Глава 18
Ника вне Николаевского
Тут рос душистый горошек – Ника и не знала, что его бывает так много. Виновато покосившись на каменного Петрика, тихонько открыла окно и с наслаждением вдохнула сладкий запах. Вертела головой, провожая глазами плывущие розовые полянки. Так хотелось рассмотреть мелкие цветки, но все сливалось в душистые полосы. А вот белый клевер, будто сыпанули сахар горстями, под травяные кусты. Пахнет. Все перемешано, все цветет, мельтешат на ветру голубые заводи ленка, искрами пыхают в глаз желтые венчики высокого осота.
Ника в деревне никогда не жила, но старый их дом находился на городской окраине и у каждой семьи был свой сараюшка, летняя кухня и огородик. А за огородами – точно такая же степь. В ней – поля высокой кукурузы, просторные квадраты овса. А между ними – травы. Маленькой Нике казалось тогда – целый мир, огромный и без краев, расстилается за тусклыми окнами старого двухэтажного дома, где двери квартир выходили в сумрачный общий коридор, а за водой приходилось отправляться «на колонку» с ведрами. После переезда восьмилетняя Ника сильно скучала, даже несколько раз убегала из новой школы, садилась на автобус и храбро ехала в свою степь. В бывшей их двухкомнатной квартире без удобств жили другие люди, но степь так и осталась Никиной – навсегда. И сейчас она вдруг поняла – любая степь на этой планете, она – ее. А если краем своим она выходит к морю, тогда вообще полное счастье.
- Останови! – вдруг выкрикнул Петрик, сшибая со своей головы фуражку, и нещадно лохматя еле видный ежик темных волос, – стой, сказал!
Жигуль дернулся, встал и тут же в открытые окна упали беспорядочные торопливые птичьи песни. Звенели жаворонки, скрипел на кустах сорокопут, затрещала сорока, взмахивая черно-белыми крыльями, тенькали на чертополохе быстрые щеглы.
Петрик выметнулся из автомобиля и заходил по пыльной дороге, взмахивая рукой и ругаясь. Тимоха и Ника послушно водили глазами вслед его шагам. Вправо, влево, от куста шиповника к полянке с шалфеем.
Высунувшись, Тимоха окликнул страдальца:
- Петро, так поезд же через двадцать минут…
Ника сжала руки на коленях. За мрачной фигурой Петрика блестели далекие рельсы, до которых минут пять езды и платформа видна – серая плоская коробка с каменным скворечником пустого домика с выбитыми окнами.
- А стоит долго? – шепотом спросила.
- Нисколько не стоит, – раздраженно отозвался Тимоха, – чуть тормознет, народ подхватит и пошел дальше.
- Ох…
- Не боись, щас он отклянет. Петро! Садись, а? Нельзя тебе опоздать, под суд пойдешь.
Петрик топнул ногой и громко выругался. Круглое лицо наливалось краской от беспомощной ярости.
У Ники сильно стучало сердце, отмечая утекающее время. Ничего, всего-то минутку он бесится, успокаивала она его, ну даже если пять минуть потопчется, успеем. Или даже десять…
«А если машина заглохнет?» издевательски прошептал внутренний голос, «тогда что? Побеги, Никуся, плюнь ты на них, беги, пока еще время есть»
Закусывая губу, она выпрыгнула из машины, таща на плече сумку и пакет с колбасой в руке.
- Тима, я побегу. Ну, опоздаем же!
- Сидай! Отвезу щас. Сидай говорю!
Но Петрик вдруг кинулся к ней и, хватая за локоть, крикнул, перекашивая мальчишеское лицо:
- Ну, зачем она? Это же, ерунда это все! Я тебе покажу щас, вот!
Отпустил Нику и полез в нагрудный карман, ловил глухо застегнутую пуговицу, а та уворачивалась, ловя зайчиков солнечным кругляшом.
- Петя, покажешь в машине. Ну? Я посмотрю, только поехали!
Теперь уже Ника вцепилась в его локоть, толкая к распахнутой дверце.
- Подожди ты!
Тимоха взревел мотором, жал на педаль, заставляя машину укоризненно взрыкивать. И Петрик заорал уже автомобилю, грозно глядя на зеленый капот:
- Та подожди!
И вдруг замолчал, глядя на дорогу. Вырвался, отталкивая Нику, и кинулся обратно, мимо машины, задев дверцу боком. Крутанувшись волчком, Ника уставилась ему вслед, а за ее спиной ревел Тимоха:
- Да чтоб вас! Ну, смари, смари, что делает-то!
Мелькая голыми коленями над сверкающими велосипедными спицами, пригибаясь к изогнутому рулю, по дороге пылила Настя, и полы цветного халата летели с боков, как птичьи крылья. Чуть не доехав до бегущего мужа, вскинулась, пытаясь остановить велик, тот вильнул и со звоном свалился на дорогу. Настя вскочила и встала, опустив руки и глядя на так же вставшего столбом Петрика с протянутыми руками.
Тимоха топнул ногой, нажал на клаксон и оба вздрогнули, поворачиваясь.
- Тащи давай ее сюда! – заорал тот, – вон поезд виден уже! Мухой давай!
Петрик схватил Настину руку и потащил ее к машине.
- Я… боялась.. не… успею…
- Та. Я б остался.
- Дурак! Нельзя!
Она садилась, подбирая халат, а Петрик танцевал рядом, совал ей в лицо смятые фотокарточки.
- Вот! Вот! Дружбан. Женился. Я их фоткал, вот они вместе видишь? Та успеем, Тим, нормально. Еще десять минут же.
Поезд полз вдалеке, как заводная игрушка, и Ника, сидя рядом с Настей, перевела дыхание. Ну, слава богу, сейчас он, наконец, сядет, и помчатся. Только б не заглохла машина!
- Пересядешь, может, а? – Петрик совал потное лицо над Настиной головой, умоляюще глядя на Нику, – я с ней, рядом.
- Что ж ты не показал мне!
- Ты орала. Обидно.
Ника, досадуя на еще одну маленькую задержку, открыла дверь, спустила ноги на пыльную землю.
- Ой! – низким голосом сказала вдруг Настя. И согнулась, прижимая руку к животу.
- Что?
Вдалеке важно засвистел тепловоз.
Настя выгнулась, ловя Никину руку и не давая той выйти наружу.
- Н-не знаю. Больно. Больно!
- Черт! – заорал Тимоха, оглядываясь.
И Нике стало вдруг страшно от его перепуганных глаз.
- Кровь есть? – он снова надавил на газ, заставив машину затрястись.
Настя подняла руку, показывая красные пальцы. И заплакала, цепляясь другой рукой за Нику.
- Тетя Верочка! Не уходите! Петрик! Петенька…
Ника помертвев, кинулась обратно и села, укладывая дрожащую Настю на бок, так что ее голова легла к ней на колени.
- Ноги! Ноги ей подними, чтоб на сиденье!
Белый Петрик всхлипнул, засовывая Настины ноги внутрь, закрыл дверцу и замаячил в открытом окне перепуганным лицом.
- Что стоишь? Ехай! – крикнула Ника, придерживая голову девушки, – скорее. В больницу надо!
- Велик бери! – рявкнул Тимоха и, газуя, развернул жигуль вокруг Петрика. В окно полетела спортивная сумка.
- Что?
- Ехай! На велике. И не вздумай за нами, козлиная твоя рожа!
Растерянный Петрик мелькнул и пропал за окном, мимо понеслись полынные пятна и пятна цветов, и вместо птиц слышался рев мотора и глухие Настины стоны. Ника заглядывала ей в лицо, боясь перевести взгляд на цветастый, распахнувшийся до бедер халатик.
- Успеет, – Тимоха оглянулся и тут же снова уставился на дорогу, – поехал. Успеет. Ты-то выдержишь час в машине?
- Горячо, – шепотом сказала Настя, глядя снизу в склоненное лицо Ники. Та закивала и криво улыбнулась ей.
- Ты лежи тихо-тихо. Расслабься. Мы едем. А почему час? Тут же десять минут же, Тима?
- Де десять? В райцентр едем. Нет у нас больнички.
- Лежи, Настюша, лежи тихо. Ты сильная. Как мама.
- Теть Вер, я боюсь.
- Ничего.
Тимоха покручивал баранку, осторожно объезжая ухабы, не закрывал рта, мерно под быстрый ход машины ругая молодых.
- Чтоб вас черти, ах вы неудельные, ну чего взвились, тоже мне, куды там, тьфу, теперь вот что будет, а? Если вдруг что? И парня под монастырь подвела и сама вона лежишь овцой.
Из глаз Насти капали огромные прозрачные слезы, наливались на краях век и стекали на щеки, торили к вискам блестящие дорожки.
- Тима, хватит! Ей же семнадцать лет всего. А Петрику – восемнадцать, да?
- С половиной, – сипло сказала Настя.
- Они ж совсем дети. Ты прям был умный.
Тимоха крякнул и замолчал.
Далеко-далеко за спиной просвистел игрушечным голосом поезд, увозивший Петрика.
***
Солнце уже садилось, краснея тонкими лучами в дырках тугих облаков, когда молодая врачиха вышла в приемный покой и села рядом с Никой в кресло, вытянула ноги в модных джинсах под белым халатом.
- Все в порядке. Спит она, все сделали. Вы молодцы, что вовремя привезли.
- Ох. Это было опасно, да?
Врачиха пожала узким плечиком, хлопая себя по карману, вынула пачку сигарет.
- Не так чтобы. Небольшое совсем кровотечение, тут такое сплошь и рядом бывает. Если дома, так отлежалась бы. Настой травяной попила. Стало б хуже – тогда уже бегут-едут к нам. Но чаще полежит и все проходит. Но вы же были в дороге. Так что правильно, что привезли. Вы ей кто? Тетя?
Ника криво улыбнулась. Кивнула.
- Поезжайте. Муж ваш уже позвонил ее матери, она утром приедет. А вам поспать надо.
- Да, – ответила Ника и встала, – спасибо вам, спасибо большое.
- На здоровье.
Врачиха тоже поднялась, быстро улыбнулась и ушла в служебную дверь, вынимая из кармана зажигалку.
Ника медленно спускалась по лестнице. За окнами на этажах чернел вечер, маячили редкие фонари. У ворот блестел под электрическим светом жигуль, черная фигура Тимоху отделилась от машины, полетел в урну тлеющий окурок.
- Поедем, что ль? Я позвонил, Пална утром приедет, сказали.
Ника прислонилась к теплой машине. По асфальту улицы, обрамленной острыми трубами тополей, проехала машина, стих вдалеке ее шум и все замерло.
- А отсюда автобусы есть?
- Куда?
- Куда-нибудь…
- Утром только. В Жданов идет проходной. Ну и местные ходят, три штуки. А какой день завтра?
- Понедельник.
- А. Так нету в понедельник. Через день он. Да поехали, Вер, завтра я тебя снова на поезд.
Ника поежилась. Приключения вокруг Николаевского уже встали ей поперек горла. Ужасно хотелось вернуться в свою комнату, лечь навзничь на старый диван, включить проигрыватель, роллингов, например, чтоб негромко. Или лучше оркестр Поля Мориа. И просто смотреть на трещинки в белом потолке, вокруг которых летают легкие паутинки. Если набрать воздуха и дунуть, то через несколько секунд паутинка начнет колыхаться. Потом позвонит Васька и начнет длинный рассказ об очередном своем хахале, который вот сразу полез, куда не надо. Или наоборот, уже три дня провожается, а что-то никак не лезет, а вдруг он, Кусинька, импотент, а? И можно ее не слушать, думать о своем, только время от времени говорить в трубку «да… да ты что… ай-яй-яй, ну что ж так…». Ваське этого вполне хватает, чтоб болтать дальше.
- Что надумала?
Ника открыла глаза. Нагнулась, вытаскивая из машины свою сумку с пакетом. Шагнула к Тимохе.
- Я остаюсь, Тимоша.
- Э-э? А ночевать?
- Ну. Гостиница тут есть ведь?
- Откуда? Дом колхозника есть. На базаре. Там вон, за остановкой.
- Вот и хорошо. Не знаешь, сколько стоит?
- Да кто знает. Погодь. Двадцать. Точно, двадцать. Мне Северуха рассказывал, у него родычи сюда приезжали, на ярмарку.
В сумке Ники в маленьком кошельке лежала нетронутая сотня, да еще полтинник, выданный Ниной Петровной. И в пакете с едой в отдельном старом конверте она обнаружила две бумажки по двадцать пять, видно, Люда сунула.
- Вот и хорошо. Я сниму и поживу до вторника. Извини, Тимоша, мне надо с мыслями собраться, ну одной побыть.
- Ладно. Что уж.
Он усмехнулся, разглядывая ее в свете тусклого фонаря.
- Щас вот ты просто вылитая Ленка. Когда она еще Тимку только родила. Слушай. Ну, попрощаться…
Он неловко шагнул к ней и, обняв, прижал к широкой груди, пахнущей потом и бензином. И вдруг – одеколоном. Ника сморщила нос, откидывая голову, посмотрела снизу в темное лицо с поблескивающими глазами. Бедный Тимоха, и где же эта его Ленка, пусть он ее найдет поскорее.
Лицо клонилось ниже, и Ника послушно раскрыла губы, чтоб хоть поцелуй передать ему от любимой до сих пор жены – жопастенькой, с фигурой, родившей троих сыновей и исчезнувшей с очкастым археологом. Мужской рот пах только что выкуренной сигаретой и поцелуй получился неожиданно сильным, ударил в ноги, как залпом выпитый стакан вина. Чуть обмякая в сильных мужских руках, Ника подумала – ой, ведь это не я, не я, надо срочно отступить, вырваться, чтоб не стал уговаривать дальше. Не нужно этого, совсем-совсем не нужно…
Открыла глаза, глядя в близкие темные мужские. Отступила, по-прежнему еще прижимаясь к мужской груди. И вдруг Тимохино лицо высветилось, забелел лоб под лохматыми волосами, а сзади раздался близкий звук мотора и визг тормозов. Ника повернулась, щурясь и пытаясь разглядеть что-нибудь за колючими солнцами фар.
- Здесь! – выкрикнул знакомый женский голос, – мам, давай. О! А вот они! Верунь, где Настя?
Ника прикрыла рукой глаза, ошарашенно рассматривая нетерпеливую Люду и целеустремленную Элеонору Павловну, которая уже исчезала в кованой калитке больших ворот. Люда, быстро кивнув, побежала следом, оборачиваясь и крича на ходу:
- Мы б утром, да дядя твой довез, решили, ну, чего ждать. Спасибо, дядь Федя, спасибо вам! Вон она, целовалась стояла. Коло машины!
Фары наконец погасли. Ника снова прищурилась. Большая фигура ступила в круг неяркого света. Звякнули ключи в руке, замер звук шагов.
- Вы? Э-это… вы? А что вы тут? – Ника с некоторым испугом узнала своего бывшего попутчика.
Невозмутимое лицо с небольшими светлыми глазами маячило напротив. С легким вопросом обратилось к Тимохе, и тот, кашлянув, сказал:
- Ну чего ж. Принимайте свою племянницу. Баб-то мне ждать или что?
- Дождись, – сказал мужчина, не отводя глаз от Ники, – а мы поедем.
- Ага. Ну да. Ладно. Пока, Веруня.
Мужчина взял Нику за руку и повел к знакомой «Ниве». Молча.
Она послушно зашлепала кроссовками, потом остановилась, собираясь что-то сказать, но спутник дернул ее за руку и втолкнул на переднее сиденье. Сел рядом, кладя руки на кожаную обмотку руля. Машина стояла в тени, и Нике не было видно лица водителя. Только слышно, как жесткие пальцы выбили дробь по рулю и замерли.
- Веруня? – спросил он.
- Дядя Федя, значит? – почти одновременно проговорила она.
Водитель завел машину и та медленно двинулась вперед, ведя боком, поворачиваясь и Нике стали видны – круг света под фонарем, жигуль и стоящий возле него Тимоха, кованые ворота и за ними белый корпус больницы, темные кусты, на которых фары высветили резные, тоже будто кованые листья, серый асфальт улицы, обрамленный пятнистыми стволами высоких тополей.
- Вы это куда? – подозрительно спросила Ника, упорно глядя на дорогу, чтоб не наткнуться снова на холодный изучающий взгляд.
- А куда надо?
- В дом базарника, э, колхозника.
Дорога с шелестом ложилась под колеса, прыгали длинные раструбы света, шаря далеко впереди и сливаясь с прерывистым светом редких фонарей.
- Там тебя еще кто ждет? – осведомился дядя Федя, как показалось Нике, весьма язвительно нажимая на слово «еще».
- Что? Кто ждет? – машинально переспросила и покраснела, когда он гмыкнул, не уточнив. Сказала с вызовом:
- А если и ждет?
- Значит, ждет.
- Нет. Мне ночевать надо.
- Ладно.
Теперь ей послышалась угроза в его спокойном голосе, и Ника украдкой искоса посмотрела на резкий профиль с торчащим светлым ежиком надо лбом. Ладно, раз ему ладно, подумала, слегка разозлясь, она возьмет себе номер, закроется изнутри и завтра будет дрыхнуть, не выходя вообще. А он пусть исчезнет туда же, откуда появился. Чего вообще он тут делает? Откуда взялся?
- А вы чего вообще тут делаете? – она постаралась, чтоб голос звучал независимо и спокойно, – опять дела?
- Тебя искал.
- Меня? – она попробовала свысока рассмеяться, – это еще зачем?
- Дело есть, – кратко ответил мужчина и, крутанув руль, завел машину за угол обшарпанного двухэтажного дома, с темным крыльцом, над которым горела ядовито-зеленая вывеска «Бар «Опунция».
- Не надо мне с вами дел.
- Вылезай.
- Не пойду! – Ника вцепилась в пакет с колбасой и покрепче уперлась ногами в резиновый коврик.
Завез куда-то, что за «Опунция», тащит ее. Не хватало еще сидеть в колхозном баре со странным мужиком, который всем рассказывает, что он ее дядька и хочет провернуть какие-то дела. С ней.
- Тьфу ты. Хотела в дом колхозника? Вылезай.
Он вышел и, осмотрев трещащую вывеску, наклонился к машине.
- А. Это. Кооператоры, у них деньги на вывеску есть, а у гостиницы нету. Так что тут только табличка, вон у двери.
Ника нехотя вылезла и под тяжелым взглядом самозваного дяди поднялась по ступенькам, открыла старую дверь и отшатнулась, ударенная шумом и спертым запахом водки и сигаретного дыма. Справа от входа распахивался чуть ниже коридора большой зал, как старой кровью залитый по темноте багровым светом. По стенам ползли зеленые неоновые трубки, выгнутые в виде кактусовых лепешек. И все столики в этой орущей и брякающей музыкой преисподней были заняты черными, красными фигурами, которые чокались, пили, ели какие-то бутерброды и прочую еду. У дальней стены сверкал медицинской белизной прилавок бара, с зеркалом, заставленным импортными бутылками. Между черными, будто из бумаги вырезанными головами на высоких стульях и зеркалом двигалась фигура бармена, издалека неотличимая от посиневшего покойника в морге.
- К нам давай! – заорал кто-то.
Ника резко вильнула влево, влетела в первую дверь в длинном скучном коридоре, утыканном блинами настенных ламп у каждой двери.
Тут был совсем другой мир. И если бы не дикий гам за спиной, то будто за тысячу лет и километров от бара «Опунция». Облезлая ковровая дорожка вела к стойке из поцарапанного дерева, вдоль стены теснились колченогие стулья и пара серых кресел рядом с унылым столиком на рахитичных ножках. От стойки их отделяла огромная кадка с фикусом, который, казалось, тоже вырезан из такого же поцарапанного дерева – при взгляде на пыльные листья становилось сухо во рту. Ника подошла к стойке. Там за большим канцелярским столом сидела завитая под барашка дама в крепдешиновом костюме с вялыми обороками по всем местам. Пухлым пальцем листала затрепанный каталог импортной одежды. Мелькали под красным ногтем эластичные лифчики с тонкими лямочками, утягивающие трусы, колготки, блестящие от лайкры. Время от времени палец замирал на кружевных поясах с резинками и бюстгальтерах «анжелика» с застежечкой между грудей. И дама вздыхала, поднимая грудью вороха оборок.
- Здравствуйте, – сипло сказала Ника и, прокашлявшись, повторила еще раз, – здравствуйте… мне бы номер, на одну ночь. Пока.
- Паспорт, – сказала крепдешиновая, не поднимая головы.
- Да. Сейчас. Вот.
- Весы сдали? Прилавок оплачен?
В каталоге начались пальто, палец замер и, подумав, решительно перевернул просмотренные страницы, возвращаясь к кружевам, шелкам и атласу.
- К-какие весы?
- Справка с направлением с собой? – барашковая голова все так же внимательно изучала призывные улыбки манекенщиц.
- Да мне просто переночевать! Мне номер нужен.
- Без справки не положено, – ответила дама и печально вздохнула, уперев палец в блондинку, украшенную розочками и бантиками.
Ника поняла, что вздох относится не к ней. Медленно протянула руку к паспорту, раздумывая, что же делать дальше.
- А что, мест совсем нет? Я же заплачу. Сколько стоит переночевать?
Барашковая голова, наконец, изменила положение, явив Нике пухлое лицо с синими тенями и румянами, наведенными до самых висков. На круглой щеке блеснули серебряные точки дискотечных мушек. Ника слегка содрогнулась, увидев блестящие губы сердечком, тоже усыпанные сверкающими точками, только золотыми, и поспешно нацепила вежливую и чуть просительную улыбку.
Глазки под синими тенями осмотрели Никины волосы, укрывающие плечи. Раскрылся красный блестящий ротик.
- Женщина! Я ж вам русским языком сказала! Не положено! Надо вам ночевать – идите вон, в бар. Может, кто подберет.
- Что? Да вы как…
- Там есть – сдают жилье, частное. Тока поздно ты хватилась, милая. Бухие уже все.
Голос у крепдешиновой дамы был резким и пронзительным, и каждое слово она выговаривала так, будто Ника глухая.
Открылась в стене обшарпанная дверь, оттуда высунулась серая голова в серой косынке, сощурилась на Нику.
- Ночевать ищет! – так же металлически пронзительно объяснила косынке дежурная, – и подумала, что я ее, к мужикам посылаю!
- Все они, – прошамкала косынка, – тока и думают. Тьфу, – и снова скрылась.
- Ну что вы стоите? – синие глазки обратились к Нике, – идите уже!
Ника покорно взяла со стойки паспорт. И тут над ее плечом протянулась рука, кладя на дерево красную книжечку.
- Этого хватит? Два номера, одноместных.
Оборки пришли в движение, пухлая ручка зацепила книжечку, барашковая голова заслонила от Ники ее нутро. Возвращая книжечку владельцу, крепдешиновая дама вскочила, волнуя оборки на пышной груди. Успокоила их прижатыми ручками.
- Ой. Ах. Да-да, конечно! Два. Сейчас, два.
Не сводя с дяди Феди боязливо-восторженных глаз, снова села, подвинула к себе затрепанный старый журнал.
- Только… а нету одноместных. Вот один только, у выхода. И двойной есть. В конце коридора, восьмой.
- Тогда нам двойной.
- Нет! – храбро сказала Ника, – и этот тоже, у выхода который.
Дама мазнула ее уничтожающим взглядом. Пожала круглыми плечиками. Наклонившись, сделала запись, сверяясь с поданным паспортом, и сунула журнал расписаться. Ника потянулась было, но крепдешиновая, покраснев, дернула журнал в сторону дяди Феди.
Подумаешь, решила Ника, взяв тяжелый ключ на медном кольце, буркнула:
- Спасибо.
И пошла навстречу пьяному гаму. С трудом открыла дверь и, захлопнув ее за собой, огляделась. Обстановка в номере была более чем спартанская. Кровать с полированными спинками, застеленная узорчатым вытертым покрывалом, тумбочка с навечно перекошенной дверцей, и шкаф без полочек, с одинокой вешалкой на перекладине.
Ника поставила сумку и села на кровать. Вздохнула, расстегивая пуговицу джинсов. С облезлых обоев ей строили рожи цветочные завитки, почему-то напоминающие разъяренных свиней с раздутыми пятачками.
Она потрогала мутный графин, на донышке которого стояла мутная вода. И прислушиваясь к крикам, стала решать проблему туалета. Ясно, что в него нужно пойти. И срочно! А где же он? Значит, надо снова тащиться к барашковой даме и спрашивать. Какая тоска… И даже полотенца у нее своего нету, и туалетной бумаги. Хорошо хоть пачка салфеток есть.
Ника покопалась в пакете. Вынула мешочек с вареными яйцами, нащупала в нем спичечный коробок с солью. Сунула обратно и, достав кольцо колбасы, откусила от одного конца. Нервно сжевала, пожимаясь и стискивая ноги. Надо идти.
В коридоре она снова, с трудом ковыряя в замке, закрыла дверь и пошла к дежурной, гадая, что ж за документ показал ей дядя Федя и вот бы себе завести такой же.
Крепдешиновая оставила в покое каталог и сидела, держа на вытянутой руке круглое зеркальце, тараща глаз и высунув розовый язык, рисовала на веке черную стрелочку.
Услышав Никин робкий вопрос, закатила глаз и, слюнявя кисточку, невнятно ответила:
- В баве. Чевез бав туавет.
Ника подавленно кивнула. Выходя, остановилась и спросила:
- А в восьмом тоже нет удобств?
- Ха, – отозвалась крепдешиновая, тараща другой глаз, – в восьмом даже душ есть, депутатский номер!
Возвращаясь в номер за салфетками, Ника разозлилась на дядю Федю. Скажите, какой цаца! Сидит там сейчас, депутат липовый, весь в душе, сортир под боком. И в ус не дует. А ей бедной, пробираться через орущих алкашей, и в сортире наверняка полно пьяных!
Яростно тыкала ключом в скважину, шепча нехорошие слова. И когда чьи-то руки обхватили ее, елозя по груди и пьяный голос заверещал, прерываясь от тяжелого дыхания, – пошли, пошли, девонька, я тебе, щас уже, та пойдем давай, – вырвалась, пинаясь ногой, и влетев в номер, закусывая губу, сходу схватила сумку. Прислушиваясь, постояла у двери, потом выскочила из комнаты, держа наизготовку пакет с харчами.
- Убью! – на всякий случай грозно сказала пустому коридору.
Строевым шагом пошла, все быстрее, миновала раскрытую дверь к дежурной и, остановившись перед восьмым номером, ударила в дверь кулаком. Топчась и перекашивая лицо, ударила еще раз и еще. Дверь открылась и дядя Федя в наспех наверченном на пояс полотенце, отступил, впуская стремительную племянницу.
- Глухой вы, что ли! – услышал из закрывающейся двери в санузел.
Сел на кровать, затягивая на животе концы короткого полотенца. Потянулся было за брюками. Но тут двери распахнулись снова и Ника, устало прислоняясь к стене, сказала:
- Извините. А можно я тут посплю? А вы там.
- Спи, – сказал ее спутник, – кровати две.
- Ну как же. В одной комнате. А пойдите туда? А?
Она села на кровать напротив него, сунула на пол сумку с пакетом. Пожаловалась:
- Я так устала. Спать хочу ужасно. А еще есть. И мыться.
Он встал, придерживая на бедрах полотенце, взял брюки, протиснулся мимо, касаясь ее коленей.
- Я пойду хоть мыло смою с себя. Выйду и все решим.
Ника проводила слипающимися глазами высокую фигуру. Ничего себе, мускулы у дяди Феди. Поджарый, как старый волк. Прям жалко, что старый. Седой совсем.
Из душевой слышался плеск воды и она, проснувшись от внезапной мысли, потянулась к его тумбочке, оглядываясь на двери, схватила лежащее удостоверение и раскрыла его.
С маленькой фотографии на нее смотрели знакомые светлые глаза. Тот же короткий ежик седых волос надо лбом с нитками морщин. А рядом все написано на английском, вроде. Нахмурившись, попыталась разобрать хоть слово, но позади скрипнула дверь, и она, сунув книжечку снова на тумбочку, пала на колени, шурша пакетом. Поднялась, красная, держа в руке надкусанную колбасу.
- Вот. Ужин.
Дядя Федя залез в свою раскрытую сумку, покопавшись, вытащил огромную белую футболку с английскими буквами на груди.
- На. Тебе по колено будет. Иди в душ, потом поедим. Шампунь, мыло там. И полотенце висит чистое, синее которое. Тапки возьми.
Подтолкнул к ней вымытые резиновые шлепанцы гигантского размера.
- А вы что же? Босиком?
- Носки надену.
- Натопчете же.
Он удивленно поднял светлые брови. Ника смешалась и, скинув кроссовки, сунула ноги в тапки. Прошлепала в душ, ругая себя, ну какая ей разница – натопчет или нет, что за привычка – ко всему миру относиться, как к детям в ясельной группе!
Стоя под плюющимся душем, намылила голову.
Тинка все время над ней смеется. Пока не научишься по-королевски брать, Никуся, все на тебе будут ездить…. Мужчины любят, когда ими повелевают. А ты всех балуешь, а после удивляешься, что оседлали и понукают.
Вымывшись, крепко вытерлась и, натянув футболку, уставилась на себя в зеркало. А что делать, если не получается? Если всем постоянно хочется вытереть нос и спеть колыбельную. Потому и работает в саду, наверное. Чтоб кому-то это было нужно.
Футболка и правда висела на ней как широкое платье. Но до колен не доставала, чуть закрывая попу. Ника покрутила в руках трусики, потом все же выстирала их в раковине и повесила на горячую трубу.
Вышла, шлепая тапками, присела на корточки у сумки и достала свежие. Скомкала в кулаке, и искоса посмотрев на дядю Федю, который лежал поверх покрывала, листая книгу, вернулась в ванну, где и натянула их на себя. Снова посмотрела в зеркало, облизывая сухие губы.
Надо с собой что-то делать. Докатилась. Любое мужское волнует, будто она год мужиков не видела.
«А видела?» ехидно поинтересовался внутренний голос, «посчитай-ка, когда в последний раз ты спала с мужчиной, Куся-Никуся?»
Но считать Ника не захотела. Быстро вышла, чувствуя себя в трусах намного увереннее. Села на свою кровать, поднимая подушку, укрыла голые ноги краем покрывала и обмякла, вздохнув. Господи, как наконец хорошо… И совсем не хочется сейчас разбираться – кто пойдет ночевать в этот дурацкий скворечник.
Она повернулась к мужчине, облокотившись на локоть, улыбнулась ему медленной улыбкой. Откинула покрывало с голых коленок. И протянула руку, другой поднимая подол футболки до самой груди. И он, вставая, не отводил глаз от ее живота, покрытого капельками воды, и от застежки лифчика «анжелика». Коснулся рукой кружевной резинки игривого пояска, провел горячей ладонью по гладкому с искрой чулку. Ника засмеялась, выгибаясь как большая кошка. Раскрылись его красиво очерченные губы на лице с резкими складками вдоль худых щек.
- И колбасу…
- Что?
- Ты есть хотела?
Ника открыла глаза, с бешено стучащим сердцем, дернула рукой, натягивая покрывало на колени. Сглотнула, непонимающе глядя на тумбочку, уставленную поверх газеты огурцами, хлебом, горкой нарезанных лепестков сала. И бутылка вина с сургучной пробкой торчала посреди бутербродов, а рядом с ней два вымытых граненых стакана.
Дядя Федя сидел напротив на своей кровати. Она покосилась безумным взглядом – в брюках. И в белой майке. И ахнув, села, прижимая к груди покрывало. В руке он держал тот самый нож из бардачка, страшный, с зубцами по верхней кромке лезвия.
- Я говорю, давай порежу. Поешь. А то испортится без холодильника.
Она молчала, пытаясь сообразить, что происходило в ее сне, а что наяву.
- Так я возьму?
Он разворошил ее пакет, на краю тумбочки быстро порезал колбасу, почистил два яйца, стряхивая скорлупу в полиэтиленовый пакетик. И положив на тарелку всего понемножку, протянул Нике.
- Держи. Вина налить?
- Нет!
- Как хочешь.
- Тогда налейте.
Они ели, подвигая друг другу огурцы, кружки колбасы и блюдечко с маслом. Ника мазала на хлеб подаренную Людой баклажанную икру, выкладывая на газету каждый раз по два бутерброда – себе и дяде Феде.
Глядя друг другу в глаза, чокнулись и выпили по полстакана темного вина. Мужчина плеснул себе еще и вопросительно посмотрел на Нику, держа бутылку в руке.
- Какое вкусное! – Ника подставила опустевший стакан.
- Теперь немного. Отпей и скажи, что в нем?
- Я не разбираюсь же.
- Лунных котов считала?
Она засмеялась, вспоминая беленые заборы и пятна листвы на них. Кивнула и сделала маленький глоток.
- Тогда сумеешь. Не оглядывайся. Просто скажи – что в нем?
Вино легло на небо, прокатилось по языку, исчезая бархатом в горле. Во рту осталось тихое веселье и сладость.
- В нем ночная ежевика. Когда много звезд и трава теплая.
Резкие складки на щеках вдруг исчезли и дядя Федя улыбнулся. У Ники дрогнуло сердце. Совсем мальчишеская улыбка и почему-то грустная.
- А сбоку растет лимон. Деревце.
- С какого боку?
- С левого! – она откинулась на подушку, смеясь.
- Точно! – он все улыбался, с удивлением разглядывая ее запрокинутое к потолку лицо.
- Ну, почему у вас нету сына. Я б влюбилась, дядя Федя, ну, честное слово!
И, обеспокоенная молчанием, подняла голову с подушки. Мужчина сосредоточенно чистил яйцо.
- Черт. Вы обиделись, да?
- Нет, – он положил яйцо на стол и взял другое. Долбанул о тумбочку. Ника подскочила. Снова захрустел скорлупой.
- И зря, – дрожащим голосом сказала она, – ну чего вы. Налили вина, я устала. Болтаю. И потом вы ж не мальчик. Какие вы все мужчины нежные, просто сил нет. Один со своими стихами носится, другой со свободой, третий, извините, с потенцией, ах не встало, ах упало, вы тут на дурные слова о возрасте начинаете яйца бить. Да оставьте уже, вы ж не съедите столько!
Дядя Федя оглядел кучку влажно блестящих яиц. Смел скорлупу в пакет.
- Извини. Я тоже устал что-то. Пойду мусор вынесу.
Она кивнула, и когда он вышел, забралась под простыню, подоткнула с боков одеяло. Черт с ним, пусть спит, печенкой чует – не полезет он к ней ночью. А если его сейчас выгонять, так еще больше разозлится. Ника высунула руку и зацепила книжку, что выглядывала из-под подушки. Раскрыла наугад и всмотрелась в изысканные буквы с острыми верхушками.
«Печень же и сердце вынимай бережно, дабы не повредить оболочек, и как сцедится кровь, делай надрез по кругу спиралью, чтоб снять верхний слой и обнажить все волокна. А перед тем не забудь вынуть глаза, оттягивая веко длинною ложечкой с остро заточенным краем, да не повреди, отрезай бережно, пользуя тонкий нож и специальные ножнички с загнутыми концами»
В коридоре послышались шаги и Ника, уронив книгу на пол, зажмурилась, натягивая до подбородка спасительное покрывало.