Ники пополз холодок, локти покрылись мурашками. Медленно выпрямляясь, она стрельнула глазами вверх, туда, где по идее Пашка бдительно охранял ее одиночество. Но ничего не увидела. И не услышала, ничего, кроме гогота бакланов за спиной.
«Заснул он там, что ли?»
Фигура по-прежнему стояла неподвижно, так же, как зимой на крыше, держа руки раскинутыми, будто хотела Нику поймать. Из-за черной тени ничего не разглядеть было под дыркой капюшона, только что-то блеснуло там, где у людей подбородок.
«Зубы», обмякая внутри от страха, подумала Ника. «Ягнят давит. И кров пиет»
Нужно было закричать, завопить грозно, призывая Пашку, но язык казалось, распух и не ворочался, а рот онемел, не желая открываться.
Секунды растянулись дрожащим желе, вытянулись в тонкую ниточку, и кажется, остановились, вмещая в себя и страх, и обрывки воспоминаний, и чудовищное желание совершить усилие. – Крикнуть. Побежать к воде. Уплыть. Да где же этот паршивец Пашка!..
Ниточка времени тенькнула, и секунды, вспомнив, что нужно идти, заторопились.
Медленно качнувшись, Ника сделала шаг назад, второй. Открыла сухой, будто совсем чужой рот и сказала хрипло:
- Чего тебе?
Еще один шаг под молчание черного призрака. Пятясь, уходила к воде, держа руки перед собой, и ощущая какие они голые, с дурацкими человеческими ногтями. И сама она – как улитка без панциря. Мягкая, без защиты.
Вода охватила щиколотки, Ника вздрогнула и ступила глубже, молясь, чтобы под пятку не попался камень. Еще три медленных шага, четыре, и можно будет лечь на спину, сразу перевернуться и плыть, через несколько взмахов руками нырнуть. И с безопасного расстояния заорать Пашке.
Фигура качнулась, что-то там непонятное в тени делая. Ника открыла рот, сделав еще один шаг. Чего ждать, надо орать сейчас. А вдруг кинется?
Но крикнуть не успела. Из тени, там, где угрожающе менял очертания силуэт, донеслось тонкое, с захлебом, повизгивание. Щурясь, Ника вгляделась в черную тень под скалой. Ничего не видно! Да что же там?
- Иу-иу-иу, – проплакал голосок, подвизгнув в конце.
- Ах ты! – она качнулась, будто перевернувшись внутри. Рванулась из воды, расшлепывая пятками брызги. И заорала отчаянно, взрыхляя песок мокрыми ступнями:
- А ну не трогай! Скотина! Паша-а-а-а! Да Пашка же!!!
Кто-то маленький продолжал плакать, фигура отворачивалась, сгибаясь и протягивая к беспомощному плачу страшные черные руки в широких рукавах. И Ника, оттолкнувшись ушибленной ногой от песка, тяжело прыгнула, топыря руки и сваливая скользкую, заскрипевшую под ее телом фигуру. Плюясь от веерами рассыпающегося вокруг песка, орала, дергая головой, – песок попал и в глаза:
- Не трррогай, гад! Сволочь! Я щас тебя! Пашка!!!
Рука нашарила в песке костяную деревяшку, обломок легкого плавника, и, вцепившись в него, Ника воздела внезапное оружие над клеенчатым длинным плащом повергнутого в песок врага.
- Уйди! – закричал из-под капюшона насмерть перепуганный голос, – ты, уйди с меня!
Вырываясь из-под Ники, черная фигура, отчаянно брыкаясь, тыкалась в песок, а плащ, сползая и натягиваясь, рвался на застегнутых пуговицах, открывая тощие коричневые ноги и перекошенную серую футболку.
- А… – сказала Ника, по-прежнему держа над головой обломок дерева, а другой цепляясь за капюшон дрожащими пальцами, – э?
Враг хрипел, мотая головой.
- Уду-шишь же. Та уйди!
И вдруг басом заплакал, сплетая голос с непрекращающимся тоненьким визгом.
Ника выронила обломок, в ошеломлении глядя на смуглое лицо, перемазанное налипшим на мокрые щеки песком.
- Ва-грамчик? Ваграшка? Да ты…
- Ага-а! – грянул сверху грозный Пашкин голос.
Стремительная тень пала на соперников, ястребом накрыла солнце, отпихивая Нику и заламывая ревущему мальчику тощую руку, выпростанную из рукава старого рыбацкого плаща.
- Ах ты, армянская рожа! Щас ты у меня!
Ника, сидя на песке, затрясла головой, цепляясь за подол Пашкиной майки, скользнула пальцами по напряженной голени:
- Да не лягайся! Оставь. Смотри, ревет.
Вскочив, оттащила Пашку, и оба встали, тяжело дыша и разглядывая скорченную фигурку.
- Нэ-эт, – басом провыл Ваграмчик, потягивая коленки к животу. Плащ раскинулся по песку, будто рваные крылья летучей мыши.
- Не реву я! – но голос утонул в дрожащих захлебах.
- Ты чего это творил? – приходя в себя, удивился Пашка, – ты чего ваще? Я не понял? Это ты тут лазил, значит?
Ника обошла собеседников и, нырнув в густую тень, наклонилась, встала на колени, протягивая дрожащие руки к маленькому плачущему комку.
Пашка, танцуя от ярости, пинал лежащего мальчика в выпяченную задницу:
- Ну? Чего воешь? Попался, давай говори!
- Еврей! – вдруг, прервав рыдания, заявил поверженный Кипишон, и закрылся руками, выставляя голый острый локоть и локоть в черном блестящем рукаве.
- Чего? – от удивления Пашка прекратил пляску и уставился на Ваграмчика, – ты мне, что ли?
- Чего орешь, морда-морда, армянская морда, – тонко закричал враг, съеживаясь все сильнее, – а сам вот, еврей ты!
- Я помор! Пякка помор! А ты, мелочь пузатая…
- Паша! – Ника выступила из тени, прижимая к груди теплый комок. Брови ее были нахмурены, уголок рта дергался, – заткнись, дай я.
Ваграм опасливо вывернул голову, посматривая на грозную фигуру Ники над собой.
- Ваграм… Это кто? Ты зачем его сюда принес? Ты что хотел сделать, с ним?
Пашка вытянул шею, обходя Нику, чтоб рассмотреть. Цокнул языком в удивлении. И так же грозно уставившись на Ваграма, подтвердил:
- Да! Ну-ка?
Увесистый черный щенок с пестрым пятном на морде, удобно устроившись на руках Ники, уже не плакал. Смотрел вокруг бессмысленными глазами, шевеля толстыми лапами.
Ваграм, перебирая руками по песку, сел, крутя шеей, потянул воротник плаща.
- Совсем задушила, – пожаловался с упреком, – а что, ну, мой собака, вам чего?
- Ты, мелкий садист, – Ника тяжело задышала, прижимая щенка, – ты что, ты хотел его давить, да, как ягнят?
- Чего? – Ваграм благоразумно сидел, не пытаясь подняться, и переводил влажные оленьи глаза, полные слез, с Ники на Пашку, – какой ягнят? Куда давить? Это тебе собака, от меня. Хороший собака. Вырастет большой, сторож. Всегда спасет.
И увидев, что ему не верят, выкрикнул, а в ломком голосе снова зазвенели слезы:
- Дарить хотел! Думал, вот. Думал, радуешься!
- Та-а-ак, – Пашка выпятил губу и покачался на пятках, размышляя, – врешь все! Это я хотел, собаку ей.
- А я слышал, – строптиво рассказал Ваграм, – вы кругом кричите, вас слышно. О, я тебе щенка, чтоб ходила везде. А мне что нельзя? Я тоже хочу.
- Погоди, – Ника покачнулась, не справляясь с головокружением. И Ваграм вдруг вскочил, с готовностью протягивая тощие руки.
- Но-но! – заорал Пашка, толкая его.
Ника прижала щенка, тот пискнул, и она рявкнула, оглядывая соперников злыми глазами:
- А ну хватит! Достали! Морды, евреи, пякки какие-то! Ваграм!
- Я не морда, – угрюмо сказал тот, пряча руки за спину и дергая плечом в рваном съехавшем плаще.
- Ты почему пакостил, говори!
- Я?
- Ты! – заорал Пашка, наступая.
- Я спасал! Все время! Веревку кидал! Мужу показал, руками, вон лезет по крыше! Собака дарил! Чтоб защита! Где пакостил, а? Я тайно шел, чтоб никто не затрогал! А когда она с ним, с дядей Фотьем, я не глядел! Я по сторонам глядел! Чтоб никто-никто!
- А… – теперь уже открыл рот Пашка, ошеломленный горячей речью.
- А ягнята? А кров? То есть кровь? – спросила Ника, подозрительно глядя в отчаянное лицо.
- Чтоб страх! Сама так хотела! Ты к тети Вали пришла, да? Говорила там! Чтоб никто не лез у вас тут. А я понял. И сказал. А после ходил все время, махал руками, показывался. Чтоб страшно! А он мне – морда, морда…
Он шмыгнул, но героически сдержался, только большой рот искривился, как у детсадовца. Опустил стриженую голову, за которой болтался скинутый капюшон.
Ника села, ослабнув коленками. Прижимая к себе щенка, смотрела на черный ежик волос и пылающие уши.
- О-о… так ты значит, как на работу? Ходил тут, пугал всех. Старался…
И захохотала, покачиваясь и тряся мокрой головой. С волос посыпался налипший песок.
- Ой, я не могу, я щас, оййй, супермен! Бэтмен деревенский. Ходил, махал, значит руками… Охранял. Вы меня убьете, ну честное слово! Пашка! А ты где же был, защитничек? Я тут орала, чуть не уписялась со страху. Ты дрых, что ли?
- Ничего не дрых, – скованно отозвался Пашка и вдруг заинтересовался бакланами, что покружившись, испуганные воплями в бухте, снова рассаживались по скалам.
Ваграм гыгыкнул. И похвастался:
- Я убежище знал. Сразу знал. Я следил тайно. Думал, чего сидит? А сегодня, я Фаню принес. И сделал чучел. Чтоб он ушел, за чучелом. Он и ушел.
- Паш? – с интересом спросила Ника.
Пашка зыркнул глазами к началу тропы. Там на песке валялась комком старая истрепанная кофта, бессильно откинув черный капюшон.
- Чего вы ржете? – рассердился Пашка, – ну, да, я сижу и тыц, камушки посыпались. Смотрю, сверху там, на дальней скале маячит. Ну, я и… покрался. Побежал потом. А эта мор… этот твой бэтмен, он старье на палку нацепил.
- Ы-ы-ы, – Ника стиснула коленки, – еще один герой! Следопыт! Покрался. Фу, ну вы черти.

Обратно шли втроем. Пашка тащил на плече конфискованный у Ваграма старый глянцевый плащ, хмурил брови с досадой, но слушая, как Ника пытает мальчика вопросами, время от времени не мог сдержаться и хохотал, сгибаясь длинным телом.
- Ваграм, а почему Фаня? Он же, – Ника бережно покрутила щенка, – мальчик вроде?
- Нафанаил, – важно сказал даритель и, вздохнув, признался, – я думал, эта… ну, девочка. Я мешки таскал у Николы Василича. Он обещал. Чтоб су… девочку дать. Я тогда решил – Фаина. А после всех продал, вот отдал, потому что черный и с пятном. Его не купили.
- Ого, – Пашка перекинул плащ на другую руку, – Так то Василича суки щенок? Лабрадор, Ника. Ну то знатный пес. Теперь тебе никакие кипишоны не страшны.
- Ваш знатный Фаня на меня только что написал!

Вечером на веранде, обкормленный ужином Ваграм пил чай, пылая щеками и отдуваясь. Фотий крутил свою чашку, смеялся, слушая, как Ника и Пашка в лицах рассказывают историю поимки черного Кипишона. Поставив чашку, подытожил, сурово глядя на компанию светлыми глазами:
- Я так понимаю, никакого покоя мне с вами не будет. Никогда. И помереть спокойно тоже не дадите. Я б тебя, Павел, вздул, как следует, за твои дурацкие планы. И ты хороша, приманка значит. Пока я тут в поте лица, вы маялись фигней.
- Пап, да ладно тебе, – расстроился Пашка, – ну все ж получилось.
- А я и сам хотел, – заявил Ваграм, отодвигая пустую чашку, – я Фаню нес, чтоб сказать.
- Так… – Фотий побарабанил пальцами по пластику стола, – а скажи мне еще, супермен степной, канаву тоже ты копал?
- Ну… я… Я хотел, чтоб хорошо! Дядя Фотья, я же видел – ушла вода, а ты, вы, то есть. Ну, я немножко совсем, там, где родник, и камнем приткнул. И когда ливень, я шел, сделать, как надо!
Фотий покачал головой. Ливень. Чудовищные те хляби, когда он бегал по берегу, разыскивая пропавшую Нику. А перед тем уходил ночами, чтоб вырыть для грунтовой воды новое русло. Оказывается, помогал ему этот тощий мальчишка, с торчащими ушами-локаторами. А он обругал Веронику. У нее были совершенно круглые глаза…
- Вы о чем? – Ника смотрела с требовательным интересом, держа на коленях спящего Фаню, гладила толстую вздрагивающую спинку.
- Никуся, смешки-смешками, а герой Ваграм сильно помог нам избавиться от беляшовского дома. Спасибо тебе, ночной копатель.
Ника уставила в мужа палец.
- Ты бегал рыть канаву? Черт, а я уже всех дамочек перебрала, все примеряла их. К тебе.
- Ревновала? – Фотий хлопнул рукой по столу и захохотал, – ну, вот же женский ум. Если муж ночью куда исчез, то обязательно в чужую койку?
- Ну, – независимо сказала Ника, – ну… ну, да. А что? А ты не ревнуешь, что ли?
- Ну, вас, – рассердился Пашка и встал, – я спать, завелись, ревнуешь, не ревнуешь… Ваграм, пошли, я тебе халабуду открою, чего шататься по степи ночью.
- Я не ревную, – свысока заявил Фотий, беря пирожок, – я думал, ты ходила канаву копать, для меня!
- Фу, какие вы неромантичные, – расстроилась Ника, – кошмар! Ваграм, не уходи с Пашей! А скажи лучше, ты для чего это все затеял? А? Только честно-честно скажи!
Мальчик, топчась у стола, замер, опуская голову. Все замолчали, с интересом ожидая ответа. Снаружи пели сверчки и тихо смеялись на верандочках у номеров сонные люди.
- Ладно, – сжалилась Ника, – не хочешь, иди уже.
- Нет, – сипло сказал Ваграм, и поднял лицо, оглядел всех черными глазами, – я скажу. Это такая любов.
Выставил перед собой смуглую ладонь, как бы пресекая возражения.
- Да! Любов! Я знаю, что ты женатая, что муж у тебя, но я все равно тебя полюбил! И буду!
Фотий, откидываясь на спинку стула, открыл рот. Пашка в дверях кашлянул и задержался. Ника моргнула глазами, в которых вдруг защекотало. Встала, бережно укладывая на теплое сиденье спящего Фаню и тот свесил крошечный толстый хвостик, чмокая во сне. Подошла к Ваграму и, беря его за плечи, расцеловала в горящие щеки.
- Ты мой герой! Спасибо тебе! А то видишь тут канавы сплошные с лопатами.
- Кстати о лопатах, – вспомнил Фотий, хмурясь, – а ты часом не в курсе, успел ли Беляш убежать? Или… Ты, Никуся, извини, что настроение порчу, но все же.
Ваграм прокашлялся, возвращаясь к реальности. Кивнул.
- Живой он. Дядя Фотий, я после, можно я после расскажу. Но он не придет уже.

Ночью, лежа рядом в постели, Ника и Фотий неожиданно поругались. Сперва обсуждали дневные события, смеялись и подшучивали друг над другом, вспоминали бедного Пашку, который снова успел к шапочному, вернее, к капюшонному разбору. А потом, когда Ника стала вслух прикидывать, куда бы в доме пристроить Ваграмчика, Фотий вдруг рассердился.
- Ника, не нужно. Я понимаю, ты хочешь, как лучше, но зачем дразнить мальчишку? Он будет ходить за нами хвостом, вздыхать.
- Ну и что? Он живет там у тетки глухой, никому не нужен. Как значит, Марьяшка попросилась, ты согласился. А если мальчик, то сразу нельзя?
- Нельзя, – упрямо ответил Фотий, – сама подумай. Ему пятнадцать. А мне старому пню, скоро полтинник будет. Зачем ты наверчиваешь сложностей?
- Так ты меня ревнуешь? – ахнула Ника, приподнимаясь и всматриваясь в загорелое темное лицо, – не крутись, ты меня ревнуешь к этому пацану? О-о-о…
- Спи уже.
- Нет, ты скажи! – в ее голосе вдруг зазвенели слезы, и Ника с ужасом почувствовала, сейчас истерически расплачется, непонятно от чего.
- Сказал, спи. – Фотий отвернулся, горбя спину.
И вдруг за распахнутым окном, прокашлявшись, благородный ломкий голос заявил:
- Не надо беспокоиться, дядя Фотий. Я сам не хочу. Я уйду, потому что, мне работа нашлась, и буду бармен. В новом баре, где вашей жены Ники подруга и друг. Я попросился и меня взяли. Спокойной ночи.
Тихие шаги прошлепали, удаляясь.
Фотий, шепотом выругавшись, вскинул большое тело, надавливая животом на Никины плечи, закрыл окно и свалился обратно, обнимая ее и притискивая к себе. Поцеловал в нос.
- Никуся. Ну, ты что? Устала, да? От всего устала. Не плачь. Ты не забыла, есть одна вещь, очень важная. Я тебя люблю, и ты моя-моя Ника.
Она сжалась в комок, подтягивая колени, чтоб уместиться целиком, чтоб вокруг был только Фотий, его руки, твердый живот, грудь с мерно стучащим сердцем. Упираясь теменем в подбородок мужа, пожаловалась вполголоса:
- Устала. А еще я очень люблю тебя.
- Да.
- А почему пякка?
- Что?
- Пашка орал. Когда они там национальный вопрос решали. Помор пякка, это как?
- А. Это прадед мой, он из Кандалакши, поморы губари, по-другому – пякка. Суровые, белобрысые, рыбу промышляли.
- О Господи. Так ты у меня пякка…
- Ага.

Продолжение следует…

(первый роман дилогии о Веронике здесь)