Глава 16

Глава 17
Ника и ее внезапные таланты

Нике снилась долгая дорога в Новороссийск, Женька рядом на удачно пустом сиденье, умаялся сидеть, прыгает, валяется, закидывая на ручку кресла ноги в смешных красных штанишках. Ника открывает бутылку минералки, следит, чтоб он попил чуть-чуть, а то запросится в туалет. И без перерыва – вот он уже на руках у Никаса, немного испуганно разглядывает сверху отцовскую голову с торчащими темными волосами. И вдруг, хватая крупное, так похожее на свое ухо, уверенно говорит матери:
- Папа!
- Узнал! – Никас опрокидывает сына вверх ногами, крутит в сильных руках.
Тот визжит, мелькая яркими маленькими кроссовками, смеется, довольный. И Ника смеется, когда муж берет ее за плечо большой рукой, встряхивает. Сильнее. Говорит женским задушенным голосом:
- Вер? Веруня, пора!

Ника открывает глаза, и улыбка сползает с лица куда-то за ухо, путается в волосах.
- Проснулась? Я побежала на ферму, вернусь к семи, Нинуську проверь, вдруг описялась, на другую койку переложь, а мокрое в туалетную.
Инна терпеливо ждет, когда Ника сядет, кивая и убирая волосы с лица вялой рукой. И исчезает, еле слышно топая по лестнице.

В пустой игровой Ника побродила, выглядывая в большие окна. Нинуська спала, под боком ее прятались три кубика и облезлый медведь – Ника игрушки убрала на подоконник, пощупала простыню под теплым тельцем – сухая. Подумала и, уйдя в туалетную, закрылась на крючок, скинула халат и белье на табурет, укрепив гибкую трубку душа на страшноватом крюке, вбитом в кафельную стену, встала под горячую воду, стекающую к центру комнатки, где был устроен сток. Вспенивая шампунь, улыбнулась. Так вечно плескалась Таня, которая с дочкой снимала времянку у бабки. И говорила, голая, топчась полными ногами посреди пузатых горшков – синих эмалированных и красных пластмассовых:
- Я, блин, тут и ем, и сплю, и моюсь. Вроде сама хожу в среднюю группу, вроде мы с дочкой сестрички. Ага, и вешаюсь в медпункте еще.
- Ты и на горшке посиди, – смеялась Ника.

Помывшись, она перестала печалиться и думать нехорошее о том, как же теперь Женька – без отца? И может быть, из-за него надо сделать вид, что ничего не случилось? Смириться – все же семья.
Мурлыча, надела трусики и лифчик, застегнула белый халат, сунула босые ноги в шлепанцы. Решительно вытащив таз, залила горячей водой многострадальные джинсы. Времени до пяти вечера полно, постираются, она их закатает в простыню, и во дворе повесит. А может, отдаст Васильевне, пусть посушит в прачечной.
Без отца, значит… А много ли он видел отца? Ушел в рейс, Нику тошнило по утрам. Вернулся – у жены молния на джинсах не застегивается. И – тошнит по утрам. Снова ушел. Вернулся – Ника примчалась в Жданов, ходила там с ним, переваливаясь и оберегая семимесячный живот. Из роддома мама ее забирала. А Никас увидел сына, когда тому два месяца исполнилось. И, месяц повозив коляску, снова ушел в рейс. Если толком все посчитать, то за четыре года Женькиной жизни видел его отец, наверное, полгода с хвостиком. И почти все без него – крики по ночам, молоко в тяжелой груди, бутылочки со смесью, грязные пеленки, первый зуб, первое слово. Нет, что-то и при нем было – ветрянка, например. Или четыре дня поноса, когда Никас на неделю всего в порт пришел. Или тот ужасный грипп с температурой под сорок, когда Ника и не помнит, видела ли она сама мужа, не отходя от детской кроватки. Видела, да. Когда топтался в прихожей, вскидывая на плечо сумку «ну, мне пора, Никуся, ты не ходи, вдруг малой проснется», и она только к вечеру вдруг поняла – муж был, и ушел в рейс.
Женька и не скучал по нему никогда. Привык, что папка это весело, мороженое от пуза и блестящие машинки, автомат, что стреляет шариками, внезапные прогулки в город за пивом. И что все это быстро проходит, но после вернется снова. А все свои горести, заботы, страхи и открытия – это все маме.
«Да он, Никуся, отца будет ровно столько же видеть, если вы разбежитесь»
- Хорошо бы, – шепотом ответила себе Ника, выкручивая мокрые джинсы, – вот только работу мне теперь придется искать другую, с нормальной зарплатой.
В спальне она закатала штаны в две простыни, помяла руками, отжимая влагу. Подумав, взяла две сухие и закатала снова. Пусть полежат пока.
Дети спали, окна наливались утренним светом, и Ника выключила ночник. Сон, что испугался мыслей и хлопот, вернулся, путая все в голове. Она села, зевая, на скрипучую раскладушку. Скорее бы Инна вернулась, можно будет еще немного поспать.
С трудом дождалась, когда та тихо влетит в игровую, принеся с собой теплый запах свежего молока и едкий – навоза. И, кивая сбивчивому шепоту, свалилась ничком, заснув раньше, чем голова упала на тощую подушку.

Проснулась от желтых солнечных лучей, что ползли по лицу и щекотали ресницы. Села, вертя лохматой головой. В игровой было тихо и она, запахивая халатик, вышла из кладовки, с трудом приходя в себя, осмотрелась, ничего не понимая. Медведи и жирафы плюшево сгрудились на полках, солнце поблескивало на вытертых круглых столиках, пятнало квадрат ковра, расцвечивая стену недостроенной крепости. Никого.
Ника заглянула в пустую спальню. Шлепая тапками, спустилась вниз и подергала ручку на двери. Закрыто. Нервничая, вернулась обратно наверх и застыла перед круглыми часами, вокруг которых скакали нарисованные зверюшки. Полшестого?
- Как полшестого? А паровоз? А станция?
Солнце тихо перемещалось вниз, за окнами млела пустынная улица. Ника снова помчалась по лестнице, задергала ручку, пнула ногой крашеное белым дерево. И отступив в закуток за пышной китайской розой, стала выкручивать щеколду на узком окошке. В длинном стекле увидела – на веревке за игровой площадкой висят ее джинсы, размахивая штанинами, а рядышком – паруса простыней.
- Д-да что ж такое-т-то…
Щеколда подалась, звякнув. Ника примерилась и боком стала протискиваться в узкое окно, перекинув наружу ногу.
- Ты чего делаешь?
Сидя верхом на подоконнике, она оглянулась. Позади на ступенях стояла полная женщина, похожа на ту, что помогала ей звонить в школе. И вязанье в опущенной руке было похожим.
- Я заблудилась, – честно призналась Ника, – меня закрыли. В средней группе.
Пыхтя, пролезла обратно, уронив на улицу тапок. Женщина улыбнулась, глядя, как Ника переминается босой и обутой ногами.
- Из группы другая дверь. В общий коридор. Там лестница, и вход открыт.
- Извините. А я смотрю, нет никого.
- Так суббота же, – вязальщица повернулась и пошла вверх, – пойдем, тапок свой подберешь.
- Я на поезд опоздала, – потерянно сообщила Ника широкой спине с мерно двигающимися лопатками, обтянутыми белым халатом, – в пять часов.
К глазам вдруг подкатили слезы, и она мужественно шмыгнула. Еще не хватало разреветься…
- Зато выспалась. На работе, что ли, ждут? А то напишу справочку, что не ходил транспорт, печать поставлю, – женщина быстро прошла игровую, на ходу поправляя легкую штору, придвигая стульчик к столу, оглянулась, – я заведующая, Нина Петровна. Что?
- Как моя мама.
Та кивнула. Вместе они прошли к галерейке, соединяющей два боковых крыла, и спустились вниз, заведующая открыла стеклянные двери.
- Вон лежит. И пойдем в кухню, покормлю.
- Что вы, я не голодная, – подавленно сказала Ника, возвращаясь в обоих тапках.
- Пойдем-пойдем, хватит всякое оливье точить, у нас суп вчерашний остался чудесный. Кашу будешь молочную?
- Нет, спасибо.
В пустой кухне голоса звучали гулко, и казалось, чуть звенели в ответ яркие бока огромных кастрюль. Нина Петровна разогрела на отдельной маленькой плите маленькую кастрюльку, налила тарелку Нике, быстро глянула, как та неловко берется за ложку. И налила себе тоже. Грузно села за край большого вытертого стола, где у стены лежали деревянные доски и скалки.
- Хлеб бери. Перец вон, соль.
- Спасибо.
У Нины Петровны над крупным лицом с несколькими глубокими морщинами топорщились вниз и в стороны короткие пепельные волосы. И темные глаза из-за цвета волос казались почти черными. Ела она аккуратно и мерно, методично откусывая от коричневого ломтя. Прожевав, что-нибудь спрашивала, дожидалась ответа, кивала, снова съедала ложку супа, закусывая хлебом, и снова спрашивала.
- Так не нужна справка?
- Я в отпуске.
Кивок.
- Выспалась хоть?
- Да.
Кивок.
- Дома ждет кто?
- Мама только. А сына бабушка забрала, в санаторий поехали.
Кивок. Нина Петровна доскребла ложкой тарелку и встала.
- Сейчас яичницу сделаю.
- Ой, я наелась, спасибо!
- Сиди. Яйца свежие, масло тоже. Хоть попробуешь настоящего.
Хрупнула скорлупа, зашипела на плите сковородка.
- Настька ко мне в сад ходила. И Петрик тоже. Потом в школу. Я историю преподаю. Мы там с тобой виделись. Держи, тут пара яиц всего, не растолстеешь. Сейчас вот Петруха отслужит, да, может, поступит куда. Потом по распределению уедет, Настюху свою с дитем заберет. Ну, в сад успеет лялька походить, а после ту-ту, будут к бабушкам в отпуск наезжать. Сперва. А как на ноги встанут, то в Крым да в Сочи. Горчицу бери, злая, хорошая. Настька – девка славная. А Петрик совсем молодец, троечник был, да то неважно. Хороший мальчик.
- Они помирились? А то я проспала все.
- Нет. Да помирятся. Куда ж ей – с брюхом. Поорет да успокоится.
Ника положила вилку.
- Обидно. Свадьба только что и уже такая ссора.
- Угу. А ему ж уезжать завтра. Лучше б успели, а то останется девка вся в горестях. Компот будешь? Или сок? Давай чашку, налью.
- Спасибо, Нина Петровна. Очень вкусно.
- На здоровье. Пойдешь к Людке?
Ника вздохнула, ставя пустую чашку. Тут так мирно и тихо. А там все еще длится ссора, идут всякие разборки. Уборки. Разор, как сказала Элеонора Павловна.
- Не ходи, – посоветовала Нина Петровна, – не до тебя им сейчас. Чего под ногами крутиться. Отдохни, книжки вон почитай. Завтра Равиля-повариха с утра будет, захочешь – поможешь ей вареники лепить на понедельник. А то просто погуляешь. Хотя куда у нас гулять-то, разве в степь. А в селе – только по гостям шастать.
- Не хочу я по гостям. Я лучше тут.
Нина Петровна поднялась, пощипала пальцами краешек густой брови, раздумывая.
- А вот пойдем. Ты городская, и глаз свежий. Посоветуешь.
Они вышли в квадратный двор, точно такой, как в южноморской «Ласточке» – с четырьмя деревянными ажурными беседками, врытыми в землю деревянными же машинами, горками и качелями. Нина Петровна мимоходом пощупала джинсовую штанину на бельевой веревке.
Приведя Нику за крайнюю беседку, встала перед разрытой площадкой с ямищей посередине. По периметру площадка была огорожена деревянным штакетником.
- Такой вот нам достался кусок земли. Тут раньше Пашихина халабудка торчала, а когда Пашиха умерла, оказалось, наследников нет. Ну, я для сада отвоевала. Не давали. Все равно, говорят, народ от вас бежит, на черта вам садик расширять, скоро и детей не останется. А я им – так будет если красота, глядишь и не побегут. Так?
- Да. Точно.
- Ну, вот…
Нина Петровна сложила руки на обширном животе и оглядела разрытую глину.
- Я хотела пруд. С рыбками. И вокруг всякие красоты, цветы и кустики оранжерейные. Но сама понимаешь…
- Пруд нельзя, – кивнула Ника, – еще свалится кто. За рыбками.
- Да. И растения – каждое надо строго проверить, чтоб без ягод, а то наедятся дряни. А хочется, чтоб красота, сказочный такой уголок. Чтоб ни у кого такого не было!
Ника прошла вдоль заборчика, тоже оглядывая будущую сказку, еще не придуманную.
Остановилась, вытягивая руку.
- Смотрите. Тут все надо выложить мозаикой. Ее мыть легко. Края закруглить везде. Пусть все цветное, а на полу – синяя и голубая, как море. Шероховатыми плиточками.
- Угу. Дальше.
- Рыбки? Пусть они прям по синему будут выложены, разные. А еще, такие большие, скульптурами, чтоб на них залезать. А тут вот – морской дворец. Ну, просто, стеночка, невысокая такая, со сквозными арками и окошками. Чтоб туда забегать и выглядывать. Ее выложить красным и зеленым, завитками и даже можно буквами. Да, туда пусть ведет лабиринт. Небольшой, несколько поворотиков. Тут горка со ступеньками, спиралью. Ой!
- Да?
- Еще по синей мозаике можно такие бугры, вроде под водой ныряет змей. И петли, значит, наружу! Видите? Вон там хвост, потом одна петля, другая. А возле горки пусть голова, с короной.
- Испугаются. Нет?
- А пусть он смеется!
Нина Петровна задумчиво глядела на разгоревшееся лицо собеседницы.
- Ты этому училась где?
- А еще, везде-везде пусть будут небольшие дырки в мозаике и там посадить… Что? Нет, не училась. Я воспитатель. А этому – нет. Ага, в этих маленьких клумбах посадить разные цветы и кустики. И чтоб за каждую кто-то отвечал. Лейки там сбоку сложить, грабли. Пусть ходят важные и свои бархатцы поливают. А вокруг дворца – вьюнки. И вокруг лабиринта, чтоб внутрь свешивались цветы. Будто глядят.
- Пойдем-ка, я тебе карандаши дам и ватман. Нарисуешь.
Ника с трудом оторвала взгляд от сказочного моря, полного сверкающих рыб, морских коньков и веселого змея-царя в короне набекрень.
- Я не сильно умею.
- А сильно и не надо. Схему сделай и все подробно распиши, где чего будет. Я эскиз оформлю и задним числом денежку получу. А пока так тебе отдам. Пятьдесят рублей.
- С-спасибо, – сказала слегка ошарашенная Ника, принимая от заведующей рулон ватмана и коробку карандашей.
Та подтолкнула ее из кабинета по направлению к уже родной средней группе.
- Вареники отменяются. Сама Равиля налепит. А ты уж успей к отъезду. И вот еще, Вероника… Тебе работать надо, в полную силу. Поняла, девонька? Воспитатель, конечно, дело хорошее и полезное. Но не каждый так вот, слету увидит именно то, что нужно.

Нина Петровна села в кабинете и углубилась в бумаги. Время от времени поднимала голову, когда за стеклами мелькала фигура в белом халатике. Ника снова и снова шла к заветному углу, чиркая на листочке бумаги и меряя землю шагами, а после – рулеткой. Потом возвращалась в игровую, становилась на колени над разостланным листом и, ползая, чертила, хмурила брови, стирала и черкала, снова чертила. Не замечая, как за окнами наливается темнотой вечер. Не слыша, как заведующая, тихо встав в дверях, показывает на ее согнутую спину прибежавшей Людмиле, а та, кивая, уходит, чтоб не мешать.
Ника не услышала, как Нина Петровна закрыла на ключ кабинет и ушла, переговорив со сторожем. И разогнула уставшую спину, когда над ней ахнула Инна, за руку которой цеплялся хмурый Костик.
- Ого, картина маслом! Это что такое будет? Петровна тебя запрягла, да?
Ника оглядела разрисованный лист с пометками и цветными штрихами, с мелкими подписями и цифрами.
- Почему запрягла. Я сама. А что будет, пусть она расскажет. Я суеверная, пока помолчу.
- Ты ночевать-то остаешься? Щас ночных уже приведут, опять немного, завтра ж воскресенье. Чего мычишь?
- Угу. Да.
- Людка сказала, если что, приходи в любое время. Хоть и ночью. Поняла?
- Угу.
- Джинсы твои я сняла вот. А Петрик, между прочим, пропал куда-то. Настька рыдает, уже хрипит вся, голоса нет. Умора. И, прям, беда. Куда он посреди степи делся? Она боится – уехал, может уже.
- Угу…
- Ой, Вер. Как оклемаешься, приходи чай пить. Угу?
- Угу…

Ночью Инна сидела в старом кресле, что притулилось под ночником в спальне, кусая шариковую ручку, лениво писала отчет и план. Время от времени ухмылялась, когда в проеме двери вдруг появлялась привидением Ника в криво накинутом халате, шепча, становилась на колени над своим ватманом, еще что-то чиркала и подрисовывала. А после снова исчезала в своей кладовке. Скрипели пружины раскладушки. Инна вставала и крадучись шла посмотреть. Гостья спала, отворачивая от раскрытой двери лицо и сжимая в откинутой руке карандаш. Инна взбивала рукой черные гладкие волосы и, удивленно поднимая выщипанные брови, шла обратно, к своей тетрадке.
Утром лист ватмана лег свернутым на верхнюю полку, куда не долезет малышня. А Ника, умытая и выспавшаяся, выпросив у Инны альбом, рисовала в нем рыб и морских коньков. Вокруг стола толпились серьезные дети, заглядывали под ее локоть и через согнутое плечо.
- Красный, Костик, – протягивала руку Ника, и Костик, надуваясь, подавал карандаш.
- Желтый, Нинуся, – и крошечная Нинуся, торопясь и роняя карандаш, совала его в никины пальцы.
Поднимая голову, Ника мельком взглядывала в сторону обойденной вниманием толстенькой Маши, у которой от невостребованности дрожали пухлые карамельные губы, и важно требовала:
- Зеленый, Мария!
И Маша, приосанившись, оттесняла Костика плечом, бережно поднося карандаш на пухлой ладошке. Инна хихикала издалека.
Вокруг стояла мирная тишина выходного. Из кухни доносился легкий стук и звяканье. Во дворе хлопали на веревке простыни. С улицы орали далекие петухи.
После обеда прибежала Люда, вошла, скинув туфли на пороге, и присела напротив Ники, слегка обиженная.
- Ты уж прости, Верунчик. Бросила я тебя совсем. Ну, я гляжу, ты и не переживаешь.
- Люд, ты меня прости. Что там Настя?
- Ох, Настя. Петрик прячется где-то. Боюсь, не напился ли. Может, спит у кого. У той же Караваихи спит, а она стерва, разве ж скажет. Ему сегодня ехать. Тимоха обещал отвезти на станцию.
- И я поеду.
- Ну да. Через три часика уже и собираться. Я тебе сумку принесла на всякий случай.
- Спасибо, Люд. Как через три часа?
Ника подняла голову к часам.
- Черт! А мне еще десяток эскизов сделать!
Люда поднялась, одергивая блестящую трикотажную кофточку.
- Ладно. Трудись. Тимоха тебе посигналит. А я там яиц сварила, да банку икры баклажанной, своей. Колбасы кольцо. В пакет собрала.
- Угу.
- Теперь будет только угукать, – сообщила Инна, – а не слышит ничего. Вот смотри. Верка! Курица ты лохматая!
- Угу, – карандаш быстро двигался по бумаге. Инна захихикала и хлопнула себя по губам в ответ на тяжелый взгляд Люды, которая вдруг стала сильно похожа на старенькую маму Леонору Палну.
- Да я ж шучу, Людочек!
- В другую сторону шути. Если б не Веруня, ты на свадьбе и не плясала бы, с Вовкой не тискалась. Ты лучше скажи – спасибо, Веруня!
- Угу, – отозвалась Ника.
И обе расхохотались.

Через три часа одетая в чистые джинсы Ника перецеловала троих малышей, чмокнула в щеку Инну и, перечислив ей, что надо передать Нине Петровне вместе с ватманом и эскизами, сбежала по лестнице к боковой двери.
- Я еще позвоню потом, в школу! – крикнула вверх и кивнула на возглас Инны:
- Счастливо тебе, Верунь!

Тимоха стоял рядом с машиной, которая сияла вымытыми боками и оказалась зеленой, как степная трава. На переднем сиденье торчала фуражка мрачного Петрика.
- А Настя что же, не поедет? – вполголоса спросила Ника, открывая заднюю дверцу.
Тимоха затоптал окурок и пожал плечами, выразительно закатывая глаза. Садясь за руль, бодро сообщил:
- Ну, Петрик, поехали жену твою заберем.
- Не надо, – мрачно ответил тот, глядя перед собой на кур, гуляющих по дороге.
- Ну, все одно, Людку ж надо. Просила, чтоб с Верочкой попрощаться.
Петрик промолчал.
У беленого забора на скамейке их ждала Люда, вскочила, маша рукой, подбежала и выдернула Нику из машины. Обнимая и тесня к забору, жарко задышала в ухо.
- Ой, не знаю, что делать-то! Сидит, надулась, как мышь на крупу. Петрик-то, оказывается, на велике дернул аж на бахчу, ночевал там в халабуде. Первая брачная ночь, блин! И вторая. Она уже бегала его искала по всему селу. С Караваихой орали друг на друга. Настька орет, ах ты шалава, дай мне мово мужа. А та ей, да подавись ты своим малолеткой, нету, иди вона проверяй. Оно и, правда, Караваихе уже тридцать семь, ну спал с ней Петрушечка наш, так то когда было, еще в девятом классе. Так три разочка всего. Настька орет, найду – убью, а не нашла – села и рыдает, тошно ей значит, что не нашла. Вот час назад тока он и явился, уже собранный. Так и сидит в машине, как истукан какой. А эта мамзель сидит в спальне. Он не идет, и она не идет. Ду-у-ура! Так ведь и уедет. А ему там служить.
Позади покашлял Тимоха, и Люда бросила обнимать оглушенную Нику.
- Ты еще тут! Чего тебе?
- Она вот пусть к ней пойдет, – Тимоха дернул в сторону Ники подбородком, – скажет.
- С чего бы?
- Пусть-пусть. Она умеет.
Люда удивленно оглядела Нику. Тимоха важно кивнул.
- Умеет-умеет. Вер, да пойди уже! Скажи ей, как мне тогда, ночью.
- Ночью? – переспросила Люда, – а чего это вы, ночью?
Ника вздохнула, отодвигая ее с пути. И пошла в дом, а за спиной негромко пререкались Люда с Тимохой.
- Если ночью, какого рожна ты ее на станцию везешь? Пусть остается!
- Та не. Ты не знаешь. Я потом скажу.

В спальне, куда Нику отвела Лариска, постукивая бигудями на белокурой голове, сияли парчовые шторы с золотыми бантами, царила огромная кровать, застеленная белоснежным кружевным покрывалом. Нетронутым. И на ней, у Ники защемило сердце – сидела давешняя кукла с капота, таращила голубые глаза, держа в пластмассовых ручках букет с нейлоновым бантом. «Совет да любовь», – вились по ленте слова.
Настя сидела в кресле, отвернув его спинкой к двери, и смотрела в пустую стену ненакрашенными глазами. На круглом животе расходился незастегнутый цветастый халат.
Ника встала за ее спиной, собираясь с мыслями. Что сказать ей? Что виновата? Что нужно было выслушать оправдания? Мелькнула мысль – все они хороши, и этот вот, такое лицо детское, хороший мальчик-троечник, а в девятом еще классе спал с Караваихой… Снимок этот дурацкий привез. Да чем он лучше Никаса? Тем, что не сумел спрятаться? А не нашла бы невеста фотку, так же крутил бы ей голову несколько лет.
Нет, это все какие-то не те мысли…
- Мне сегодня Костик помогал рисовать. Тимохин младший. А потом спрашивает – а мама приедет? Я говорю, не знаю, Костичка. Маша говорит, а он у всех спрашивает. И засмеялась. Он к ней драться полез. Так что я их разнимала и мирила.
- Мне-то что, – угрюмо сказал Настя стенке.
- Понимаешь… Когда Костик вырастет, то придется отцу говорить, почему мама уехала. И если вырастет не дурак, то и поймет, что в семье было несчастье. Будет, может отца ненавидеть, если конечно сам не сопьется. Но все равно, слышишь, как это будет? Сынок, я сильно пил, и мама не выдержала, ушла. А что ты расскажешь ребенку?
Настя пошевелилась, стягивая халат на животе. Чуть повернула голову. Ника помолчала, и, не дождавшись ответа, продолжила:
- А ты, значит, скажешь. Сынок. Ну, или дочка. А я нашла у папы фотку, где он качает девушку на качелях. И выгнала его. Потому ты у меня растешь одна. Ну как?
- Никак! – строптиво отозвалась Настя и, продолжая глядеть в стену, заговорила захлебываясь:
- Ну и помирились бы. Ну, крикнула. Тоже мне цаца. А как хотел? А он взял и ушел. А соседи? Я, значит, куку.. кук. Кукую тут в этой спальне, вся в кружавах, совет любовь, тьфу! Стыдуха какая! А он незнамо где! Мне обидно!
- Значит, так и скажешь ребенку – мне стало обидно. Перед соседями.
- Ты не понимаешь! – Настя вскочила, сверкая глазами.
- Я понимаю как раз. Но я же не ребенок твой. Ему будешь говорить.
- Да что ты заладила ребенок-ребенок!
- А то! – у Ники загорелись щеки от гнева, и она повторила уже потише, сдерживая себя, – а то, я в саду работаю. Знаешь, какие там дети при живых родителях бывают сироты? Прекрасные дети, просто какие-то кинозвезды. Красивые, аж сердце щемит. Умнички. Смотришь и думаешь – и вот такое вот не занадобилось родному отцу! Или даже матери! А еще бывают самые обычные детки. И тех еще жальче, потому что они только для родителей свет в окошке! Которых нет. Вы любите друга друга, и просто так вот, хлоп, и развалите все! Иди, он ждет ведь в машине!
- Ждал бы – сам пришел! – Настя снова плюхнулась в кресло и уставилась в стенку, – не пойду.
Ника смерила упрямый затылок злобным взглядом. Вот дура неразумная, оттаскать бы за косу, так не поможет ведь!
- Настенька. Пойдем, а? Время, нам уже ехать.
- Не пойду.
Ника беспомощно опустила руки, разжала кулаки. Пошла из спальни, на ходу отрицательно качая головой на шепот Лариски и взгляды Элеоноры Павловны.
Фигаро на них нет или кто там еще интригами сводил дураков влюбленных. Ну, на интриги нужно время. А оно бежит все быстрее. Пора ехать, совсем пора!
Она вылетела из ворот, услышала, как Петрик кричит засунутой в окно машины Люде:
- Не пойду.
Они с Людой снова обнялись и расцеловались, ругая молодоженов. Рыкнул мотор, жигуль, переваливаясь, поехал по центральной улице, проскочил холм, усыпанный маками, ставок с гогочущими гусями. И бодро запрыгал по разбитому проселку, ведущему к далекой станции.
- Дурак ты дурак, – беспомощно сказала Ника качающейся фуражке и окаменевшим плечам.
Вспомнила старую примету: в мае жениться – всю жизнь маяться. И смешно и вот – грустно, как оно совпадает с жизнью.